— Соня, ты что?!
— Илья, это ты — что?! Я прочла твой учебник психических болезней. Глава, где загнута страница. Невроз навязчивых состояний. Илюша, это ведь в точности то, что у тебя!
Мужской удар кулаком по столу. Горка винегрета выплёскивается на скатерть.
— Слушай сюда, ты! Я не знаю, кто загибал эту страницу, но ты — дура! — Илья быстро соображает, что заместитель, раздобывший по просьбе начальника этот учебник, мог загнуть страницу вследствие аналогичного предположения, и свирепеет ещё сильней. — С чего ты взяла, что у меня это… навязчивое…
— Там всё в точности описано! — Соня на всякий случай отъезжает от стола на стуле. — Твои треугольники, твой лишний прибор за столом — это всё называется «ритуалы»…
— Не произноси больше этого слова. — Голос Ильи вдруг становится тихим и холодным, но это грозней, чем крик. — Думал тебя пощадить, но теперь скажу. Я попросил достать учебник из-за тебя. Соня, это ты психбольная. У тебя галлюцинации. Ты видишь крыс, которых нету, и внушаешь эти страхи нашему ребёнку. Он из-за тебя идиотиком растёт.
— Но крысы есть! Это старый дом, здесь водятся крысы. Я их видела!
— Неужели? Я их не вижу, Аполлинария Галактионовна их не видит, одна ты их видишь?
— Вижу! Я и Шушка! Вы с Полинарой говорите громко и вечно топаете, крысы вас боятся. А при нас вылезают…
— Дерьмо из тебя вылезает! Чёрт, на ком я женился! Да ты умственно неполноценная — со своими гаданиями, со своей верой в судьбу! Дурная наследственность…
Из дальней комнаты — истошный Шушкин рёв. Ну вот, разбудили! Соня даже рада, что можно убежать из гостиной, оставив Илью наедине со вкусной и здоровой пищей. И с его малопонятными мыслями…
Плод дурной наследственности не стал закатывать долгих истерик и через пятнадцать минут ровно засопел мокрым носиком. А ещё через полчаса Илья вызвал Соню из её комнаты. В ванную. Вообще-то он собирался таким образом помириться, но, пригибая Соню в неудобную позу и задирая платье, думал о том, что не мешает её как следует наказать. Агрессии подобало воплотиться в желание — но при виде ягодиц супруги, бесцветно-бледных и будничных, желание сдулось, как лопнувший воздушный шарик. Но Илья не собирался отступать. Расстегнув брюки и сдвинув бельё, он поглаживал себя в паху, оттягивал подвижную шкурку… Что значит «не хочу»? Есть такое слово — «надо». Это касается и тела, и бизнеса. Вся вселенная завертится так, как ему надо…
«Дурная наследственность, — оскорблённо повторяла Соня, при каждом толчке сзади больно врезаясь лбом в край раковины. — Неизвестно ещё, у кого она дурная. Вот я съезжу завтра в деревню Заплатино Московской области, которая у тебя, Илья, вписана в паспорт как место рождения, и всё выясню. Родители у тебя нормальные, но может, твой невроз навязчивых состояний передался тебе от бабки или деда. А может, все деревенские Гольцовы — шизофреники…»
Для поездки в деревню с красноречивым названием Заплатино шуба из чернобурых лис не годилась, и Соня надела пальто студенческих лет, которое, из сентиментальности, не выбросила, а прихватила с собой на новую квартиру и в новую жизнь. А может, не из сентиментальности, а для того, чтобы сравнивать: вот каким чучелом ходила без Ильи и какой фотомоделью стала при нём? Вещица из недоброго прошлого похожа на бесформенную, чугунно-тяжёлую, подбитую ватой плащ-палатку. Подол изъеден химикалиями, которыми в зимнее время дворники столицы травят одежду, обувь и собак. На воротнике и по обшлагам — песочный мех линялого летнего койота. Вот вроде и деньги в семье водились, а мама всегда покупала Соне самую унылую одежду, в которой девушка выглядела лет на пятьдесят — назидая при этом, что качественные вещи долго носятся. Вещи были уродские — а Соня убедила себя, что уродство заключено в ней самой… «Может, если бы не это пальто, я бы не выскочила замуж так скоропостижно — за первого, кто предложил!» — с ненавистью, к себе ли, к маме ли, к пальто ли, Соня обматывала голову клетчатым красно-зелёным платком. Полюбовалась в зеркале результатом. Получилось отвратней некуда — для общественного транспорта лучше и пожелать нельзя.
