Что же до Линдберга, то получилось так, что они со спутниками (к ним с Блайтом присоединились еще один-два знакомых с аэродрома) вовсе не попали на представление. Когда они приехали на Манхэттен, Линдберг в последний раз решил узнать прогноз погоды. Моросил легкий дождь, и крыши небоскребов терялись в серой дымке, так что звонок был всего лишь формальностью, но, к своему удивлению, Линдберг узнал, что тучи над морем развеиваются и стоит ожидать ясной погоды. Они тут же вернулись на Лонг-Айленд, чтобы подготовиться к утреннему вылету.
А сделать им предстояло многое, в том числе отбуксировать самолет от аэродрома Кертисса до аэродрома Рузвельта. Линдберг возился с ним несколько часов, но поздно вечером механики посоветовали ему вернуться в отель «Гарден-Сити» и поспать. В холле отеля Линдберга поджидали журналисты, узнавшие о предстоявшем вылете и желавшие получить какие-нибудь известия для утренних выпусков. Своими вопросами они задержали Линдберга на полтора часа, и он лег спать после полуночи. Он уже дремал, когда дверь распахнулась и вошел Джордж Стампф – его помощник, которому было специально поручено стоять снаружи и никого не пускать. «Худышка, что я буду делать, когда ты улетишь?» – спросил он жалобным тоном, хотя знакомы они были не более недели. Линдберг терпеливо поговорил со Стампфом минуты две, потом отослал его, но был уже на взводе и не смог больше заснуть.
На аэродром Рузвельта он вернулся к трем часам ночи. По-прежнему немного моросило, но прогноз обещал к рассвету просветление. Почти всю ночь заняла заправка топлива – это был кропотливый процесс, потому что бензин приходилось процеживать через марлю, чтобы очистить его от загрязнений, – и проверка систем. Если Линдберг и нервничал, то нисколько этого не показывал. На протяжении всей окончательной подготовки он сохранял спокойствие и бодрость духа. В качестве съестных припасов он взял с собой бутерброды с курицей (хотя съел только один, уже пролетая над Францией) и кварту воды.
В восьмом часу худощавый Линдберг наконец втиснулся в кабину, мотор прерывисто зарычал, кашлянул, выпустил облачко белого дыма и ровно загудел. Через пару минут машина тронулась и вырулила на взлетную полосу.
За несколько дождливых недель взлетная полоса размякла и покрылась лужами. «Дух Сент-Луиса» ехал по ней, как по матрасу. Вдоль нее стояли почти все остальные авиаторы и члены экипажей. Фоккер подъехал на своем большом седане «Лансия» почти к самому краю поля, захватив с собой огнетушители. На насыпи за ним до сих пор были заметны следы взрыва и пожара, напоминание о гибели Фонка.
Самолет Линдберга постепенно набирал скорость, но казалось, что он «приклеился к земле», как позже вспоминал Фоккер. Пропеллер был установлен под углом, чтобы обеспечивать максимальную эффективность топлива во время полета, но за счет снижения подъемной силы, и недостаток этот становился все более очевидным для всех наблюдателей по мере того, как самолет приближался к концу взлетной полосы. Сам же Линдберг, сидевший в кабине, быстро заметил еще один недостаток – поскольку обзор спереди для него был затруднен, он не понимал, движется ли он по прямой линии. Кроме того, до этого момента самолет никогда так не загружали, и мотор никогда еще не испытывал таких нагрузок.
«До конца оставалось пятьсот футов, а он все еще ехал по земле, – писал Фоккер в своих мемуарах. – Впереди стоял трактор, а поле окружали телефонные провода. Сердце у меня замерло». Как это было с Нунжессером и Коли в Ле-Бурже, самолет пару раз подпрыгнул, но снова опустился, словно не решаясь взлететь. Наконец, на третий раз он поднялся окончательно. Некоторые очевидцы вспоминали, что у них сложилось такое впечатление, как будто Линдберг заставил его взлететь усилием воли. Даже сам Линдберг назвал это чудом. «5000 фунтов, дрожащие под порывом ветра», – писал он о «Духе Сент-Луиса».
