Мы присели на подножие сломанной колонны, и Дженаро отогнал докучливых нищих, чтобы дать нам возможность спокойно насладиться видом роскошной природы. Голубые горы, море, красота самой местности произвели на меня чарующее впечатление.
— Ну, дай же нам теперь послушать тебя! — сказал Фабиани; Франческа выразила то же желание. Я оперся о ближайшую колонну и стал воспевать, на мотив одной знакомой мне с детства песни, красоту окружающей нас природы и дивных памятников искусства. Затем мне вспомнилась слепая девушка, от которой все это великолепие было скрыто, и я стал петь о ее убожестве. Она была вдвойне бедна, вдвойне несчастна! На глазах у меня навернулись слезы. Дженаро принялся аплодировать, а Фабиани и Франческа согласились, что у меня есть чувство. Затем они спустились по ступеням вовнутрь храма; я медленно поплелся за ними и вдруг за колонной, на которую сейчас опирался, увидел какую-то человеческую фигуру; она сидела или, вернее, лежала под благоухающим миртовым кустом, уткнув голову в колени и крепко охватив руками затылок. Это была слепая красавица.
Она слышала мою импровизацию, слышала, что я пел о ее тоске и желаниях. Меня так и резнуло ножом по сердцу. Я наклонился над нею; она услышала шорох листьев и подняла голову. Лицо ее показалось мне еще бледнее прежнего. Я не смел шевельнуться; она продолжала прислушиваться.
— Анджелло! — вполголоса позвала она. Не знаю зачем, но я притаил дыхание. Передо мною было изображение самой греческой богини красоты с ее невидящим и в то же время проникающим в душу взором, как описывала ее Аннунциата. Она сидела на одном из камней, служивших фундаментом храма, между дикими фиговыми деревьями и душистой миртой. Вдруг я увидел, что она, улыбаясь, прижимает к губам какую-то вещицу. Это была монета, которую я дал ей. Меня это сильно тронуло, я невольно наклонился к ней, и... мои горячие уста обожгли ее лоб.
Она вскрикнула. Этот отчаянный крик оледенил мое сердце. Как испуганная лань вскочила она с места и исчезла из моих глаз. Я кинулся бежать в другую сторону, ничего не видя перед собою, не разбирая дороги, через кусты и терн. «Антонио! Антонио!» — услышал я далеко позади себя голос Фабиани и тут только опомнился.
— Что ты, за зайцами гонялся? — спросил он меня. — Или, может быть, это был поэтический полет?
— Он хочет показать нам, что может летать, тогда как мы можем только ходить! — сказал Дженаро. — Я, однако, готов поспорить с ним! — И он стал рядом со мною, готовясь пуститься бежать.
— Вы думаете, мне угнаться за вами с моей синьорой на руках? — сказал Фабиани. Дженаро остановился.
Когда мы вернулись к гостинице, я все озирался, ища бедную слепую, но напрасно. Крик ее не переставал раздаваться у меня в ушах и надрывать мне сердце. Мне все казалось, что я совершил какой-то грех. В самом деле, я, хотя и невольно, пробудил в ее душе все горестные чувства, описывая ее несчастие, и затем еще испугал ее своим поцелуем. Это был первый поцелуй, который я дал женщине. Если бы девушка могла видеть меня, я бы никогда не решился на это; значит — ее несчастье, ее беззащитность ободрили меня! И я мог так строго осуждать Бернардо! Я такой же грешник, как и он, как и все. Я готов был пасть перед девушкой на колени и просить у нее прощения, но ее нигде не было видно.
Мы сели в коляску, чтобы вернуться в Салерно; еще раз окинул я взором окрестность, ища слепую, но не посмел спросить о ней.
— А где же слепая красавица? — спросил вдруг Дженаро.
— Лара? — сказал наш проводник. — Она, верно, по обыкновению, сидит в храме Нептуна!