Шушка вился вокруг ног, как собачка, нюхом впитывая, что происходит что-то неладное. Мама изменилась. Это плохо. Мамы не должны меняться. Обычно детей пугает нарядный — в вечернем платье, разящий духами — мамин облик; Шушку смутил облик затрапезный, в котором он Соню никогда не наблюдал.
— Мам, а ты гулять?
— Гулять, медвеженький, гулять.
— А я — гулять?
— А ты будешь мультики смотреть. Бабушка Поля поставит тебе на кассете мультики. Или рекламу…
Пристрастие сына к рекламе с её навязчивым аляповатым мельканием обычно Соню смешило, сейчас — раздражало. У неё могли быть другие, лучшие дети. Не от Ильи…
— А мы с Мишенькой попросим маму, чтоб недолго гуляла, — с наисладчайшей улыбкой не попросила, а потребовала Полинара. На страже интересов хозяина, как всегда! Соня перекусила у самых губ готовое вырваться ругательство.
— Я постараюсь побыстрее, — нагло соврала Соня.
Койотское пальто и клетчатый платок снабдили Соню достаточной дозой отвращения к себе, чтобы бесстрастно перенести тычки пассажиров, впаковавших её в вагон электрички. За две станции до Заплатина вагон очистился, и Соня, ненадолго примостясь на крайней скамейке для инвалидов и престарелых, понаблюдала закатное солнце, размазанное полосой над избами, в одной из которых, вероятно, родился её муж. А дальше — электричка почему-то перемахнула Заплатино без остановки. Вскочив, Соня бестолково заметалась по вагону. Дёрнуть стоп-кран? Но поезд как раз проходил откос, под которым в морозной белизне пугающе далеко чернела речка — не толще пиявки. Если поезд затормозит и откроет двери — как она отсюда спустится? Куда?
В то же самое солнце, только круглое и красное, упиралась деревенская улица, когда Соня сошла со станционной платформы — сошла на далёкой, совсем не нужной ей остановке, убедившись, что электричка в обратную сторону пойдёт только через полтора часа. Пуста была неведомая деревня, ни одной живой души, хотя бы собачьей или кошачьей, не копошилось за сквозящими штакетинами. Мороз и закат навели комендантский час. У Сони тоже начинали замерзать ноги. Вместе с пощипывающей болью в ногах, пришло разочарование. Она — всего лишь избалованная жена «нового русского», которая с какой-то блажи потащилась выведывать то, что ей совершенно не нужно знать. Разве она не благодарна Илье? Хотя бы за то должна быть благодарна, что Илья избавил её от необходимости носить плащ-палатку, обшитую мехом оплешивевшего койота, и ступать мёрзнущими ногами по безжалостному российскому снегу. Надо немедленно позвонить Илье, попросить, чтобы он её отсюда вызволил! Под убогим пальто скрывается на цепочке предмет недешёвый — сотовый телефон. Соня нашарила его — и опомнилась. Если она позвонит Илье на работу, он её и слушать не станет. Ещё хуже рассвирепеет. Раз уж она выбралась за город в такую погоду, надо довести дело до конца. На сегодня карты предсказали ей удачу. Предопределение сработает! Надо только его слушаться, а уж оно облагодетельствует сюрпризами. Надо найти кого-нибудь из местных жителей и спросить, как добраться до Заплатина без электрички. Может, на автобусе. А может, кто-то подкинет на своей машине — у Сони в кошельке достаточно мелких денег.
