Оркестр заиграл величавый, торжественный гимн, застыли ряды и, хотя это повторялось каждый вечер, всех неизменно охватывала взволнованность.
Под марш расходились роты. Уехал генерал. Погрузился в темноту актовый зал.
Словно убаюкивая, труба сыграла отбой. Еще минут десять затихал шум: где-то внизу хлопнула дверь, кто-то в тяжелых сапогах прошел по коридору, и шаги замерли в отдалении.
В спальнях, уже в темноте, суворовцы обменивались последними в этот день фразами, скрипели койками, устраиваясь поуютней, плотнее подвертывали одеяла.
И вот, наконец, уснуло училище, и тишина разлилась по коридорам, тускло освещенным уходящими вдаль матовыми шарами плафонов. Дежурный офицер заглянул в спальню, щелкнул выключателем. Угомонились… Снова потушил свет и, стараясь ступать бесшумно, спустился вниз, в дежурку.
Володе не спалось. Он ворочался с боку на бок, закрывал глаза и, как учили его в детстве, представлял, что считает проплывающие мимо дорожные столбы. Но сон не приходил, сердце сжималось непонятной тоской. Если бы вдруг вошла мама, села рядом на постель, рукой, тонкой и легкой, провела по волосам, спросила участливо: «Не спишь, сыночка?», припал бы к ее коленям, и, может быть… и, может быть, не стыдясь слез, поплакали над тем, что нет у них отца, что обидел он, Володя, ни за что ни про что математика, что не поймет и сам, почему стал таким грубым…
Вспомнилось, как однажды дома он дерзко ответил матери и как отец два дня не разговаривал с ним, не замечал его, пока он не попросил прощения у мамы. Отец в воспоминаниях возникал всегда сильным, справедливым и ласковым. Вот приходит он с завода в синем комбинезоне с широкими карманами. Подбежишь к нему, а он приподнимет за локти: «Подожди, сынуля, переоденусь, умоюсь, тогда поиграем!»
А незадолго до своей гибели он приезжал с фронта в форме летчика, с двумя кубиками. Из-под синей пилотки выбивались светлые волосы…
Володя пошарил рукой под матрацем, нащупал газету с фотографией отца и, опершись на локоть, попытался ее рассмотреть. Но полоса света, проникая из коридора через стеклянный верх двери, не доходила до постели. Осторожно, боясь измять, он спрятал газету и снова прилег.
«Был бы папа доволен мной сейчас? — подумал Володя и честно ответил себе: — Нет, конечно…» Но тут же, словно оправдываясь, обвинил Боканова: «Он сам виноват… не узнал, за что я Пашкова ударил… сразу обрушился… хочет, чтобы я перед ним дрожал». И решил, что поступил правильно: «проучил» капитана, дал ему почувствовать, что он, Володя, не ребенок.
…Нет, видно, не заснуть. Володя бесшумно оделся и в носках, без ботинок, подкравшись к двери, выглянул из спальни. Дневального сержанта на его обычном месте у тумбочки, где коридор делал поворот вправо, не было. Радуясь этому, Володя проскользнул мимо опасного места, поднялся, перепрыгивая через две ступеньки, по лестнице и очутился в актовом зале. Лунный свет, вливаясь в огромные окна, проложил дорожки к мраморным колоннам, осветил их снизу. Верхняя часть колонн исчезла в темноте, и от этого они походили на остатки древних развалин. Луч выхватил из темноты край мраморной доски с золотыми буквами. Володя знал, что на ней написано:
«Железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врага: она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается» (Кутузов).