— Bella divina! — воскликнул Дженаро, посылая по направлению к храму воздушный поцелуй. Мы тронулись в путь.
Итак, ее звали Ларой! Я сидел спиной к кучеру и смотрел, как все больше и больше удаляются от нас колонны храма, а сердце все мучилось воспоминанием о крике слепой. На дороге расположился табор цыган; в канаве пылал большой костер, на котором они варили себе пищу. Старая цыганка ударила в тамбурин и предложила погадать нам, но мы проехали мимо. Две черноглазые девушки долго бежали за нами. Они были очень хороши собою, и Дженаро любовался их легкостью, быстротой и жгучими черными глазами. Они были очень хороши собою, но какое же сравнение со слепой красавицей!
К вечеру мы прибыли в Салерно, на следующее утро решено было отправиться в Амальфи, а оттуда на Капри.
— В Неаполе мы пробудем еще один день! — сказал Фабиани. — В конце же этой недели мы уже должны быть в Риме. Тебе ведь не много надо времени, чтобы привести свои дела в порядок, Антонио? — Я не мог и не хотел возвращаться в Рим, но чувство робости и страха, внушаемое мне моим зависимым положением и признательностью, позволило мне только возразить, что Eccellenza, вероятно, рассердится за мое самовольное возвращение. — Ну, это-то уж мы все устроим! — прервал меня Фабиани.
— Простите меня, но я не могу ехать! — настаивал я и схватил руку Франчески. — Я и так чувствую, чем обязан вам!..
— Об этом ни слова! — ответила она, прижимая свою руку к моим губам. В ту же минуту доложили о каких-то гостях, и я молча отошел в сторону, глубоко сознавая, до какой степени я слаб. Всего два дня тому назад я был свободен, независим, как птица, и Тот, без Чьего соизволения не упадет на землю и воробей, позаботился бы также и обо мне, а я дал тонкой нити, опутавшей мои ноги, разрастись в якорный канат! «В Риме у тебя истинные друзья, — думал я, — истинные, если и не такие вежливые, как в Неаполе!» Я вспомнил Санту, с которой решил больше не видеться, Бернардо и Аннунциату, с которыми мне пришлось бы встретиться здесь, в Неаполе, вспомнил их взаимную любовь и счастье... «Нет, скорее в Рим! Там лучше!» — шептало мне мое сердце, в то время как душа тосковала о свободе и независимости.
Глава VII. ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АМАЛЬФИ. ЛАЗУРНЫЙ ГРОТ НА КАПРИ
Как хорош был вид на Салерно с моря в то прекрасное утро, когда мы отплыли из него! Шесть мускулистых гребцов усердно работали веслами; на руле же сидел прелестный мальчик, так и просившийся на картину. Звали его Альфонсо. Вода была прозрачно-зеленая. Весь правый берег был, казалось, покрыт роскошными садами, какие могла создать лишь фантазия Семирамиды. Из воды выглядывали своды глубоких пещер, в которые плескали волны. На выдающемся уступе одной скалы стоял замок; под каменной башней его плыло облачко. Мы проехали мимо Майорки и Минорки, а вскоре затем достигли и родины Мазаниелло и Флавио Джиовайа (Изобретатель компаса.), городка Амальфи, выглядывавшего из зелени виноградников.
Красота здешней природы произвела на меня глубокое впечатление. Ах, если бы все народы земные могли насладиться этим чудным зрелищем! Ни с севера, ни с запада не дышит холодом на этот цветущий сад, среди которого расположен Амальфи; сюда достигает лишь ветерок с юга и востока, из страны апельсиновых деревьев и пальм, проносящийся через дивное море. Город со светлыми белыми домиками расположен на склоне горы; выше идут виноградники; кое-где поднимают к голубому небу свои зеленые вершины одинокие пинии, а на самом верху стоит окруженный зубчатой стеной старый замок — приют облаков.