Проезжую часть отгораживали от дороги снежные валы, пересечённые едва заметными муравьиными тропками. Проваливаясь по колено, плывя сквозь снег, Соня не сразу смогла ухватиться рукой в обсыпанной инеем варежке за штакетину забора, сквозь который просматривался двухэтажный бревенчатый дом. В доме кто-то был. Там светилась оранжевая лампа, создавая вокруг себя пространство — мягкое, круглое и коричневое. Людей в этом пространстве не замечалось, но лампы, как правило, не горят сами по себе.
— Извините, пожалуйста! — крикнула Соня. Крик получился неубедительным. — Эй, хозяева! — предложила она невидимым владельцам дома более деревенскую формулировку. Хозяева не проявили признаков жизни. Им там уютно, вблизи оранжевой лампы, возле бока потрескивающей дровами печи… А Соню мороз кусал за ноги, как бультерьер. Пальцы в варежках застыли в обмороке. Не дожидаясь, пока они совсем скончаются, Соня непослушными руками слепила снежок и бросила в окно. Стекло зазвенело, а Соня вскрикнула — так стремительно в ответ на звон прильнуло к той стороне окна чёрное, против света, лицо. Прильнуло — и отшатнулось. Приглушённый звон, дребезг. Через полминуты на заснеженное закатное крыльцо выпульнулось явление: грубовязаная кофта, из-под шерстяной юбки — тренировочные брюки с лампасами. Поверх всего — внахлёст — телогрейка. Растрёпанные волосы по цвету сливаются со снегом. Лицо — не понять, что в его морщинах: гнев или испуг?
— Баба Маруся! Ой, баба Маруся! — Грубые изработанные пальцы, сложась троеперстно, часто-часто кладут крестное знамение. — Чего тебе надо? Не тронь меня!
— Я не баба Маруся! — Ну вот, подумала Соня, в этом пальто меня приняли за старуху. Этого следовало ожидать…
Хозяйка припала к калитке с той стороны. Глаза бдительные, испуганные, светлые. Простейшие глаза, наивные. Такие не солгут, даже если захотят.
— И правдать, не баба Маруся… А кто, родственница ихняя?
— Нет…
— Болтай! Ты ж в родню свою удалась. Акинфиева?
— У меня мама — Акинфиева. Девичья фамилия…
— Что, Людкой зовут?
— Людмила Алексеевна.
Трудно, от обсевшего снега, подвинулся калиточный засов.
— Это ты, значит, бабы Маруси двоюродная правнучка. Вали в дом, если за тобой больше никого нет.
«Сука!»
Это ёмкое словечко, оскорбительное для женской сущности, показалось Илье посторонним, не способным затронуть его жену, которую он почти сутки, начиная со вчерашнего вечера, ругал по-всячески. Нет, она не сука… Она — соня. Садовая соня, зверёк-вегетарианец, похожий на мышь, но с длинным пушистым хвостом. Раньше то, что имя жены совпадает с названием очаровательной тварюшки, умиляло Илью, теперь он представлял, как стискивает в кулаке эту мышь с длинным хвостом, которая пищит, обгаживается и, финально, испускает дух при хрусте шейных позвонков. Соня — садовый вредитель. А его Соня — вредитель всей его жизни. Его бизнеса. Зачем она так? Это ведь Илья всё для неё, для сына! А она, глупая и упорная, лезет в святая святых, доискивается того, что невозможно выставлять на всеобщее обозрение… Есть слова, которые нельзя выставлять на всеобщее обозрение. Ритуал, сказала она. Да, ритуал. Но при чём здесь психиатрия?
Дед Ильи был колдуном. Тот самый дед, который принял роды у городской невестки, когда городской сын привёз её на погляденье. И в детстве Илью часто отправляли на лето в деревенский дедов дом. Там даже в знойные июльские недели застаивалась тихая прохлада; печально и успокоительно пахло мятой и другими травами, особенными, названия и сроки сборов которых знал один дед. Дед много чего знал… Ради этого к нему люди из четырёх деревень наведывались — одной родной и трёх окрестных. С подношениями — простыми: мёд, сало, шерсть… Чаще — бабы, но попадались и мужики. Мужчины по большей части просили хозяйства справного — и чтобы председатель колхоза не больно-то наседал. А вот женщины… Просьбы женщин были сложнее, выкладывали они их деду строго наедине. Да и мал тогда был Илюша, чтобы просьбами бабьими любопытничать. Дед умер, когда ему исполнилось десять лет…
Может, если бы дед дожил хотя бы до тринадцатилетия внука, передал бы ему всю свою премудрость. Но и так успел кое-что передать, поглаживая крупной шершавой рукой по затылку — так, что слова как будто передавались мозгу в месте поглаживания, а не в ушах. Вероятно, так оно и было, потому что Илье речь деда припоминается удивительно гладко, хотя, помнится, старик не был речист.