Самолет взлетал так тяжело, что, казалось, не успеет подняться над телефонными проводами. Причем пилот их не видел, и в случае столкновения он услышал бы только резкий звук их разрыва, но тогда было бы уже поздно. В возможном крушении шансов выжить у него не было бы никаких. Бернт Балхен, наблюдая за взлетом примерно с середины взлетной полосы, был уверен, что Линдберг не сумеет вовремя подняться, и даже закричал от радости, когда машина благополучно миновала провода. Он называл это мастерским взлетом. Чемберлин вспоминал: «Сердце у меня ушло в пятки. Это казалось невозможным. Для такого нужна была особая смелость». Фоккер предрек, что Линдберг долетит до Европы, но не сможет добраться до Парижа, потому что не сумеет прокладывать путь самостоятельно. Особенно восторженно о Линдберге отозвался Бэрд: «Его взлет был самым искусным маневром, какой когда-либо выполняли на моих глазах авиаторы, – сообщил он журналистам. – Это чудесный мальчик».
Главное, что запомнилось очевидцам потом, – это тишина. После того как «Дух Сент-Луиса» взмыл в небо, никто не кричал. Все думали только о том, насколько близко Линдберг пролетел над проводами и что теперь он остался совсем один в хрупкой машине, обтянутой тканью. Официально вылет был зарегистрирован в 7.52. Зрители подождали, пока самолет не превратится в точку и не исчезнет в небе, а потом тихо разошлись, каждый думая о своем.
Взлетев с аэродрома Рузвельта, Линдберг повернул на север, прошел над особняками, выстроившимися вдоль северного берега Лонг-Айленда, а потом направился к серым водам пролива Лонг-Айленд, пролетев над Порт-Джефферсоном. В тридцати пяти милях виднелось побережье Коннектикута. Пожалуй, ничто лучше не свидетельствовало о безумии взятой Линдбергом на себя задачи, как расстилавшееся перед ним бескрайнее водное пространство, которое никогда еще не пересекал ни один самолет.
Путь Линдберга на протяжении почти всей пятницы проследить довольно легко. Пока «Дух Сент-Луиса» летел вдоль Коннектикута, Род-Айленда и Массачусетса, с земли более или менее регулярно поступали сообщения, подтверждающие его положение и свидетельствующие о том, что все вроде бы идет гладко. К полудню он пролетал над Новой Шотландией, а во второй половине дня – над островом Кейп-Бретон. Заседания Конгресса в Вашингтоне прерывались для регулярных сообщений о продвижении Линдберга. Повсюду возле редакций газет собирались толпы в ожидании очередных новостей. В это же время в Детройте мать Чарльза, как обычно, преподавала химию студентам Технической высшей школы Кэсса, но у нее не получалось сосредоточиться, потому что студенты и коллеги постоянно докладывали ей последние известия. Вскоре после 18.00 по восточному времени Линдберг миновал последний скалистый выступ Северной Америки – мыс Авалон на острове Ньюфаундленд.
Теперь ему предстояло лететь над безбрежным океаном, где никто с ним не свяжется целых шестнадцать часов – если все пойдет по плану. Если же нет, то след его потеряется навсегда.
Вечером того же дня все двадцать три тысячи зрителей, собравшиеся на стадионе «Янки-Стэдиум», следившие за боксерским поединком Джека Шарки и Джима Малоуни, склонили головы в минуте молитвы как раз перед тем, как Шарки отправил Малоуни в нокаут. Молитвы тогда возносили по всей Америке. Для многих напряжение было непереносимым. Редакцию «Нью-Йорк таймс» осаждали десять тысяч человек, требовавшие последних новостей, хотя прекрасно понимали, что никаких новостей быть не может.
Но в Париже весть о том, что туда, возможно, прилетит Линдберг, поначалу не пробудила особого волнения. Майрон Херрик, посол США во Франции, проснувшись в субботу 21 мая, совершенно не подозревал, какие бурные ему предстоят выходные. Он планировал посетить корт клуба «Стад-Франсе» в Сент-Клоде, где в рамках состязания между американскими и французскими командами должен был пройти теннисный матч с участием Билла Тилдена и Фрэнсиса Т. Хантера, с одной стороны, и Жана Боротра и Жака Бруньона, с другой, – своего рода разогрев перед Кубком Дэвиса.
Херрик, состоятельный вдовец семидесяти с лишним лет, прежде был губернатором Огайо (президент Уоррен Гардинг был вице-губернатором под его началом), а в настоящее время на честь и на совесть выполнял обязанности посла. Выглядел он, как возрастной положительный герой популярных фильмов – седина в волосах, белоснежная улыбка, аккуратные усы – в общем, само очарование, растопляющее сердца. Свое состояние он приумножил, будучи юристом и банкиром в Кливленде. В Париже он снискал расположение местной публики своими манерами и своей щедростью. За два года он из своих личных средств потратил 400 000 долларов на различные развлечения и улучшения резиденции посла.
