Одежда одевавшихся имела разительное отличие, но ни по богатству убранства, а по временной принадлежности. Убранство парня и в наш век еще и не снится самым смелым современным авангардным кутюрье, а одежда девушки, при всем богатстве убранства, вполне соответствовала ее социальному положению простолюдинки, то есть месту и времени той эпохи, в чем легко можно было убедиться, стоило лишь взглянуть на образцы пылящиеся в соответствующем разделе экспозиции современного музея этнографии,
Тягостная тишина висела в воздухе, изредка прерываясь негромкими всхлипываниями девушки, которая при более пристальном рассмотрении оказалась дебелой молодицей и с такими пышными формами все еще не одетого тела, что юноша, у которого и без этих причитаний кошки по сердцу скребли, не выдержал и сердито передразнил:
- У мру, умру - попа не влезет в тру ну . Кончай реветь! Ведь пока за мной не прилетели, надо еще подумать, что я смогу дать тебе и детям. Времена для тебя настают не легкие и тебе, с тремя детьми, одной отцовской охотой не прожить.
При слове «дать» плач моментально прекратился. Женщина быстро оделась и присела у ног своего повелителя. Глаза ее заинтересованно заблестели.
Парень и девушка явно не были мужем и женой, но как ни странно друг друга понимали без слов.
Глядя на сильно загорелый обнаженный торс, по юношески хрупкий и нескладный, да еще и вдобавок с какой-то едва заметной болезненной зелизной, с тру дом верилось, что этот юнец является отцом уже троих детей, но взглянув в лицо молодой женщины и, увидев залегшие там под глазами темные круги, начинаешь верить чему угодно. И даже в то, что младшенький сын должен будет еще только родиться через девять месяцев.
Женщина же даже бровью не повела, заслышав предсказания своего повелителя, ибо за десять лет их тайных встреч она привыкла (особенно после того, как он вернул к жизни ее отца изорванного в клочья медведем-шатуном) верить каждому его слову. Боги не лгут! А для нее юноша был, если не бог, то сын бога уж точно.
- О, я знаю, что тебе оставлю! - вдруг радостно воскликнул парень каким-то писклявым детским фальцетом, что если бы не семнадцатый век, а день сегодняшний, молодицу явно можно было бы подвести под статью за разврат малолетних.
Юноша развернулся на сто восемьдесят градусов и рванул в сторону ближайшей дубравы, но, пробежав всего несколько шагов, неожиданно вдруг начал быстро исчезать, словно бы растаивая в воздухе. Исчезал он как-то странно: сначала исчезли ноги, потом туловище, а последней исчезла голова. Зрелище было ни для слабонервных, но на лице молодицы не дрогнул ни один мускул и, лишь радостное предвкушение обещанного дара, озаряло ее глаза и, все еще не успевшие поостыть, зардевшиеся щеки.
Через несколько минут юноша, так же неожиданно, стал возникать из воздуха, но только теперь он проявлялся в обратном порядке. Сначала вынырнула голова и, сразу же, вытянула за собой туловище, а уж потом, мелко семеня и подогнувшись от находившегося в сцепке рук груза, выскочили ноги. Едва проявившись парень, тут же разжал руки и прямоугольный кусок, то ли камня, то ли моренного дуба, плюхнулся на песок. На верхней гладко-матовой его поверхности были явно видны два огромных отпечатка человеческой ступни и, явно не подросткового размера, но взглянув на ноги юнца, которые «тянули» на современный сорок пятый, невольно воскликнешь: «Вот тебе и уши, вот тебе и нос!»
Увидев какой подарок притащил ей возлюбленный, лицо молодицы, моментально потускнело от разочарования, но тут же вспыхнуло от негодования.
Но повелитель невозмутимо присел рядом со своей ношей, с минуту быстро подвигал слегка онемевшими от тяжести пальцами рук, и лишь затем повернувшись лицом к лицу и медленно, по несколько раз повторяясь, стал телепатически втолковывать назначение своего дара.
