— Сигаретку хочешь?
— С ментолом? — улыбнулась Маша.
— Конечно. Садись. Кофейку попьем.
Маша села возле журнального столика. Алла разлила кофе. Положила почку ментоловых «Вог». Женщины закурили.
— Ну как прошел праздник?
— Да ну… Вспоминать не хочется. Представляете, мы с Сережей накупили всего, наготовили. А потом пришла Александра и устроила мне скандал: не те тарелки взяла, не те бокалы… Ужас. В общем, мы с Сергеем просто ушли из дома. Слонялись, по улицам допоздна. Вот и весь праздник.
— Бедная ты девочка! Я бы предложила тебе снова пожить здесь, в детском саду, но Сереже сюда приходить нельзя, сама понимаешь.
— Понимаю, Алла Юрьевна. Конечно, понимаю. Вы и так столько для меня делали и делаете.
— Потому что девочка ты хорошая. Умненькая, только неустроенная. Жалко мне тебя. Замуж тебе нужно.
— Я бы и рада. Да за кого? — усмехнулась Маша.
— Был бы твой Сергей хоть на пяток лет старше, я бы сказала: только за него!
— Так заметно, что он меня моложе?
— Да я не о том! То, что он моложе, во-первых, не заметно, во-вторых, не важно. Я тоже старше мужа. Не на пять лет, а на семь. И он меня уже пятнадцать лет обожает. И Сережа твой будет обожать тебя всю жизнь. И парень он хороший, настоящий. Сейчас он мальчишка еще. А когда заматереет, ох и мужик будет! Уж поверь моему глазу! — рассмеялась Алла и тут же вздохнула: — Я о другом. Было бы ему сейчас не восемнадцать, а хотя бы двадцать три, я бы первая посоветовала: хватай и тащи в ЗАГС. Но такого совсем уж юного лопушка ни одна мать не отдаст.
— А я ее не спрошу! — с вызовом ответила Маша.
— Да-а? А что, вы уже собираетесь? — округлила глаза Алла Юрьевна.
— Собираемся!
— Ма-а-а-ша, — всплеснула руками женщина. — Вот это да! Подожди… А на что же вы жить будете?
— На что сейчас живем. Я же зарабатываю. А его родители и так кормят. А будут возражать, он на заочный переведется:
— А армия? Его же загрести могут.
— А я рожу. Ему отсрочку дадут.
— Что, ты уже… того?
— Точно не знаю, но похоже, — вдохновенно врала Маша.
Спроси ее кто-нибудь сейчас, зачем она это делает, она не смогла бы ответить. Словно бес вселился. И где-то внутри появилась уверенность, что так оно и будет! Она его на себе женит! Господи, да почему же она не сделала этого раньше? В сущности, это ведь просто: взяла за руку и повела в ЗАГС. Даже платье есть. Бледно-зеленое. Шикарное, из бутика. Один раз надеванное, ну да ладно — пятен нет. И то, что не белое — тоже неважно. Для такой невесты…
— То-то я смотрю, ты рассеянная какая-то. А мать его уже в курсе?
— Пока нет. Она меня не любит, хоть и не видела ни разу. Но мне все равно. И Сереже тоже.
— Хочешь, я с ней поговорю? Расскажу о тебе. Действительно, она тебя просто не знает. Ты ведь и чистюля, и хозяйка хорошая, шьешь-вяжешь. Дети тебя обожают.
— Спасибо, Алла Юрьевна. Там посмотрим. Я с Сережей посоветуюсь.
В дверь постучали и, не дожидаясь ответа, распахнули. В проеме стоял Сергей. На бледном лице горели отчаянно несчастные, красные от слез глаза.
— Маша! Ты здесь? Маша, выходи за меня замуж! — Не видя Аллы Юрьевны, произнес он срывающимся голосом.
Сережа вернулся домой рано, сразу, как только проводил Машу на работу. Как ни странно, мама уже была дома. По коридору шаркала бабуля. Увидев Сергея, испуганно отшатнулась, скрылась за дверью своей комнаты.
— Привет, бабуля! — весело крикнул вслед Сережа.
Настроение было замечательным! И в институте все в порядке, и с Машей повидался, и погода отличная: первый весенний дождь, настоящий ливень. Сережа очень любил такую погоду. Хоть и вымок насквозь.
— Привет, я в душ, а то промок! — крикнул он в кухню, где возилась у плиты мама.
— Здравствуй, сын, — послышалось в ответ.
Подчеркнуто сухой, какой-то неживой мамин голос не насторожил его. Сергей сбросил рюкзак и направился в ванную.
