— Я из Константиновки… Меня мучает, Сема, вопрос: Константинополь не от нашей Константиновки название получил?
— Острый ум, — добродушно усмехнулся Гербов, — наверняка от вашей Константиновки. Ну, давай письмо прочту, да мне в роту пора: мы через час едем в гости к курсантам артиллерийского училища.
2
По замыслу капитана Боканова, заранее договорившегося с командованием артучилища, эта экскурсия должна была показать суворовцам образец идеального воинского порядка и чистоты.
Все шло именно так, как хотелось Боканову. В сияющих чистотой спальнях дневальные так ловко и четко докладывали дежурному офицеру, что Пашков восхищенно шепнул Лыкову:
— Здорово!
— А порядок какой! — так же тихо ответил Лыков, оглядывая ряд заправленных коек. — Нам еще далеко до этого…
— А трудно придется, когда курсантами станем, — пробормотал Пашков.
— Да, здесь, детка, не то, что у нас, — зная, что Пашков побаивается строгостей воинского режима, сказал Лыков.
Страстный почитатель строевой службы, Лыков старался запомнить все: как щелкают курсанты каблуками, поворачиваясь кругом, как, придерживая шашку на бедре, подбегают они к офицеру при оклике, как держат руку у шапки.
Мысленно он решил, что он тоже будет «припечатывать» подошвы, а докладывая, приставлять правую ногу к левой замедленно, словно приволакивая, — получалось как-то особенно небрежно-молодцевато.
В артиллерийском парке Лыкова поразило равнение стволов и лафетов орудий, казалось только что сошедших с заводского конвейера, но уже украшенных боевыми звездами побед.
Высокий худощавый лейтенант со шпорами на слегка кривых ногах провел суворовцев в конюшни. Здесь тоже царил идеальный порядок, — желтел глинобитный пол, поблескивали термометры на столбах. Тишину нарушали кони мерным хрустом да перестуком копыт. Лейтенант подошел к стройному красавцу коню, над которым висела дощечка с надписью «Строптивый», любовно погладил его черный, словно лакированный, круп и попросил, обращаясь к Лыкову:
— Дайте, товарищ суворовец, носовой платок, — посмотрим, нет ли на конях пыли?
Лыков торопливо полез в карман, но тотчас смущенно спрятал платок обратно, — он был далеко не первой свежести.
— Ну, хорошо, — лейтенант сделал вид, что ничего не заметил. — Если у вас платок далеко, я свой достану! — и офицер развернул кипенно белый платок. — На каком коне проверим? — спросил он у Лыкова.
— На этом, — Василий кивнул на вороного, почему-то решив, что на нем скорее, чем на других, будет обнаружена пыль.
Офицер несколько раз провел платком по крупу коня, но платок не утратил своей белизны.
Потом они пошли смотреть рубку лозы. День был холодный, ребята даже в шинелях поеживались, а курсантам и в гимнастерках, видно, не было холодно. Наклоняя то вправо, то влево гибкие тела, они точным взмахом сверкающего клинка срезали лозу, чуть подавшись вперед, брали препятствие, красивой рысью проходили по кругу. Все тот же лейтенант, подъехав на коне к суворовцам, спросил с вежливой улыбкой:
— Не хочет ли кто-нибудь из вас показать умение верховой езды?
Это была обычная любезность хозяина, не рассчитанная на обязательное согласие гостей, скорее даже предусматривающая отказ. Но Снопков смело шагнул вперед, поднял вверх круглое лицо.
— Если разрешите. — Он немного пыжился, чтобы казаться взрослее и выше.
Рядом со Снопковым, подбадриваемые взглядами товарищей, встали Лыков, Ковалев и Гербов. Все они были в училище на хорошем счету у преподавателя верховой езды капитана Зинченко и сейчас с замирающим сердцем ждали ответа, поглядывая то на лейтенанта, то на Боканова.
Капитан колебался. Ему и хотелось, чтобы они показали свою выучку, и было немного боязно, как бывает боязно отцу, увидевшему сына на высоком дереве и решившему все же не окликать его: пусть, мол, лазит, смелее будет.
Когда подвели четырех статных скакунов, ребята в первое мгновение оробели. В училище им приходилось иметь дело с флегматичными, покорными лошадками.