Рыбаки на руках перенесли нас через буруны на берег. Под самым городом в скалах находятся глубокие пещеры; в некоторых плещет вода, другие пусты; на берегу лежали рыбачьи лодки; в них играли беззаботные ребятишки, большинство в одних рубашонках или курточках. На горячем песке потягивались полуголые лаццарони; единственной защитой от палящих лучей солнца служили им надвинутые на самые уши темные шапки. Громко звонили церковные колокола; мимо нас двигалась, с пением псалмов, процессия священников в лиловых облачениях. Распятие, которое несли впереди, было украшено венком из цветов.
На горе, высоко над городом, стоит великолепное здание; это монастырь и вместе с тем гостиница для путешественников. Против него глубокая пещера. Франческу несли на носилках, а мы следовали за нею по высеченной в скале тропинке пешком; глубоко под нами лежало голубое море. Наконец мы достигли монастырских ворот; прямо против нас зияла пещера. В глубине виднелись три креста с распятыми на них Спасителем и двумя разбойниками. Повыше над ними, на камне, стояли коленопреклоненные ангелы с большими белыми крыльями и в пестрых одеяниях. Изображения были самой грубой работы, все из крашеного дерева, но благочестивые души умеют вдохнуть красоту и в самые простые, грубые изображения.
Мы прошли по маленькому дворику и поднялись в отведенные нам комнаты. Из окна моего видна была бесконечная синева моря вплоть до самой Сицилии; вдали на горизонте блестели серебряными точками корабли.
— Господин импровизатор! — сказал Дженаро. — Не спуститься ли нам в более низменные сферы — поглядеть, не найдется ли и там таких же красот, как здесь? Я говорю о красоте женской. Наверно, мы найдем что-нибудь получше англичанок, наших соседок! Они чересчур уж холодны и бледны. А вы ведь друг женщин? Ах, извините! Ведь это они-то как раз и вернули вас свету и доставили мне приятный вечер в театре и ваше интересное знакомство! — Мы спустились по тропинке. — А слепая-то в Пестуме была хороша! — продолжал он. — Я, пожалуй, выпишу ее вместе с калабрийским вином к себе, в Неаполь. Она не хуже вина заставляет волноваться мою кровь!
Мы вошли в город; здания и улицы были в нем как-то скученны; даже тесное римское гетто могло показаться в сравнении с Амальфи обширной Корсо. Улицы здесь не что иное, как узенькие проходы между высокими домами, а частью проложены даже через самые дома. Мы то проходили по длинным коридорам, мимо дверей, в которые виднелись темные, узкие комнаты, то по узким переулкам, между глухими стенами и скалами, то поднимались, то спускались по лестницам, словом, путались в каком-то грязном лабиринте. Часто и не разобрать было, идешь ли по комнате или по улице. Во многих местах в коридорах горели лампы, а то, несмотря на дневную пору, в них было бы темно как ночью. Наконец мы вздохнули свободнее, выйдя на большой каменный мост, соединявший две скалы. Перед мостом оказалась небольшая площадь, пожалуй, самая обширная во всем городе. На ней плясали сальтарелло две девочки; на них любовался маленький, прелестный, как амурчик, смуглокожий и совсем голенький мальчуган. Здесь не боятся озябнуть! Самый страшный холод в Амальфи — это восемь градусов тепла.
Близехонько от небольшой башни, воздвигнутой на скалистом выступе, с которого виден красивый залив и Майорка и Минорка, вьется между кустами алоэ и мирт узенькая тропинка. Мы пошли по ней и скоро очутились под сводом из переплетающихся виноградных лоз. Мы умирали от жажды и направились к беленькому домику, приветливо выглядывавшему из свежей зелени. Мягкий теплый воздух был напоен ароматом, вокруг нас жужжали массы пестрых насекомых. Домик был очень живописен; в стены, ради красы, были вделаны мраморные украшения от колонн и прекрасные рука и нога, найденные среди развалин. На самой крыше был разведен чудный садик из апельсиновых деревьев и пышных ползучих растений, свешивавшихся по стене зеленым бархатным ковром. Перед домом был целый кустарник месячных роз. Здесь играли и плели венки две прелестные девочки лет шести-семи. Еще прекраснее была молодая женщина с белым покрывалом на голове, встретившая нас у дверей. Выразительные глаза с длинными черными ресницами, пышная грудь и стройный стан — да, она была очень хороша! Зато мы и отвесили ей по глубокому поклону.
