— В отчете этот вопрос рассмотрен весьма тщательно и занудно. Тут это объясняется.
— Да нечего тут объяснять! — стоял на своем Буян,— Ежели им чего приглянется, так они прошмыгнут по-тихому и утащат.
— Туг сказано, что это все равно что красть у богача,— пояснил Уоррен,— Как ребенок, повстречавший поле с миллионом арбузов, не видит греха в том, чтобы взять один-единственный арбузик из миллиона.
— У нас нет миллиона арбузов.
— Это просто аналогия. Наше снаряжение кажется этим лилипутам миллионом арбузов.
— Как бы там ни было,— возмутился Буян,— лучше им держаться подальше от кухни…
— Заткнись,— грубо оборвал Уоррен.— Я позвал тебя, чтобы поговорить по делу, а ты лишь хлещешь мое виски да разглагольствуешь о кухне.
— Ладно уж, ладно тебе. И чего же ты хотел спросить?
— Как у нас насчет контакта с туземцами?
— Какой контакт, ежели их не сыщешь днем с огнем? Когда они не нужны — их тут как грязи, а как понадобились — ни слуху ни духу!
— Будто знают, что нужны нам.
— Да откуда ж им знать?
— Понятия не имею,— пожал плечами Уоррен,— Просто ощущение такое.
— А как ты заставишь их говорить, ежели найдешь? — поинтересовался Буян.
— Подкупом. Взятками. Предложу им все, что только пожелают.
— Не годится,— покачал головой кок.— Они ведь знают, что надо просто хорошенько выждать — и все придет к ним в руки само, так что и просить незачем. У меня есть способ получше.
— Твой способ тоже не годится.
— В общем, ты попусту теряешь время. Нет у них никакого лекарства. Это просто адеп… адап… адепт…
— Адаптация.
— Точно. Это самое слово вертелось у меня на языке.
Буян подхватил бутылку, взболтнул ее, большим пальцем примерил уровень содержимого, а затем единым духом вдруг опорожнил ее и стремительно встал.
— Ладно, надо сварганить чего-нибудь удобоваримого. А ты тут сиди и ворочай мозгами.
Прислушиваясь к его удаляющимся шагам, Уоррен продолжал спокойно сидеть на своем месте.
«Надежды, конечно, никакой,— думал он.— Мне следовало знать об этом с самого начала, но я все же отодвинул эту мысль на задворки сознания, загородил ее болтовней о чудесах и надеждами на хранящийся у туземцев ответ. А ведь легче рассчитывать на чудо, чем на мифическое лекарство или знания туземцев. Да откуда же этим малюткам с совиными глазами знать медицину, если они не имеют понятия даже об одежде, до сих пор пользуются грубо сработанными каменными ножами и с величайшими трудами разжигают огонь, высекая искры ударами камня о камень?
Мы все умрем, все двадцать пять человек, а вслед за тем в лагерь открыто, не таясь и не крадучись, явятся малорослые лупоглазые туземцы и обберут все до ниточки».
Первым занемог Коллинз. Умирал он тяжко, как и все жертвы специфического вируса планеты Ландро. А незадолго до его смерти слег Пибоди: его мучила предшествующая болезни разрывающая голову тупая боль. А потом болезнь начала косить людей направо и налево. Сперва они вскрикивали и стонали в бреду, потом затихали и лежали как мертвые, за много дней до настоящей смерти, а внутренний огонь пожирал их, будто выползший из здешних пустошей изголодавшийся хищник.
Помочь им было почти нечем — те, кто еще держался на ногах, ухаживали за больными, утешали их, купали, стирали и регулярно меняли постельное белье, кормили немощных бульоном, который Буян варил теперь в самых больших кастрюлях, да заботились о том, чтобы у больных всегда была под рукой свежая холодная вода, способная ненадолго остудить иссушенное жаром горло.
Первые могилы были глубокими, а холмики венчали деревянные кресты с аккуратно выписанными на перекладинах именами и прочими сведениями. Но рабочих рук становилось все меньше, да и у тех силы убывали, так что постепенно могилы превратились в неглубокие рытвины.
Для Уоррена действительность слилась в подобие нескончаемого кошмара. Дни тянулись жуткой вереницей; снова и снова одно и то же: забота о больных, рытье могил и запись в экспедиционный журнал имен умерших. Поспать удавалось лишь урывками — когда изредка выпадал свободный момент или когда от изнеможения все валилось из рук, а налившиеся свинцом веки смеживались сами собой. Время от времени Буян ставил перед ним еду, и тогда Уоррен торопливо заглатывал ее, не чувствуя вкуса и даже не интересуясь, что именно поглощает.