Ковалев остановился у окна. На высоком небе сияла луна, заливая землю синевато-молочным светом. Где-то там, за тридевять земель, — мама. Что делает она сейчас? Наверно, сидит у лампы, пишет письмо. «Родная моя, как тоскливо тебе без меня. А когда сказал, что хочу в Суворовское, согласилась, желая мне счастья. Милая, хорошая, — вот вырасту, буду заботиться о тебе! Думаешь, не знаю, что в эвакуации ты вставала ночью и пальцами разглаживала мою синюю рубашку, чтобы наутро было в чем пойти мне в школу? Думаешь, не знаю, что продала медальон — дорогой тебе подарок отца — и отложила деньги мне на завтраки? И сколько бы я ни сделал для тебя, все будет мало, потому что нет на свете такого, чем можно было бы отплатить тебе и сказать: „Я все сделал!“»
Володя вспомнил, что в зале стоит рояль, и подошел к нему. Одна из лунных полосок легко касалась клавишей. Он сел за рояль и, закрыв модератор, стал играть «Осеннюю песнь» Чайковского, — ее любил отец. Володя раньше учился в музыкальной школе; поступив в Суворовское, продолжал брать уроки музыки. Он играл «с душой». В темном гулком зале закружились осенние листья…
Чья-то тень легла на клавиши. Володя сразу оборвал игру. Перед ним стоял в шинели, перехваченной портупеей, Боканов, должно быть только что пришедший с улицы. Ковалев вскочил и выпрямился. Он был уверен, что сейчас последует выговор за нарушение порядка, приказание немедленно отправиться в спальню, и приготовился дать отпор, к чему бы это ни привело.
— Я и не знал, что вы так хорошо играете, — мягко и удивленно произнес Сергей Павлович. — Сыграйте еще что-нибудь, только негромко! — Он облокотился на крышку рояля, положил шапку рядом. Это было настолько неожиданно, что Володя ничего не ответил и снова сел. Помолчав, он тихо спросил:
— Сыграть «Баркаролу» Чайковского?
Боканов кивнул головой и приготовился слушать.
…Когда Ковалев взял последний аккорд, Сергей Павлович негромко повторил:
— Я и не знал, что вы так хорошо играете… Вы мне доставили большое удовольствие.
Володя почувствовал, что краснеет, и, глядя прямо в лицо капитану, выпалил:
— А я думал, вы меня ненавидите!
— Что вы? — искренне удивился Боканов. — Наоборот, я считаю вас хорошим человеком.
— Какой уж там хороший! — горько прошептал Володя. — Разрешите идти спать?
— Пожалуй, правда, спать пора… Знаете что: завтра суббота — давайте вечером вместе пойдем в город погулять?
— Пойдемте! — боясь обнаружить радость, сдержанно сказал Ковалев.
— Ну и хорошо, договорились.
В дверях Володя обернулся.
— Спокойной ночи, товарищ гвардии капитан.
— Спокойной ночи, Володя…
2
На следующий вечер Ковалев и капитан Боканов вышли из парадной двери главного корпуса. Напротив училища выстроился суточный наряд из офицеров и суворовцев.
— По караулам, шагом марш! — скомандовал зычный голос Тутукина. Заиграл оркестр. Значит времени было минут десять седьмого. Сергей Павлович и Володя неторопливо пошли мимо решетчатой ограды.
Первые огни затеплились в окнах домов; голые ветки деревьев проступили тонким рисунком на темнеющем небе. В чистом воздухе звенели детские голоса.
— Хорошо… — Боканов глубоко вдохнул весенний воздух…
— Хорошо! — радостно повторил Володя.
— Ты уроженец каких мест? — спросил Боканов. — Ничего, что я тебя на «ты» называю?
— Наоборот, мне приятно, товарищ гвардии капитан.
— Вне службы называй меня Сергеем Павловичем.
— Не смогу.
— Это почему же?
— Да странно как-то.
— Ничего, привыкнешь… Так ты из какой местности?
— Мы до войны в Таганроге жили, отец механиком на авиазаводе работал.
— Знаю, знаю Таганрог, был там! Каменная лестница к морю идет. И в чеховском домике был, — в глубине двора, маленький такой…
Володя увлеченно начал рассказывать о родном городе, и скованность, которую он чувствовал вначале, совсем исчезла.
— А здесь, в городе, у тебя есть друзья? — поинтересовался Боканов.
— Есть, — не без запинки ответил Володя и, поколебавшись, добавил: — У меня товарищ есть — Галя Богачева… Помните, на вечере была? Она учится в восьмом классе двенадцатой школы. Отличница! — добавил он.
— Счастливец, — сказал Боканов. — А мне сейчас пойти не к кому. Знакомых почти нет. Иногда немного тоскливо бывает. Сын и жена под Москвой, думаю съездить за ними, да не знаю, когда разрешит генерал.
— Сергей Павлович, — Володя остановился и просительно посмотрел на Боканова. — Пойдемте завтра вместе к Богачевым. У них хорошо… А как рады-то они будут! И Галя, и Ольга Тимофеевна, ее мама!