— Итак, в этом доме обитает прекраснейшая дева! — сказал Дженаро. — Не утолит ли она жажду двух истомленных путников?
— С удовольствием! — ответила она, смеясь и показывая между свежими пунцовыми губами два ряда белых как снег зубов. — Я принесу вам вина, но у меня только один сорт.
— Если вы сами нальете его, оно будет превосходно! — сказал Дженаро. — Из рук прекрасной девушки я выпью его с особенным удовольствием!
— Увы, Eccellenza! На этот раз к услугам вашим только женщина!
— Вы замужем? Такая молоденькая? — засмеялся Дженаро.
— О, я уж не молода! — также со смехом ответила красавица.
— А сколько же вам лет? — спросил я.
— Она насмешливо посмотрела на меня и ответила:
— Двадцать восемь! — Ей, однако, нельзя был дать больше пятнадцати, хотя она и выглядела вполне сформировавшейся. Сама Геба не могла быть сложена лучше.
— Двадцать восемь! — повторил Дженаро. — Прекрасный возраст! И как он идет вам! А давно ли вы замужем?
— Двадцать лет! — ответила она. — Спросите моих дочерей! — И она кивнула на двух девочек, которые в это время подбежали к нам.
— Это ваша мама? — спросил я, хотя и знал, что этого быть не могло. Они, смеясь, посмотрели на нее, потом кивнули головками и прижались к ней. Она вынесла нам вина, чудного вина, и мы выпили за ее здоровье.
— Вот это поэт, импровизатор! — сказал Дженаро, указывая на меня. — Он вскружил головы всем дамам в Неаполе, но сам холоден как лед! Он чудак! Подумайте, он ненавидит женщин и ни разу еще не целовал ни одной!
— Быть не может! — сказала она и засмеялась.
— А вот я, так совсем иного сорта! Я поклонник красоты и целую все прекрасные уста! Я его верный спутник и искупаю его вину перед женщинами и целым светом! Ни одна красавица еще не отказывала мне в законной пошлине, я жду ее и здесь. — Тут он схватил ее за руку!
— Мне не нужно выкупа! Я освобождаю от него и вас, и другого господина. Пошлин же я никаких знать не знаю! Это дело моего мужа!
— А где он?
— Не очень далеко!
— Такой хорошенькой ручки я еще не видывал в Неаполе! — сказал Дженаро. — Что стоит поцеловать ее?
— Скудо! — ответила красавица.
— А если в губки, то вдвое?
— Этого совсем нельзя! Губы — собственность моего мужа! — Она опять налила нам крепкого вина, смеялась и шутила с нами, и, наконец, мы выведали от нее, что ей всего четырнадцать лет, что замужем она лишь с прошлого года и что муж ее, красивый молодой малый, находится теперь в Неаполе и вернется только завтра. Девочки были ее сестры, гостившие у нее в отсутствие мужа. Дженаро попросил их нарвать нам букет роз, обещая им за него карлино; они побежали в кусты. Напрасно, однако, уговаривал он красавицу поцеловать его, напрасно говорил ей любезности и обнимал ее стан. Она вырывалась от него, бранилась, убегала, но потом опять возвращалась; ее, видимо, забавляли эти шутки. Тогда Дженаро взял в руку золотой и стал говорить ей, сколько красивых лент она может накупить на него, как они украсят ее черные косы!.. И все это будет стоить ей лишь одного поцелуя!