Матч в Сент-Клоде обещал быть прекрасным развлечением, поскольку в 1927 году теннисом интересовались всерьез, а Билл Тилден целых семь лет подряд удостаивался титула лучшего теннисиста мира, хотя до этого, как ни странно, не демонстрировал особых талантов.
Уильям Тилден родился в Филадельфии, в состоятельной и известной семье; его кузен Сэмюэл Тилден в 1876 году был кандидатом в президенты от Демократической партии, но его личная жизнь сложилась довольно трагически. Еще в юности он потерял родителей и всех братьев с сестрами. Главным спортсменом в семье считался старший брат Уильяма, Герберт-Мармадьюк, а сам Уильям даже не прошел в команду Пенсильванского университета. Но когда в 1915 году его брат скончался от пневмонии, Тилден решил стать великим теннисистом и целиком посвятил себя спорту, добившись великолепных результатов с помощью тренера. Он без устали, снова и снова отбивал мячи от стенки, пока не научился безупречно отбивать их с любого положения на корте. А когда в возрасте двадцати семи лет он стал участвовать в соревнованиях, то тут же зарекомендовал себя лучшим игроком во всем мире. Никто не мог победить его ни на одном значительном турнире целых семь лет подряд. Он выиграл семь чемпионатов США на грунтовых кортах и пять турниров в парном разряде. В 1924 году он не проиграл ни одного матча, а летом 1925 года, в возрасте тридцати двух лет, выиграл пятьдесят семь матчей подряд – достижение, сравнимое с шестьюдесятью хоум-ранами Бейба Рута или пятьюдесятью шестью последовательными хитами Джо Ди Маджо.
На корте Тилден отличался поистине балетной грацией. Он не столько бегал, сколько парил и, казалось, по какому-то волшебству всегда оказывался именно в том месте, где нужно. Часто казалось, что не он гоняется за мячом, а мяч гоняется за ним. Во время подачи его любимым трюком было взять пять мячей в одну руку, четыре подать подряд на вылет, а пятый небрежно отбросить в сторону, как уже ненужный. Другие игроки его ненавидели за манерность, но его мастерство придавало теннису популярность и увеличивало зрелищность этого вида спорта.
Любопытно, что карьера Тилдена едва не закончилась, не успев начаться. В сентябре 1920 года он шел к своему первому титулу чемпиона в одиночном разряде и играл матч в Форест-Хиллзе перед десятью тысячами зрителей, когда над стадионом пролетел самолет с фотографом на борту, который решил сделать снимки с воздуха. В самый ответственный момент мотор закашлялся и заглох. На трибунах воцарилась жуткая тишина. Несколько секунд Тилден, его соперник Билл Джонстон и все зрители наблюдали за тем, как самолет, по-прежнему не издавая ни звука, летит прямо к ним. К счастью, он упал на открытой площадке сразу за кортом. Пилот с фотографом погибли мгновенно. Тилден с Джонстоном неуверенно посмотрели на судью, который кивком разрешил им продолжить матч. Тилден выиграл подачу, после чего сет и матч со счетом 6:1, 1:6, 7:5, 5:7, 6:3. Так началась череда его выигрышей во всех значительных матчах, длившаяся пять лет.
Достижения Тилдена тем более примечательны, что на пике своей карьеры, в 1922 году, он получил травму, которая по всем меркам должна была положить конец его занятиям спортом. Играя в совершенно незначительном турнире в Бриджтоне, штат Нью-Джерси, он сделал резкий выпад, стараясь отбить мяч, и ударился средним пальцем правой руки об ограду. Рана сама по себе была пустяковая, но она загноилась, и через две недели верхнюю фалангу пальца пришлось ампутировать. В наше время на помощь ему пришли бы антибиотики, а в 1922 году Тилдену еще повезло, что он не потерял руку, а то и жизнь. (От подобного заражения через два года скончался сын Калвина Кулиджа.)
В 1920-х годах в теннисе царили более простодушные и невинные нравы. В 1927 году Анри Коше одержал победу над Жаном Боротра по прозвищу Скачущий Баск благодаря сомнительному удару, во время которого, по всей видимости, коснулся мяча дважды, что могло стоить ему очка. Судья спросил Анри, на самом ли деле он коснулся мяча дважды, на что тот с невинной улыбкой ребенка ответил: «Mais non». Вопрос был закрыт, и Коше выиграл матч и чемпионат только на том основании, что теннис считался благородным видом спорта, а благородные «джентльмены» не лгут, даже несмотря на то, что все прекрасно понимали, что Коше соврал.