За время этого немого объяснения, рот женщины несколько раз непроизвольно открывался и закрывался, обнажая, при этом, два ряда прекрасных ровных и крепких зубов, привыкших к лакомым кускам свежатины и наведавшим еще зубных паст для всего рота, но, дошедшая из глубины веков от первобытных, привычка всегда после еды пожевать стебелек духмяной травы, делала этот ротик окаймленный розовыми, чуть припухшими губами, с едва уловимым дурманяще- ароматным запахом желаний, всегда привлекательным. А у мужиков, как известно, начиная с первобытных, всегда был, есть и, даст бог и дальше, будет отличный нюх на хорошую выпивку и на хороших (если же после «хорошей» выпивки, то и на всяких) женщин. Вот и юноша, удостоверившись, что все его объяснения, наконец-то, поняты и оценены, ибо теперь его возлюбленная, соперничая с солнцем, все сияла от радостного возбуждения, начал было подниматься и прощаться, но не удержался и снова припал к не иссякающему источнику наслаждений.
Но в этот миг в его мозгу вспыхнул сигнал тревоги: ЦБКа начал операцию по утилизации наземной части станции маяка-пульсара. Спешно припав в последний раз к губам любимой, парень во всю прыть молодых ног рванул ко входу в зону невидимости. Так как ему еще предстояло спрятать концы в воду, то есть не допустить, чтобы пропажа нижней ступеньки трапа звездолета-станции, этого мини- медцентра обеззараживания и подстройки всех систем и всех органов человеческого организма, работающая в автономном режиме на вечных микрореакторных аккумуляторах, была дотошным роботом-контроллером занесена, как пропажа, на дискету ЦБКа.
Молодой марсианин убежал быстро так ни разу и не обернувшись. И хотя старинная марсианская поговорка и гласит, что марсиане никогда не плачут, но на песке, рядом с огромными отпечатками ног, остались маленькие воронки от упавших слезинок.
Женщина тоже еще пару раз шмыгнула носом, вздохнула и, окончательно смирившись со своей бабьей долей, словно перышко подхватила оставленный ей дар и быстро покарабкалась в гору по узкой, но хорошо утоптанной тропинке.
А в это время, Тойо, славный правнук Виничо-младшего, которому по иронии судьбы суждено было стать последним штрафником- космопилотом, отбывавшем наказание на планете Земля, не дождавшись конца инвентаризации, дал команду о немедленной утилизации станции. Земля закрывалась для полетов, наземные части всех шести материковых станций маяков-пульсаров ликвидировались, оборудование было перемещено в глубокие затопленные водой шахты и теперь работало строго в автоматическом автономном режиме.
Прощай голубая планета! Теперь прощай навсегда. Больше не будут топтать твою поверхность штрафники-космопилоты, пьянствуя и волочась, меняя при этом на выпивку и женщин, марсианские научно-технические секреты. И это не потому, что на новом Марсе[6] новое поколение космопилотов неожиданно обрело святость и трезвость[7], нет, этого пока что не произошло, а еще даже чуть добавилось правонарушений, особенно после начала духовного раскрепощения. Сексуальная же «революция» посеяла смуту даже в головы всегда послушных простых сограждан Великого Марса.
«Великие» же, пряча подальше от всевидящих глаз народа, проводили теперь частенько свои «симпозиумы» на Мapce-l в прежней столице старой планеты, которая вместе с окрестностями была сохранена в первозданном виде и превращена в огромный подземный постоянно действующий музей великих марсианских деяний. И даже члены Верховенного Совета начало и окончание своих сессий отмечали своим посещением Мapca-l. Вот и пришлось убрать лишние марсианские глаза и уши с соседней планеты Земля.
Тюрьма, хотя и временно падших, да музеи вечно «великих» понятия несовместимые. Дурное соседство порождает дурные мысли.
«Прощай Зари! Прощай Дари[8]! Навеки прощай! Прощай и прости за любовь мою»
3 глава
планета Земля, Украина, Пригорье, село Богуславка, 2001 год,
7 июля, 15 часов 35 минут (время киевское)
Загнавши свой новенький, еще «нулевой», джип «Хамер», поблескивающий неповторимым глянцем девственности, в гараж, Злата Стороженко радостно-возбужденно направилась было к дому, но увидев, что дверь заперта, а значит тетки Роксаны нет дома, раздосадовано поморщила свой маленький носик и, крутнувшись на своих длиннющих «журавлиных» ногах, направилась, минуя дом, подворье, огород и сад, к одинокой старой-престарой дуплистой дикой груше, под сенью которой она с детства любила посидеть, подумать, помечтать.