— Да как-то неудобно, — неуверенно произнес Боканов, — незваным гостем приходить. — А про себя подумал: «И правда, неплохо было бы посмотреть, в какой семье он бывает».
— Ну, что вы, — удобно! — убежденно воскликнул Ковалев. — Вы их не знаете, — очень удобно! Да мы с Галинкой за вами зайдем.
Вскоре после новогоднего бала в училище Володя был на вечере в школе, где училась Галинка и работала завучем ее мать. Домой они возвращались все вместе, и его пригласили зайти — выпить чаю. С тех пор Володя стал частым гостем у Богачевых: приходил к ним каждую субботу и воскресенье, и скоро к нему стали относиться как к своему.
Володя написал об этом матери, и Антонина Васильевна прислала теплое, благодарное письмо Ольге Тимофеевне.
— Разве что зайдете за мной, — колеблясь, ответил Боканов. — Ну хорошо, часов в пять вечера сможете быть у меня?
— Конечно, сможем!
Володе очень хотелось появиться у Богачевых вместе с Бокановым. Когда его спрашивали там, какой у них воспитатель, он неопределенно отвечал: «Да так, ничего…» — боясь быть несправедливым в оценке.
Галинке он как-то рассказал о своих стычках с Бокановым, не объяснив, конечно, из-за чего он толкнул Пашкова в столовой.
Ковалеву было бы приятно прийти в гости с капитаном, да и Боканов начинал все больше нравиться ему. Он даже стал находить в нем сходство с отцом, — в неторопливой речи и походке, в улыбке редкой и оттого особенно желанной, в манере задумчиво поглаживать ладонью правую щеку.
ГЛАВА XVII
1
Каждый раз, когда Семен Гербов проходил коридором нижнего этажа, рядом с ним сейчас же появлялось несколько малышей, как стайка проворной мойвы, увивающейся вокруг солидной трески. Семен шел неторопливо, а его маленькие друзья заскакивали вперед, путались в ногах, теребили рукава гимнастерки, снова и снова с восхищением рассматривали его медали или наперебой старались сообщить ему новости.
Гербов находил удовольствие в возне с малышами, он относился к ним, как старший брат, в одно и то же время и снисходительный, и строгий.
В воскресенье, после первого завтрака Семен встретил в вестибюле Максима Гурыбу. Максим сразу заметил на Гербове необыкновенные погоны с золотистой широкой окантовкой и спросил с любопытством:
— Сема, а почему у тебя такие погоны?
Максим был большим фантазером, — он как-то раз придумал целую историю про «летающие улицы», а однажды изобрел реактивный снаряд: полую железную ручку набил кусочками целлулоида от мыльницы и поджег. Горело ярко, с шипением, но появился командир роты и отобрал «изобретение». Теперь, увидев на Семене необыкновенные погоны, Максим решил, что Гербова или усыновил генерал, или Семен во время пожара спас знамя, и ему за это выдали такие погоны.
— Сема, — повторил он, — а почему у тебя погоны с золотыми полосками?
— Мне присвоено звание вице-сержанта, — как о самом обычном, сообщил Гербов, но видно было, что ему очень приятно объяснить это Максиму.
— А что такое «вице-сержант»? — Гурыба забежал вперед, заставляя Семена остановиться.
— Это первое воинское звание. У нас в отделении троим присвоили. Кроме меня, Пашкову и Лыкову.
— Присвоили? — зачарованно переспросил Гурыба, не отводя глаз от погон. — А нам присвоят?
— Конечно, — солидно ответил Гербов, — дойдете до первой роты — присвоят. Только ведь, знаешь, — он прищурил глаз, — звание вице-сержанта не так-то легко получить.
— Не так-то легко! — Как эхо, повторил Максим.
— Да, не так-то… Нужно хорошо учиться, сдать самому генералу экзамены по строевой и огневой подготовке, быть примером дисциплинированности. Это, брат, не фунт изюма!
— Не фунт! — восторженно согласился Максим. Казалось, он потерял способность говорить самостоятельно.
— А на следующий год, если не посрамлю вице-сержантскую честь, присвоят звание вице-старшины.
— Да ну! — выдохнул Гурыба и вдруг закричал: — Эх, вот здорово! Так это значит… — неожиданная мысль поразила его, — это значит, теперь тебя приветствовать надо? — с сомнением в голосе спросил он.