Выжидающе смотрели сотни глаз курсантов. Секунда — и суворовцы вдели носок в стремя, взлет — и маленькие черные фигуры вросли в седла. Сначала они сделали пробежку по кругу. Впереди четверки, привстав по-казачьи на стременах, легко скакал Снопков. Лицо его раскраснелось, глаза сияли. За ним, старательно припоминая наставления капитана Зинченко, тяжеловато шел Лыков, сдерживая грызущего удила лобастого коня.
Ковалев, тонкий и стройный, был, пожалуй, изящней всех. В его посадке чувствовался будущий хороший наездник.
Гербову достался тот вороной, круп которого вытирал своим платком офицер. Вороной капризничал, вертелся, своенравно перебирал ногами, и Семену приходилось обуздывать его.
Стойку с перекладиной поставили в нескольких шагах от курсантов.
Первый взял препятствие Снопков, взял и оглянулся на своих, — видели, мол, не посрамил училища! Лыков, преодолев препятствие, откинулся в седло немного грузно, но сразу выпрямил корпус и подобрал поводья. Легко перескочил через перекладину конь Ковалева. Гербов набрал разгон. Все ближе и ближе препятствие. Семен ослабил поводья, конь взлетел, и в это мгновение Гербов увидел среди бойцов, стоявших неподалеку от курсантов, полицая Ковальчука, который выдал фашистам его отца.
В какую-то долю секунды перед Семеном встала картина: родное село, окруженное лесом… На площади остановилась машина. Из нее вышел эсэсовец — именно такой, каким их описывают в десятках книг, — долговязый, светловолосый. Приказал Ковальчуку согнать народ… Приволокли отца, один глаз у него был выбит… Ковальчук таскал поленья для костра и все кивал гитлеровцу заискивающе: «Я шнель, шнель, пан…» Полицай схватил отца за воротник, прошипел, скрипнув зубами: «Сейчас я тебя, с-сука, изжарю, будешь знать как раскулачивать!» Но отец, собрав силы, вырвался и закричал: «Скоро наши придут, отомстят за меня. Бейте гадов, товарищи!» Вспыхнул огромный костер… Семену казалось, что огонь жжет его собственное тело, дым выедает глаза, раздирает горло…
Поводья выскользнули из рук Гербова, он сделал неверное движение и полетел через голову коня на землю. Боканов бросился к нему. Но Семен сам поднялся, потирая колено, глянул в сторону бойцов.
— Ушибся? — встревоженно спросил Боканов.
— Ничего. — Гербов выпрямился и тихо сказал: — Товарищ капитан… Только туда не смотрите… Он меня не узнал… Рядом с курсантами, в шеренге бойцов, четвертый справа, стоит полицай Ковальчук, — тот, что сжег моего отца…
— Может быть, ты ошибся, только похож? — тихо спросил Боканов, кладя руку Семена себе на плечо и делая вид, что хочет помочь ему.
— Я ошибиться не могу… Я его из миллиона узнаю!
— Хорошо, успокойся… Я сам сделаю. Ребятам сейчас ничего не говори, пойдем к ним.
Семен пошел, прихрамывая и слегка опираясь на плечо Боканова. Он вполне овладел собой. Товарищи бежали к ним навстречу. Побледневший Ковалев соскочил с коня.
— Сема, ушибся?
— Все в порядке, — успокоил Гербов, виновато улыбаясь. — Легонькое сальтомортале.
— Его окружили товарищи.
— Что же это ты?
— Я вижу — летишь…
— Носки надо глубже в стремя!
— Наоборот, только чуть.
— А лошадь рядом стала, как вкопанная!
— Ло-о-шадь… Кто же боевого коня лошадью называет?
Боканов в это время о чем-то негромко говорил с лейтенантом-кавалеристом, отведя его в сторону. Можно было подумать, что он благодарит за любезный прием.
Вечером Боканов в спальне подошел к Семену.
— Можешь быть спокоен, палач не уйдет от народного суда…
Гербов побледнел, скрипнул зубами.
— Я б… своими руками… — глаза его сверкнули ненавистью.
— Все, что надо, будет сделано, — сказал Боканов и, пожелав спокойной ночи, вышел из спальни.