Чтобы выиграть чемпионат в 1920-х годах, игрок должен был принять участие в пяти или шести матчах на протяжении нескольких дней, поэтому это был довольно требовательный вид спорта. И вместе с тем по-прежнему любительский. Участники не получали никаких денежных призов и сами оплачивали все расходы, поэтому теннисом могли заниматься только богатые люди. Тем же, кто не попадал в эту категорию (как, в какой-то мере, и сам Тилден, потерявший родителей), приходилось искать средства на стороне. На пике своей карьеры Тилден решил стать бродвейским импресарио. Он принялся сочинять пьесы, ставить их и даже играть в них главные роли, хотя успехом они не пользовались. В 1926 году он поставил спектакль «That Smith Boy», который оказался настолько неудачным, что владелец театра попросил больше не ставить его, хотя Тилден был готов покрыть все расходы. Последующие пьесы вышли не лучше, что только ухудшило его финансовое состояние. Интересно, что в этот период он днем на корте играл на Открытом чемпионате США или на Кубке Дэвиса, а вечером бежал в театр, чтобы выступить на сцене.
Неудивительно, что время постепенно брало свое. Летом 1927 года он все еще считался великим теннисистом, но звание непобедимого уже утратил. Теперь четверо из лучших игроков в мире были французами – Коше, Боротра, Бруньон и Рене Лакост.
В то воскресенье на корте «Стад-Франсе» Тилден с Хантером выступили достойно против Боротра и Бруньона, но французы были моложе и сильнее и выиграли матч со счетом 4:6, 6:2, 6:2. Журналист из Ассошиэйтед Пресс назвал его «пожалуй, величайшим мужским парным матчем, который проводился во Франции». Но увы, Херрику не было суждено его досмотреть. Во время третьего сета ему передали телеграмму, в которой сообщалось, что Линдберга видели в небе над Ирландией и что вечером он должен прибыть в Париж. Позже Херрик вспоминал, что не придавал значения вылету Линдберга вплоть до того самого момента. Родман Уонамейкер настолько забросал Херрика своими телеграммами, что тому и в голову не приходило, что героем трансатлантического перелета может стать кто-то еще, кроме Бэрда. Посол тут же покинул стадион. Для него известие о возможной посадке Линдберга в Париже стало не радостной новостью, а источником очередной головной боли.
В 1927 году к американцам в Европе особенно теплых чувств не питали, а во Франции зачастую относились с неодобрением. Настойчивые требования полностью выплатить долг в 10 миллиардов долларов, которые американцы выделили ряду европейских стран в виде займа, казались самим европейцам чрезмерными и неуместными, тем более, что все эти деньги были потрачены на закупку американских товаров, а это означало, что американцы оказываются в двойном выигрыше. Война подорвала экономику европейских стран, и ее последствия ощущались до сих пор, тогда как экономика США находилась на подъеме. Но многие американцы не соглашались с европейцами. На их взгляд, долг оставался долгом, и нежелание европейцев выполнять обязательства они рассматривали как злоупотребление доверием. Для тех же американцев, кто был склонен к изоляции – а к ним, как мы увидим, принадлежал и Чарльз Линдберг, в последующем яркий выразитель такого рода мнений, – ситуация служила очередным доказательством того, что американцы не должны впутываться в европейские дела. В очередном приступе изоляционизма Америка повысила и без того высокие тарифные барьеры, из-за чего многие европейские производители не могли достигнуть былого благополучия.
В результате в Европе росли антиамериканские настроения, особенно во Франции, где с трудом сводящие концы с концами местные жители с раздражением смотрели на американских туристов – молодых, шумных и развязных, живущих на широкую ногу, словно аристократы, разбрасывающие направо и налево обесцененные европейские деньги. За прошедший год количество франков по отношению к долларам почти утроилось, отчего для французов жизнь превращалась в борьбу за выживание, а для американских гостей – в веселый карнавал. Кроме того, французы не могли прийти в себя от трагедии с Нунжессером и Коли; многие считали, что их намеренно унизили, что американские метеорологи скрыли от них важные сводки. Как следствие, туристические автобусы с американцами иногда закидывали камнями, а в некоторых ресторанах американцев отказывались обслуживать. Атмосфера однозначно накалялась. У посла Херрика были все основания волноваться. Никто не мог предсказать, чем обернется посадка американского пилота во Франции.