Он долго плескался, напевая что-то легкое, незамысловато-веселое; растирая крепкое тело махровой варежкой, даже любуясь собою. А что? И за это тоже любит его Маша. За его крепкое, мускулистое юношеское тело. Он погрузился в мысли о Маше, в грезы о будущей, еще далекой, но обязательно счастливой, успешной жизни. Например, он главный инженер крупного завода. Или даже директор. Полтысячи человек подчиненных. Он собран, подтянут, деловит. Его все уважают — он прекрасный руководитель. Женщины бросают на него призывные взоры, перешептываются: «Как хорош! Это ваш директор?» — «Да. Он такой… такой замечательный! — неведомый женский голос звучит восторженно, просто-таки благоговейно. — Его все так любят!» — «А он женат?» — «Увы! Еще как… Обожает жену…»— неведомый женский голос опечален…
Или еще лучше: он пользуется таким успехом у заводчан, что те выдвигают его кандидатуру в градоначальники. Предвыборная кампания. Спичрайтеры, клипмейкеры, пиарщики — все прибегают в его штаб. Но он отказывается от черных технологий. «Нет, — говорит он. — Я пойду другим путем. Это будут первые в истории… (чего? Города? Страны? — в этом месте Сергей запнулся)… Это будут честные выборы!»
И вот он выступает с трибуны на площади, заполненной людьми. И речь его вдохновенна, взор горит желанием помочь всем, всем людям! Чтобы все были счастливы так же, как он. Потому что в первом ряду стоит самая прекрасная женщина, его жена. И все, что он делает, все, чего добивается, — все посвящено ей! Он просит ее подняться на помост. Они стоят рядом, она смотрит на него влюбленным взглядом и улыбается, и ямочки играют на ее щеках. А народ там, внизу, рукоплещет им. Вдруг она поднимается на цыпочки и шепчет ему в ухо: «Давай сбежим!» И они убегают! Какой-то самолет (видимо, военный) уносит их на маленький необитаемый остров в Индийском океане. Они бродят там, обнаженные, по мокрому прибрежному песку, плещутся в теплых волнах и любят, любят друг друга…
В дверь постучали.
— Сергей, отец пришел. Освободи ванную, — послышался бесцветный голос мамы.
Сергей очнулся. Пригрезится же такое. И зачем ему быть директором завода? Заводов-то почти не осталось. А те, что остались, куплены иностранным капиталом. Да и вообще… Кто его приглашает в директора-то? Институт бы закончить…
Он растер тело жестким полотенцем, зачесал волосы назад. Посмотрел на себя в зеркало. Мужественное лицо. Высокий лоб, прямой нос, чуть крупнее, чем следовало бы, но мужчину это не портит, так считает Маша. Волевой подбородок с редкими волосами намечающейся бородки. Нужно побриться! Он побрился, еще раз с удовольствием посмотрел на собственное отражение. Директор — это, конечно, ерунда. Но топ-менеджер преуспевающей фирмы с западным капиталом и соответствующим окладом — это вполне возможно. Почему нет? Нужно стремиться! Маше это понравится. Или… Стать продюсером какого-нибудь культового фильма с Машей в главной роли. Бешеный успех, полные зрительные залы, премии на самых престижных кинофестивалях. Может быть, даже «Оскар». Маша, прекрасная, взволнованная, произносит со сцены слова благодарности. Они обращены к нему, Сергею. «Своим успехом я обязана мужу…»
Камера берет крупный план. Выхватывает лицо Сергея в первых рядах партера. Он спокоен, внешне невозмутим. Но внутри все бьется от радости за Машу, за них обоих…
— Сергей! — Голос отца звучал жестко.
Сережа вышел наконец из данной комнаты.
— Прости папа, — машинально проговорил он, проходя мимо отца, находясь еще в плену своих грез.
— За что? — удержав его за руку, спросил отец и посмотрел прямо в глаза сыну.
И Сергей все вспомнил… И все понял.
— Пойдем на кухню, нужно поговорить.
Четыре-пять метров, которые отделяли их от кухни, Сергей преодолел так медленно, как только мог. За эти несколько секунд мир обрушился.
На кухне возле стола сидела мама. Отец прошел к окну и закурил, выпуская дым в открытую форточку.