Время превратилось в какую-то химеру, счет дням был утрачен. На вопрос Уоррена, какое сегодня число, никто не мог дать ответа — впрочем, до этого никому не было дела. Солнце вставало и садилось, серые пустоши по-прежнему простирались до серого горизонта, и только ветер одиноко кружил над безлюдной равниной.
Но мало-помалу до сознания Уоррена начало смутно доходить, что рядом трудится все меньше и меньше здоровых; зато и число недужных тоже убывало. А в один прекрасный день он опомнился, сидя у себя в палатке и глядя в чье-то изможденное лицо, и понял, что дело идет к концу.
— Страшно это все, сэр,— сказал тот, изможденный.
— Да уж, мистер Варне,— отозвался Уоррен,— Сколько осталось у нас на руках?
— Трое,— отвечал капеллан,— но двое уже не жильцы. Однако этому юноше, Фолкнеру, вроде бы получше.
— Кто еще на ногах?
— Буян, сэр. Только вы, я да Буян.
— Почему мы не заразились, а, Барнс? Почему мы все еще здесь?
— Кто знает? У меня такое чувство, что и нас сия чаша не минует.
— Понимаю. У меня такое же ощущение.
Тут в палатку приковылял Буян с ведром в руках. Взгромоздив ведро на стол, он выловил оттуда жестяную кружку и, роняя маслянисто поблескивающие капли, протянул ее Уоррену.
— Что это? — удивился тот.
— Да вот, сготовил кой-чего,— изрек Буян.— Вам это полезно.
Уоррен поднес кружку к губам и опрокинул ее содержимое внутрь — горло обожгло жидким пламенем, обрушившимся прямиком в желудок, а оттуда ракетой взмывшим вверх, чтобы взорваться в мозгу россыпью искр.
— Картофельный,— пояснил Буян.— Из картошечки получается крепкое пойло. Ирландцы открыли это много-много лет назад.
Забрав кружку из рук Уоррена, он снова наполнил ее и протянул Барнсу, но капеллан заколебался.
— Да пей же, человече! — рявкнул Буян,— Это придаст вам сил.
Священник выпил, поперхнулся и поставил опустевшую кружку на стол.
— Они вернулись,— сообщил Буян.
— Кто? — не понял Уоррен.
— Дикари. Они тут со всех сторон. Только и ждут, когда мы испустим дух.
Пренебрежительно взглянув на кружку, он обеими руками поднес ведро к губам. От уголков его рта на подбородок потекли тоненькие ручейки, сбегая на рубашку и оставляя темные мокрые пятна.
Вернув ведро на стол, Буян утер рот волосатым кулаком и провозгласил:
— Уж могли бы хоть вести себя прилично! Держались бы уж в тени, пока все не кончится. Я тут засек одного старика, когда он выскользнул из палатки Фолкнера. Хотел словить, но этот седой козел меня обставил — прыткий больно.
— Из палатки Фолкнера?
— Точно. Человек еще не помер, а они уже вынюхивают. Будто не могут дождаться, пока его не станет. Но, по-моему, дикарь ничего не стянул. Фолкнер спал. Этот его даже не разбудил.
— Спал? Ты уверен?
— Точно, спал! Дышал спокойно. Пожалуй, возьму ружьишко и слегка поохочусь на них — просто так, наудачу. Они у меня узнают…
— Мистер Брэди,— переспросил Барнс,— вы уверены, что Фолкнер спокойно спал? А не был в коме и не умер?
— Да что я, живого человека от покойника не отличу? — огрызнулся Буян.
Джонс и Уэбстер скончались ночью. Буяна Уоррен отыскал поутру — тот скорчился возле холодной как лед плиты, а рядом валялось пустое ведро от самогона. Поначалу Уоррен думал, что кок просто пьян до бесчувствия, но потом разглядел симптомы болезни. Ухватив его под мышки, Уоррен дотащил Буяна до койки, с трудом взгромоздил на нее и отправился за капелланом.
Тот на кладбище работал лопатой, и руки его покраснели от стертых до крови мозолей.
— Тут неглубоко,— проговорил священник,— но тела скроет. Я сделал для них все, что мог.