Девушка двигалась быстро и какой-то детской танцующей походкой. При этом, в такт этой жизнеутверждающей мелодии юности, красиво подскакивали и пересыпались слегка курчавые густые золотистые волосы, соблазнительно перекатывались под тоненькой полупрозрачной кофточкой упругие, «непомерно» большие на столь хрупком стебельке, девичьи груди и умопомрачительно покачивалась, подпоясанная осиной талией, аккуратная кругленькая попка.
Основательно усевшись в тени под деревом, Злата открыла бежевую, под цвет ее брючного костюма, кожаную сумочку, сунула поглубже, всегда норовящий вывалиться, мобильный телефон и достала, с трепетным чувством и некой долей разочарования, заветную отцовскую тетрадь, подтверждающую ее вступление в таинственную родовую наследственную должность целителя-знахаря, хранителя «Дари».
Не так представляла себе Злата свое посвящение в «Дари». Но вместо таинственного ночного мистического ритуала где-нибудь в глубине лесов или гор, ее отец бывший целитель «Дари» и хранитель дара вспомнил о передаче своих полномочий (то ли специально, то ли понарошку) уже в самый последний момент около трапа самолета и сунул ей в руки эту тетрадь-наставления, а сам с молодой женой радостно укатил в иммиграцию за океан.
Тетрадь была обычной общей, ученической и, вместо каких-то магических знаков, Злата Стороженко увидела с детства знакомый задиристый, с наскакивающими друг на друга буквами, размашистый почерк отца.
Слова были простые и понятные, но смысл их вызвал у девушки сначала заинтересованное удивление, а затем и радостный восторг.
Тайные ее детские подглядки, смутные девичьи догадки, дедушкины недомолвки и богуславские легенды и небылицы, как отдельные фрагменты, замысловатой мозаики, наконец-то, сложились в одно целое.
История их старинного села Богуславка и не менее древнего рода Стороженков открыла Злате часть своих тайн.
А места в Пригорье, где у подножия не высоких, но скалистых гор, извиваясь серпантином и, далеко отстоя друг от друга, расположились дома села Богуславка и вправду удивительны и таинственны, как и сам дар врачевания семьи Стороженко. Край был воистину благодатно-чарующим и волнующе- таинственным, но словно какое-то табу царило над ним. Бывало спросишь у кого-нибудь из местных: «Правду, что Стороженко все лечат?» «Та лечат»,- нехотя ответит тот. «А правда, что у вас здесь над горами иногда НПО летают?» «Та, летают», - все с той же неохотой ответит ваш собеседник и, зевнув, отвернется. Какая-то всеобщая апатия и это при том, что чудес в Пригорье в районе села Богуславка, как говорят у нас на Украине, «хоть грэблю гаты».
Взять, к примеру, хотя бы, таинственные «окна», прозванные так местными, три небольших овальных озерца. В озерцах никогда не водилась и не заводилась никакая живность и, если в них кинуть какой-нибудь предмет, то он обязательно через некоторое время оказывался на берегу. Еще до коллективизации, местные пастухи, связав воедино больше двух десятков привязей для телят, пытались измерить глубину «окон», но привязанный к концу этой необычно длинной веревки камень, так и не достиг дна ни в одном из них. Во время зимнего наступления наших войск, в декабре сорок четвертого, наша тридцать четверка из-за дыма пожарищ вскочила в одно из никогда незамерзающих «окон», но тут же была выброшена оттуда такой гигантской неведомой силой, что у танка, успевшего с башней уйти под воду, даже двигатель не заглох.
Дом Стороженков был расположен на самом краю села, как раз напротив пресловутых «окон», и Злата по вечерам, сидя у дома на скамеечке и поджидая деда Тимоху из его ежедневных странствий, часто, если дед задерживался и успевали зажечься звезды, видела мерцающие отблески таинственных огней, полыхающих в темных глубинах.