— Другой господин лучше вас! — сказала она ему, указывая на меня. Я вспыхнул, взял ее за руку и сказал, что ей не следует слушать Дженаро и соблазняться его золотом, что он дурной человек и что она в отместку ему должна поцеловать меня! — Она слушала, пристально глядя на меня. — Из всего, что он сказал, одно лишь правда! — продолжал я. — Я действительно не целовал еще ни одной женщины, уста мои чисты, я берег их для самой первой красавицы и надеюсь, что вы вознаградите меня за мою добродетель!
— Однако вы завзятый обольститель! — сказал Дженаро. — И меня за пояс заткнете, даром что я не новичок!
— Вы злой человек! Подите вы с вашим золотом! — сказала она ему. — А вот чтобы показать вам, как мало я нуждаюсь в нем и в вашем поцелуе, я поцелую импровизатора! — Она обвила меня руками за шею и дотронулась губами до моих губ, а затем исчезла за дверями дома.
После заката солнца я сидел в монастыре, в своей каморке наверху, и смотрел из окна на равнину морскую, отливавшую пурпуром. По морю ходили широкие волны. Рыбаки вытаскивали на берег лодки. Когда совсем стемнело, огоньки заблестели ярче, волны засветились фосфорическим блеском. Стояла невозмутимая тишина. Вдруг раздалось пение; это запели хором рыбаки со своими женами и детьми. Детские сопрано сливались с могучими басами. Какая-то грусть охватила мою душу. С неба скатилась звездочка и, казалось, упала позади того виноградника, где меня целовала красавица. Я стал вспоминать, как она была хороша, вспомнил и слепую девушку, стоявшую в руинах храма как живое изваяние красоты, но скоро и ту и другую затмил образ Аннунциаты. Она была вдвойне прекрасна: в ней слились две красоты — духовная и физическая! Грудь моя вздымалась, душа горела любовью, тоской желания. Аннунциата зажгла в моем сердце чистое пламя любви, но затем покинула свой храм, и теперь жертвенник в нем был опрокинут, огонь охватил все здание! «Вечная Матерь Божия! — взмолился я. — Душа моя полна любовью, сердце рвется от тоски и желанья!» Я выхватил из стакана букет роз и, думая об Аннунциате, горячо прижал к своим устам прекраснейшую из них. Мне стало невмочь, и я сошел к морю, плескавшему на берег, где пели рыбаки и веял прохладный ветер. Я взошел на каменный мост, на котором уже стоял сегодня. Мимо меня мелькнул человек, закутанный в широкий плащ; это был Дженаро. Он пустился по тропинке к беленькому домику; я за ним. Он прошел мимо окна, в котором светился огонек. Я же спрятался в винограднике против самого окна, так что мне видно было всю комнату. Такое же окно находилось и на противоположной стороне дома; высокая лестница вела из большой комнаты в мезонин. Обе маленькие девочки, полураздетые, молились на коленях перед столиком, на котором горела лампа и стояло распятие. Старшая сестра их стояла на коленях между ними. Это была сама Мадонна с двумя ангелами, живая картина для алтаря, написанная самим Рафаэлем! Черные глаза красавицы были подняты к небу, волосы роскошной волной падали на обнаженные плечи, прекрасные руки были скрещены на пышной груди. Пульс мой забился ускореннее, я едва смел дышать. Вот все трое поднялись с колен; молодая женщина проводила девочек по лестнице в мезонин, заперла дверь, вернулась в первую комнату и стала прибирать ее. Вот она вынула из ящика красную книжечку, повертела ее в руках, улыбнулась, хотела было раскрыть ее, да вдруг, словно испугавшись чего-то, покачала головой и поспешно бросила ее обратно в ящик. Минуту спустя я услышал тихий стук в противоположное окно. Молодая женщина испуганно поглядела в ту сторону и прислушалась. Стук повторился. Я слышал чей-то голос, но не мог разобрать ни слова.