ГЛАВА XVIII
1
В субботу после обеда Каменюке сказали, что его вызывает к себе начальник политотдела. «Ну, ясно, поучение читать будет… перевоспитывать!» — подумал Артем и недовольно поморщился. Тем не менее он тотчас же направился к полковнику. Поднялся на второй этаж, заглянул в дверь кабинета, но там было полным-полно офицеров, и Артем решил подождать внизу, в комнате посетителей.
Полковник Зорин в это время говорил офицерам:
— Вы спрашиваете, как воспитывать в детях чувство советского патриотизма и национальной гордости? Конечно, успех определится не тем, сколько раз вы произнесете «патриотизм», «любовь к Родине», а тем, как вы сумеете воспитать в ребятах товарищество, дружбу. Несколько месяцев тому назад Михаил Иванович Калинин собрал в Кремле начальников политотдела Суворовских училищ и говорил нам: «Вы обучайте любви к своей Родине конкретно, — к своему классу, училищу, городу, людям… Если вы им станете говорить, что нужно любить Родину, это будет для них только пустой звук, а вы приучите любить то, что их окружает. И не словами, не лозунгами. Ведь для детей „народ“, „социалистический строй“ — сложные понятия, а надо их сделать близкими, понятными. Обобщения же придут с возрастом».
Зорин помолчал.
— Надо, товарищи, — проникновенно сказал он, — избегать трафарета. Рассказывать ярче, красочней, к политическим беседам готовиться серьезно, обогащать свой язык. Мы ведь политические педагоги! Уверяю вас, время, которое мы затратим на подготовку, полностью окупится.
Отпустив воспитателей, начальник политотдела приоткрыл дверь в коридор, но Каменюки там не оказалось. Зорин с сожалением подумал: «Неужели ушел?» В это время вдалеке послышатся торопливый стук каблуков — бежал Каменюка.
К его большому удивлению, полковник Зорин на официальный доклад как-то по-домашнему улыбнулся и показал на глубокое кресло около своего стола.
— Садись поближе. Я не приказывал являться, а просил передать тебе: мол, если хочет, пусть зайдет, есть одна интересная вещь.
Каменюка подозрительно насторожился и подумал: «С подходом…» Но в кресло сел, и оно ему очень понравилось: спинка высокая, а сиденье пружинит, как в кабине у шофера.
Полковник не спешил показывать «интересную вещь». Его все время отвлекали от Артема: то звонок по телефону — и Зорин отвечал, что на пленум придет, то майор Веденкин, с которым он минут пять говорил о лекции.
Каменюке все больше нравилось сидеть в кабинете начальника политотдела. Артем чувствовал, что находится сейчас в штабе, откуда, как от сердца, растекается энергия по всему училищу, и ему приятно было, что такой большой командир, перед которым другие стоят вытянувшись, который, как на поле боя, отдает приказания, принимает доклады, кивком головы отпускает людей, просматривает бумаги, звонит по телефону, — что вот такой большой командир разрешил ему, Каменюке, запросто сидеть рядом и в этой кипучей жизни какое-то место отвел и ему. Артем уже был однажды у начальника политотдела, но тогда он чувствовал себя иначе и даже «нюни распустил», чего не мог себе никак простить. Интересно, начнет ли вспоминать полковник о том случае? Артем решил, что тогда он вообще будет отмалчиваться.
Вошла женщина, начала просить полковника принять ее сына в училище. Достала из большой черной сумки бумаги о том, что она жена погибшего Героя Советского Союза, что ее сын хорошо учится в пятом классе, и все приговаривала: «Я вас очень прошу… Он так мечтает о Суворовском училище!»
Зорин, внимательно выслушав ее, развел руками:
— Должен вас огорчить: у нас до первого выпуска из училища приема не будет. Единственное, что я могу посоветовать: наведайтесь к началу учебного года. Возможно, мы кого-нибудь отчислим за лень или недисциплинированность.
— Ну, на это надежда плохая, — печально сказала посетительница, — не думаю, чтобы у вас такие нашлись…
— Бывает, — неопределенно ответил полковник, — редко, но бывает.
И Артем, боясь пошевельнуться и тем самым напомнить о своем присутствии, притаился в кресле. Но посетительница все же посмотрела в его сторону, как ему показалось, подозрительно и, тяжело вздохнув, неохотно ушла.
Наконец, полковник запер дверь своего кабинета, возвратился к столу, прибрал на нем какие-то бумаги, папки и, подойдя к креслу, в котором сидел Артем, спросил так, словно они были век знакомы:
— Ну, как жизнь, Тема?