Но тогда, с удивлением отметила сейчас Злата, ни тайны «окон»-озер, ни не менее таинственная неприступная долина (единственный проход в которую своим подворьем как раз и закрывал дом Стороженков ), не привлекли ее внимание, хотя привычка совать свой нос во все, а особенно туда, куда тебя не просят, сохранилась у нее, если честно сказать, и до сих пор. А может это был страх навеянный о долине легендой, которая передавалась жителями Богуславки из поколения в поколение. Рассказывали, что если какой-то храбрец отважится спуститься в долину Одичавшего Отшельника (так таинственную долину прозвали местные жители), да еще и решиться, при этом, окунуть хотя бы палец в мертвую воду озера Безумства, которое находиться в самом центре проклятой долины, то он тут же немедленно сойдет с ума и уже никогда не сможет найти выхода из долины (едва заметную узкую тропу). И будет он так бродить до самой своей голодной смерти ибо все ягоды и травы в долине ядовиты, а вода в озере отравленная и поэтому ни рыбы, ни даже вездесущие жабы не мечат там свою икру.
Злата часто в детстве бывала почти у самого входа в таинственное ущелье, ведь тропа в долину начиналась здесь почти рядом с дикой грушей, где с дедом Тимохой ( а потом и сама, когда дед умер), любили они пересиживать полуденный летний зной, но тогда ей даже в голову никогда не приходило спуститься в долину Одичавшего Отшельника.
Своего деда Тимофея Марковича Злата всегда жалела, очень любила и еще немножко побаивалась. Жалела, зная историю смерти бабушки Ксении. Случилось это в сороковом, за год до начала войны. Тогда еще крепкий, как дуб, и уважаемый всеми односельчанами, Тимофей Маркович Стороженко, тайный знахарь «Дари», к которому в случае надобности тайком бегала вся деревня, работал в колхозный бригаде лесорубов, подготавливая к сплаву древесину далеко в горах.
И вот однажды, после изнурительно-тяжелого дня, ночью, ему привиделось, что завтра его жена Ксюша погибнет: ее убьет утром на колхозном току неожиданно лопнувшим приводным ремнем.
Всю ночь Тимофей Маркович карабкаясь по горам, раздирая об острые камни руки, пробираясь через непроходимые заросли дикой малины и терновника, исхлеставши ветками в кровь все лицо, бежал и бежал напрямик в родное село. И успел вбежать в свое подворье буквально за минуту до ухода жены на работу, но неожиданно поскользнулся на росяной траве, головой ударился об угол дома и так, ни кем незамеченный, пролежал без сознания почти два часа.
Ксюшу убило при первом же запуске веялки. Все случилось так как и привиделось ее мужу.
Сознание к Тимофею Марковичу так никогда больше и не вернулось, ибо со смертью Ксюши кончилась и его, Тимофея, жизнь: остались одни поминки, которые он ежедневно справлял до самой своей смерти, которую ему пришлось ждать долгих пятьдесят лет. И все эти годы, односельчане, завидев деда Тимоху, теперь разбегались от него, как черт от ладана. И все из-за вещаний, которые начинались из него сыпаться, как картошка из прохудившегося мешка, если «заправка» подходила к отметке «полный бак». Хотя многое, о чем он вешал, больше напоминало теперь центурии Нострадамуса, но, иногда, все же послание имело точный «адрес» и попадало в нужный «почтовый ящик» и тогда у получателя «ехала крыша».
Злате же дед неизменно предрекал одну и ту же судьбу: «Божья невеста», - коротко говаривал он и, ничего больше не объясняя, тыкал в одну и ту же точку неба, независимо от того, велась их беседа днем, при ярком солнышке, или вечером, при мерцании звезд. Правда, вечером, он еще добавлял: «Вон, смотри, суженый твой, ряженый, несется к тебе на огненном коне с большим длиннющим хвостом и указывал на маленькую, едва видимую звездочку.
Когда Злата была маленькой, она всегда чуть-чуть страшилась этих слов, но, повзрослев, напускно сердилась и безумно хохоча горячо возражала: «Нет, не пойду я в монашки! Ни за что не пойду!» Но, взглянув на звездочку, куда указывал трясущийся перст деда, всегда ощущала легкий толчок в своем сердце.
Любила же Злата дедушку Тимофея за то, что при кажущейся всей его отрешенности от мира сего, вникал он всегда во все ее радости и горести и был всегда на ее стороне, чтобы она не сделала, как бы не набедокурила.