— Буян слег,— сообщил Уоррен.
Слегка запыхавшийся от работы капеллан оперся на лопату.
— Странно все-таки. Странно даже подумать, что он мог заболеть— такой большой, такой громогласный… Он казался оплотом силы.
Уоррен взялся за черенок лопаты.
— Я закончу, если вы пока приготовите их. Я как-то не могу… Просто руки опускаются.
Капеллан вручил ему лопату и промолвил:
— И все же любопытное дело с этим юным Фолкнером.
— Вчера вы сказали, что ему чуть получше. Вам это не померещилось?
Капеллан покачал головой:
— Я заглядывал к нему — температура упала, он пришел в себя.
И они уставились друг на друга, стараясь скрыть проблеск надежды, вдруг засветившийся у обоих в глазах.
— Так по-вашему…
— Ничего подобного,— возразил Барнс.
Но состояние Фолкнера с каждым днем улучшалось, и через три дня он уже смог самостоятельно сесть, а через шесть — стоял бок о бок с двумя другими у свежей могилы, где только что схоронили Буяна.
Теперь их осталось трое — трое из двадцати шести.
Капеллан закрыл молитвенник и спрятал его в карман. Уоррен взялся за лопату, а двое других молча смотрели, как он неторопливо, методично и старательно закапывает могилу: торопиться уже некуда. Наконец он бросил на холмик последнюю горсть земли и аккуратными хлопками лопаты выровнял его.
А затем, все так же молча, трое живых рука об руку зашагали вниз по склону, к белым шатрам палаток.
Они хранили молчание, будто вдруг осознали священный смысл тишины, повисшей над равниной, над лагерем и над этими тремя — из двадцати шести — уцелевшими.
— Да нет во мне ничего особенного,— огрызнулся Фолкнер,— Я ничем не отличаюсь от остальных.
— А должно быть,— настаивал Уоррен.— Вы же побороли вирус. Он поразил вас, но вы вышли из этой переделки живым. Должно же быть этому какое-то объяснение!
— Но вы-то двое даже не заразились! — возразил Фолкнер — Этому тоже должно быть какое-то объяснение.
— А вот это еще неизвестно,— негромко заметил капеллан.
— Мы все перебрали,— Уоррен сердито зашелестел страницами заметок.— Вытащили на свет все, что вы сумели припомнить,— разве что вы утаили нечто такое, что нам следовало бы знать.
— Да зачем же мне что-то утаивать?
— Вот ваша детская медицинская карточка,— продолжал Уоррен.— Все как обычно: корь, небольшой коклюш, простуды… боязнь темноты. Питание обыкновенное, нормальное отношение к учебе и общественным обязанностям. Все как и у любого другого — и все-таки где-то там таится разгадка. В том, что вы делали…
— Или даже в том, что он думал,— подсказал Барнс.
— А? — не понял Уоррен.
— Те, кто мог бы нас просветить, находятся где-то на склонах этих пригорков,— растолковал Барнс,— Мы с вами, Уоррен, блуждаем на ощупь во тьме неведения. Медик, психолог — пусть даже экзобиолог или социолог — могли бы выудить отсюда нечто путное. Но все они мертвы. А мы с вами пытаемся проделать то, чему вовсе не обучены. Быть может, ответ у нас под самым носом, а мы его не видим.
— Да знаю я, знаю! Просто мы стараемся сделать все, что в наших силах.
— Я сказал вам все, что мог, — вмешался Фолкнер. Голос его звучал напряженно.— Все, что знаю. Я сказал вам такое, в чем при иных обстоятельствах нипочем бы не признался.
— Мы знаем, дружок,— ласково откликнулся Барнс,— Мы не сомневаемся в вашей искренности.
— Где-то,— стоял на своем Уоррен,— где-то в жизни Бенджамина Фолкнера кроется разгадка — разгадка, которая нужна всему человечеству. Что-то осталось незамеченным. Вы что-то упустили из памяти и не сообщили нам. А скорее всего, сказали, но мы не обратили внимания, не распознали ответ.
— Или,— подхватил Барнс,— это мог бы определить лишь специалист. Может, это лишь странное своеобразие его организма или мышления. Какая-нибудь крохотная мутация, о которой никто и не подозревает. Или даже… Уоррен, помните, мы говорили о чуде?