Мама говорила ровным голосом, размеренно роняя слова. Каждое вонзалось в мозг и расплавлялось там, разливаясь болью. Сначала слова не составлялись в фразы. Потом он осознал их смысл: «Как ты мог?.. Гробовые… У собственной бабушки… Она вырастила тебя… Ты вор… Наш сын — вор!.. Сейчас же ты пойдешь к ней и на коленях, слышишь, на коленях…»
Но это еще ничего, это еще можно было вытерпеть. Потом он услышал: «Это все она! Ты не был таким! Эта мерзавка… Я знаю, где она работает. Я сообщу ей на работу, чтобы все знали, что она воровка, что это она подучила тебя… Мы подадим в суд…»
Сергей на мгновение оцепенел. Мозг взорвался чем-то красным.
— Не смей трогать Машу! — закричал Сергей.
— Не смей? Еще как трону! Воровка должна сидеть в тюрьме! — сорвалась на крик и мама.
Он в первый раз в жизни слышал, чтобы она кричала. Первый раз видел лицо, искаженное ненавистью… Да, ненавистью, но не к нему, а к Маше, которую она даже не видела никогда!
— Маша ни при чем! Если ты только посмеешь, если ты посмеешь причинить ей… неприятности, я тебе больше не сын!
— Я и так сомневаюсь, что тот, кто стоит передо мною, — мой сын!
— Ха! Сомневаешься?! — злобно рассмеялся Сергей. — А это я! И это ты, ты вынудила меня… Я не могу жить без денег. Это ты заставила меня поступать в институт. Я хотел работать, ты не дала! Это ты виновата, а не Маша. Если хочешь знать, Маша часто сама за меня платит. Думаешь, мне это приятно? Думаешь, приятно выклянчивать у тебя каждый рубль? Думаешь, тридцатка на кино в субботу — это достаточно? Ты когда в кино-то в последний раз ходила? Что ты вообще знаешь о жизни? Только и умеешь, что вытягивать деньги из родителей учеников за свои долбаные уроки.
— Не смей так разговаривать с матерью! — взревел молчавший до сих пор отец.
Сергей взглянул на него. Тот все так же стоял лицом к окну. Шея и уши его были багрового цвета. К форточке поднимались бешеные клубы дыма.
— Мы запрещаем тебе встречаться с этой девкой! — прорычал отец не оборачиваясь.
— Вы?! Запрещаете мне?! — Сергей смотрел в спину отца. — Да я женюсь на ней, слышите? Завтра же подадим заявление, поняли? Завтра же я уйду из института. Буду работать.
— Ты в армию пойдешь, а не работать! — рявкнул отец.
— И пойду! И пусть меня отправят в Чечню! И пусть убьют! А вы сидите на своих деньгах, объешьтесь ими, запихните их себе… Будьте вы прокляты!
На кухне повисла тишина. Он еще успел увидеть расширенные страхом глаза матери и бросился в свою комнату.
Главное— документы. Паспорт, студенческий, проездной… Так, теперь магнитола… Нет, это они ему покупали, не возьму. Плеер — это я сам, на свои обеденные. Это можно взять… Он покидал в рюкзак какие-то вещи — майки, трусы, футболки… Было слышно, как на кухне рыдает мать. Как отец кричит ей: «Не смей! Сидеть!»
Он выскочил с рюкзаком в руке, запнулся перед порогом бабушкиной комнаты, вошел.
Бабушка сидела у стола со спицами на коленях и тревожно смотрела на дверь. Бесцветные глаза в глубоких морщинах…
— Бабуля, ты прости меня, — сдавленно проговорил Сергей, чувствуя, что вот-вот расплачется.
— Что ты, внучек! Да глупости все это! Все перемелется. Ты сядь, успокойся.
Но слезы уже подступили к глазам. И ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы они пролились здесь, в этой квартире. Он сдавленно всхлипнул, выскочил из комнаты, молясь всем богам, чтобы отец не встал на его пути… Потому что тогда… Тогда он, Сергей, за себя не ручался. Но коридор был пуст. Сергей вылетел на лестницу. Бегом вниз, прочь, прочь от этого дома, который он отныне ненавидел.
Глава 18
ПОМИНКИ
Александр Фонарев, оперативник из группы Турецкого, сверившись с адресом, записанным в ежедневнике, вошел в подъезд дома сталинской постройки. Искомая квартира на четвертом этаже. Лифт, конечно, не работает. Все как положено. Меряя шагами высокие ступени добротной лестницы, Шура (так звали его коллеги) думал о предстоящем разговоре. Разговор веселым быть не обещал. Совсем напротив.
Ему предстояло побеседовать с родственниками водителя Арнольда Трахтенберга. Того самого водителя-охранника, который сидел за рулем «вольвешника» в тот злополучный день. «И как прикажете разговаривать с несчастной женщиной — матерью парня, которому при взрыве напрочь оторвало башку? — думал Шура. — Начальству легко приказывать… Ладно, не брюзжи, Шурка, придет и твой черед. Будешь когда-нибудь и ты начальником!»