У Артема вдруг, неожиданно для него самого, задрожали губы.
— Ничего…
Темой его называла только мать. Еще тогда… давно. А здесь все: «Суворовец Каменюка, выйдите из строя», «Каменюка, вам в наряд». Сейчас это обращение, от которого он давно отвык, застигло его врасплох.
Зорин сделал вид, что ничего не заметил, порылся в ящике стола, достал журнал «Пионер».
— Ты этот журнал читал?
— Н-нет, — тихо ответил Артем.
— Вот я тебе его и припас! — искренне радуясь, воскликнул Зорин. — Здесь, в конце журнала, есть объяснение, как сделать самоходное орудие. Любопытное сооружение! Иди сюда, давай вместе посмотрим, потолкуем… — И, сблизив головы, они стали читать описание игрушки, прикидывая, какие материалы понадобятся.
2
После ухода Артема полковник имел недолгий разговор со Стрепухом. Вчера вечером Стрепух за то, что двое мальчуганов не сразу уснули после отбоя, вывел их в нижнем белье в коридор и заставил долго ползать «по-пластунски» по холодному полу.
— Неужели вы не понимаете, старший лейтенант, — гневно говорил Зорин, — что такими действиями разрушаете за час то, что мы любовно создаем месяцами всем коллективом? Неужели мне надо втолковывать вам прописные истины об уважении к человеческой личности? О том, что большинство наших детей сироты и требуют удвоенной заботы и родительской теплоты? Чего вы хотите добиться такими приемами воспитания?
Красное широкоскулое лицо Стрепуха сохраняло невозмутимое спокойствие. Он поиграл рыжеватыми бровями и сказал уверенно:
— Этих зверенышей надо учить подчиняться с одного слова, а не разводить педагогику!
Зорин едва сдержал себя. Он подошел вплотную к Стрепуху, и, глядя на него так, что тот отвел глаза, спросил раздельно:
— А если я вас буду учить вашими методами? Выведу на лестницу и скажу: «Ползите по-пластунски!»
Стрепух выпрямил грудь, полная шея его побагровела.
— Выполню ваше приказание! — с готовностью ответил он.
Зорин опомнился. Ему стало неловко перед самим собой и за этот разговор, и за свою несдержанность. Давно было ясно, что Стрепуха следует убрать из училища, а пока документы с просьбой о его отчислении неторопливо двигались по каким-то инстанциям, надо оградить детей от этого солдафона.
— Отстраняю вас от работы воспитателя, — сухо произнес Зорин.
— Слушаюсь! Разрешите идти?
3
История с исчезнувшими часами не переставала мучить Беседу неразрешенным вопросом: «кто же?» Но, обдумывая эту историю, он пришел и к такому полезному выводу: нельзя идти на поводу у событий; воспитатель может добиться успеха только при движении вперед с открытыми глазами. Должна быть система воспитания. Слепые действия от случая к случаю порождают лишь чувство беспомощности и неуверенности.
Он решил каждый вечер составлять план на следующий день. Почему учитель физики или математики обязан идти на урок с детально разработанным планом, обязан продумывать, какие задачи он решит, какие навыки привьет, а воспитатель может уклоняться от осмысленного планирования своего труда? Сохраняя эти планы, легко будет в любое время проверить, чем занимался месяц, год назад, увидеть, сбылись ли надежды и предсказания, последователен ли был в своих требованиях.
В записной книжке Алексея Николаевича появились записи:
«10 марта
Принести Павлику книгу „Советский офицер“ (особенно обратить его внимание на боевое товарищество). Спросить у Илюши, как здоровье тети. Написал ли он ей? Поручить ему и Дадико сделать скворечники. Показать Сене, как следует правильно подходить к начальнику. С Артемом — о его родителях, их честности. Проверить, выполнил ли он обещание не курить. Показать классу на карте движение наших войск (последняя сводка).
11 марта
Побеседовать с Павликом, как он понимает слова Суворова: „Сам погибай, а товарища выручай“. Принести в класс альбом Верещагина „1812 год“ (рассказать). Артему дать поручение — хранить запасные тетради, карандаши, ручки класса. Позаниматься на шведской лестнице с Дадико. Почему угрюм Максим? Спросить у отделения, что прочитали в последнем номере „Пионерской правды“.