— Меня от этого уже мутит,— подал голос Фолкнер,— Вы целых три дня гоняете меня взад-вперед, прощупываете со всех сторон, задаете множество вопросов, разобрали по косточкам каждую мою мысль…
— Давайте-ка еще раз пройдем последний отрезок,— устало выговорил Уоррен,— Когда вы заблудились.
— Да мы проходили это уже сто раз!
— Ну еще разок. Всего лишь раз. Итак, вы стояли на тропе и тут услышали приближающиеся шаги.
— Да не шаги,— заметил Фолкнер,— Поначалу я не понял, что это шаги. Просто звуки.
— И они вас напугали?
— Напугали.
— Чем?
— Ну-у, темно, да еще заблудился и…
— Вы думали о туземцах?
— Ну да, время от времени.
— А может, чаще?
— Чаще,— согласился Фолкнер.— Наверное, все время думал. Пожалуй, с тех самых пор, как понял, что заблудился. В глубине души я постоянно о них помнил.
— Но в конце концов поняли, что это шаги?
— Нет. Не понял, пока не увидел туземца.
— Только одного?
— Только одного. Старика. Мех у него был совсем седой, а лицо пересекал шрам. В темноте шрам выглядел рваной белой полоской.
— Вы уверены насчет шрама?
— Да.
— И насчет возраста?
— Он выглядел старым. Весь седой, с головы до ног. Шел медленно, прихрамывая.
— И вы не испугались?
— Ну конечно испугался, но не так сильно, как ожидал.
— И убили бы его, если б могли?
— Нет. Убивать его я бы не стал.
— Даже ради спасения собственной жизни?
— Да, разумеется. Но я не думал об этом. Просто… ну, я просто не хотел с ним путаться, вот и все.
— Вы хорошо его разглядели?
— Хорошо, да. До него было не дальше, чем сейчас до вас.
— А вы бы узнали его, если б встретились снова?
— Я узнал его…— Смутившись, Фолкнер умолк на полуслове,— Минуточку… Погодите минуточку.
Он потер лоб ладонью, и вдруг глаза его расширились.
— Я видел его еще раз! Я узнал его. Тот самый.
— Почему же вы не…— вспылил Уоррен.
Но тут вмешался Барнс, подсказавший Фолкнеру:
— Итак, вы снова его видели. Когда?
— В палатке, когда лежал больной. Открыл глаза, а он прямо передо мной.
— Просто стоял на месте?
— Ну да, стоял и глазел на меня, будто хотел проглотить взглядом своих огромных желтых глазищ. А потом он… потом…
Двое других терпеливо ждали, пока он вспомнит.
— Я был болен,— продолжал Фолкнер.— Наверное, без памяти. То есть не в себе. Не уверен, но мне показалось, что старик протянул руки — скорее, даже лапы — он протянул лапы и коснулся моей головы с двух сторон, по бокам.
— Коснулся? По-настоящему, физически коснулся вас?
— Легонько. Очень ласково и только на мгновение. А потом я уснул.
— Мы опережаем события,— с беспокойством сказал Уоррен.— Вернемся к тропе. Вы увидели туземца…
— Да мы уже разбирали это,— с горечью проронил Фолкнер.
— Давайте попытаемся еще раз,— попросил Уоррен.— Вы говорите, что туземец прошел совсем близко от вас. То есть вы говорите, что он уступил вам дорогу и обошел кругом…
— Нет,— возразил Фолкнер,— вовсе я этого не говорил. Это я уступил ему дорогу.
В инструкции сказано, что достоинство нельзя ронять ни при каких обстоятельствах. Достоинство и престиж человечества превыше всего. Конечно, идет речь и о доброте, и о готовности помочь, и даже о братстве — но во главу угла всегда ставится чувство собственного достоинства.
И слишком часто оно подменяется самодовольным чванством.
Чувство собственного достоинства не позволит нам сойти с тропы, чтобы уступить дорогу — пусть уступают дорогу и идут стороной другие существа. А как следствие человеческое достоинство автоматически низводит всех остальных в позицию низших существ.
— Мистер Барнс,— заявил Уоррен,— дело в наложении рук.
Лежавший на койке человек перекатил голову по подушке, обратив к Уоррену бледное лицо, и посмотрел так, будто удивился его присутствию. Тонкие бескровные губы зашевелились, медленно и едва слышно выговаривая слова.
— Да, Уоррен, причина в возложении рук. Эти создания, подобно Иисусу, наделены неким неведомым человеку даром исцеления.