— Конечно… да разве вы понимаете приличия? — с сожалением промолвил Гербов.
— Понимаем! — возбужденно воскликнул Максим. — Вот увидишь. По коридору будешь идти, а я спрошу: «Товарищ вице-сержант, разрешите пройти вперед?».
— Ну-ну, посмотрим, — чувствуя какую-то приятную неловкость, ответил Гербов.
— Сенька, Сенька, Самсонов! — неожиданно закричал Гурыба, увидя на повороте коридора своего друга. — Ко мне! — И, когда Самсонов подбежал, стал, захлебываясь, рассказывать ему, за что Гербов получил такие погоны и как теперь к нему следует относиться.
— А я вам ребус составил, — прервал его Гербов, протягивая лист бумаги.
Они с минуту разглядывали ребус, но взгляд все время возвращался к золотистому ободку вокруг алого поля погон.
— Сема, — спросил Гурыба, — а Володе Ковалеву присвоено?
Гербову неприятен был этот вопрос. Он знал, как болезненно переживал самолюбивый Ковалев, что мне получил звания вице-сержанта. Володя имел пятерки почти по всем предметам. Недавно за меткую стрельбу генерал вручил ему часы. Володина мишень с пробоинами висела в военном кабинете роты. И все же получить звание вице-сержанта Ковалеву помешали его вспыльчивость, несдержанность и эти постоянные столкновения со старшими.
— Еще нет, — Гербов нахмурился, — но скоро присвоят…
— Сема, — желая тоже удивить чем-нибудь друга, сказал Самсонов, — а мы в отделении подсказывание поставили на научную почву. Может, вам пригодится?
Самсонов любил изъясняться витиевато, не всегда точно понимая значение употребляемых слов. Гербов посмотрел с недоумением.
— Как это подсказывание на научной почве?
— А так, — по обыкновению добродушно улыбаясь, начал объяснять Самсонов: — у нас в отделении есть группа «отвлекающая» и группа «подсказывающая». Отвлекающая…
— Знаете, друзья, — строго прервал Семен, — вы мне последнее время перестали нравиться. Вот ты, Сеня… — Самсонов невинно поднял белесые ресницы. — Вчера на прогулке плохо шел в строю.
— Понимаешь… — начал было Самсонов.
— Я видел! — оборвал его Гербов.
— Школьные привычки, — виновато вздохнул Самсонов, ожидая снисхождения, и потер тыльной частью ладони черное пятнышко на конце носа.
— Странные привычки, — нахмурился Семен. — И еще у тебя пуговицы позеленели…
— Мела нет, — вступился было за Самсонова Гурыба, но сразу умолк под суровым взглядом Гербова.
— Ума не приложу, где мела достать, — подхватил Самсонов.
— Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе сам пуговицы почистил? — без тени снисходительности спросил Семен.
— Я, Сема, почищу… Честное суворовское! — и белесые ресницы убедительно дрогнули.
— Сема, — вкрадчиво сказал Гурыба, — ты, помнишь, обещал научить нас играть в шахматы и пойти в кино.
— Как же я с вами пойду, если у вас двойки… на научной почве. — Гербов улыбнулся, и ребята поняли, что полоса строгости прошла.
Они наперебой стали уверять:
— Мы исправим!
— Печальный случай!
— Ну, смотрите, — смягчился Семен, — если до следующей субботы исправите, — он помолчал, подбирая веские слова, — как вице-сержант, обещаю попросить разрешения у майора Тутукина пойти с вами в город.
— Ур-ра! — закричали Гурыба и Самсонов.
— Отставить крик. Только смотрите: каждый день проверять буду, как выполняете…
— Выполним, — твердо сказал Самсонов.
— Мы тебе пончиков принесем, — движимый самыми благородными побуждениями сообщил Гурыба.
Гербов даже немного обиделся:
— Я вас своими угостить могу! А картину я тебе нарисовал, вечером дам, — обратился он к Самсонову.
— Дай сейчас!
— Нет, вечером…
— Ну, смотри ж. А мне мама письмо прислала, — показать? — спросил Самсонов.
Он порылся в карманах среди бечевок, катушек и огрызков карандашей и протянул Гербову конверт.
— Ты где жил до училища? — спросил его Семен.