Утешив себя таким образом, Фонарев позвонил. За дверью играла музыка. Звучала одна из песен Синатры. Жизнь, однако, продолжается, успел подумать Фонарев. Дверь отворил молодой мужчина.
— Здравствуйте, оперуполномоченный Фонарев. Шура предъявил удостоверение. — Я по поводу гибели…
— Здрасте. Проходите. Мы как раз брата поминаем.
«Ежкин кот! Сегодня же похороны были! Вот черт, как не вовремя приперся!»
— Что же вы меня не предупредили, что вам в этот день неудобно? Мы бы перенесли встречу…
— Почему неудобно? Проходите. Помяните брата. Потом поговорим. Люди уже ушли, мешать никто не будет. Мать-то легла, тяжело ей. А мы с женой еще сидим.
— Так я не помешаю? Лидия Михайловна себя плохо чувствует…
— Не, не помешаете. А мать спит. Я ей снотворного дал. Проходи, лейтенант! Меня Николаем зовут. А тебя? Я в ксиве твоей не разглядел…
— Александр Фонарев.
— Ну, будем знакомы! — Николай стиснул ладонь опера. — Проходи, Шура!
«Что ж, может, и удачно пришел», — изменил свое мнение Фонарев.
В комнате стоял длинный поминальный стол. Закуски были сдвинуты на один угол, там же стояла едва початая бутылка водки, два столовых прибора. Пышнотелая молодая женщина убирала в сервант гору намытых тарелок.
— Аленка, ставь тарелку! К нам гость, — негромко окликнул жену Николай.
— Какой я гость, — промямлил было Фонарев.
— Молчи! В такой день каждый, кто вошел, — гость. И обязан помянуть умершего. Аленка, знакомься, это опер из прокуратуры. Из генеральной! — уважительно добавил Николай.
Алена обернулась и оказалась миловидной чернобровой хохлушкой.
— Здрасте, — нараспев произнесла она. — Седайте, будьте ласковы.
— Аленка, ты эти свои хохляцкие словечки бросай! Три года в Москве живешь!
— Я ж стараюсь, коханый! — жалобно пропела женщина.
— Вот ведь наказание мое! — Николай улыбнулся, явно довольный, обращением. — Садись, лейтенант! Давай вот сюда, на диван. Аленка, клади ему селедки, салату давай. Огурцы малосольные. Очень вкусные. Аленка сама делала. А холодец остался? А сало где?
— Так остался. И сало осталось. Они ж и не ели ничего. Выпили по рюмке и все… Шо за люди? Мы ж с мамой так старались… Счас достану. Я в холодильник убрала…
На столе возник нарядный холодец с дольками лимона и кружками моркови и тарелка с аппетитным копченым розовым салом в тонких прожилках мяса.
— Ну, давай помянем брательника. — Николай указал глазами на портрет красивого, широко улыбающегося парня в костюме горнолыжника, снятого на фоне белоснежных гор.
— Что, лыжами увлекался? — спросил Фонарев, пока Николай разливал водку.
— Ага. Он всем увлекался. И лыжами, и альпинизмом, и на плотах по речкам сплавлялся. Пел под гитару. Девки его любили. Все у него было, пока к этому уроду не попал. Ладно, давай помянем!
Николай опрокинул стопку. Алена чуть пригубила, захлопала ладошкой у рта, подхватила кусок сала. Шура выпил было полстопки. Но Николай запротестовал:
— Кто ж так пьет? Лейтенант, ты чего? Разве в «органах» так пьют? Алена, а ты чего барышню строишь? Думаешь, лейтенант поверит, что ты отродясь водку не пила? А ну-ка выпили до дна!
«Однако! Какой напор! В армии, наверное, сержантом был», — отметил про себя Фонарев, допивая содержимое стограммовой стопки. За ним подтянулась и Алена, ахнув свою порцию и хрустнув огурцом.
— Вы закусывайте, товарищ. Еды много, — улыбнулась Алена.
— Ага, — согласился Шура, боясь опьянеть. Все же, хоть организм тренированный, но с утра маковой росинки во рту не было. Пока Шура налегал на сало и холодец, Николай посмотрел на портрет брата и заговорил:
— Вот Семен! Вот как мы тебя поминаем! Я, да Аленка, да товарищ из прокуратуры. А где же твои друзья, Семен?
Семен, ясное дело, не отвечал. Вместо него голос подал Шура.