«Ты знай, Илюша: молиться в мире некому. Мир — он ведь неживой. Он… ну как машина. Большая, сложная. Вот как у меня часы с кукушкой, только сложнее. А мы, колдуны — техники-механики. Знаем, где подмазать, где стрелки передвинуть, где пружину подтянуть, чтобы завертелось по-нашему».
«Дедушка, а как сделать, чтоб завертелось по-нашему?» — слышит Илья свой детский, странно резонирующий внутри черепа голос.
«Чтоб машину в свою сторону отладить и удачу к себе приманить? Это по-разному называется: жертва, обряд, ритуал — если уж совсем по-научному».
«Жертва — это когда убивают?»
«Ну, зачем сразу — убивают… Когда убивают — это жертва самая сильная. Зависит ещё от того, кого убить. Если курицу — это одно, простого человека — другое, а колдуна — совсем, скажем, третье… Но бывают и обыкновенные жертвы. Бескровные. На чужой глаз покажется — глупость, а ведь помогает! Ну, да чужому глазу смотреть на то и незачем. А то, чего доброго, сглазят…»
Соня его сглазила! Представители итальянской фирмы не появились и не известили о том, какие причины помешали им добраться в офис. В ответ на звонок их представитель с мягким акцентом, но твёрдо заявил, что в их распоряжение поступили новые данные, которые необходимо исследовать… В своём кабинете Илья рвал бумагу на треугольники, потом эти треугольники разрисовывал треугольниками. Всегда помогало. Сегодня — нет. Может, все его ритуалы перестали действовать?
Сука. Всё-таки — сука. Моя жена — сука!
— Выпей, согреешься, — приказала эта не чужая, как оказалось, женщина, которую звали, как маму — Людой. Соня, закутанная в три слоя самодельных лоскутных одеял и притиснутая к шероховатому, давно не белёному боку русской печи, замотала головой. Из вместительной низкой рюмки зелёного бутылочного стекла разило спиртом и бензином. Уколом. «Скорой помощью».
— Пей, говорю, ты чего, первый раз, что ли? Ломаешься, как девочка… Выдохни и глотни, как лекарство! Ну?
Чтобы не сердить тётю Люду, Соня, в самом деле как девочка, зажмурилась, выдохнула и глотнула. Ей уже раз случилось пить водку — в студенческой компании, до Ильи. Было очень противно… Сейчас — не противно, несмотря на то, что, судя по запаху, водка у тёти Люды не фабричная, а деревенский самогон. Ожидала, что голову сразу куда-то поведёт, как после обыкновенного алкоголя, но получилось по-другому: словно кто-то мощный оглушил ватной дубиной. Сознание сузилось в щель, через которую просачивалось то невероятное, что выкладывает ей тётя Люда — акинфиевская дальняя родственница.
Оказывается, тётя Люда заняла избу бабы Маруси Акинфиевой после того, как она умерла… Не от старости — хоть ей было по всем метрикам крепко за девяносто, на здоровье она не жаловалась, а на личико выглядела совсем молоденькой, в точности как Соня сейчас. А умерла она после того, как одному сильному колдуну из дальней деревни дорогу перешла… Да, ясное дело, баба Маруся сама была сильной колдовкой! А тут не устояла. То ли сделали ей по-колдовски, то ли по-простому отравы подсыпали, только баба Маруся за два дня на тот свет убралась. Скорчило её, всю красоту отняло. В гробу лежала, как пень горелый. Ближайшая её родня так перепугалась, что разъехалась, кто куда. Боялись, видно, что колдун на одной бабе Марусе не остановится… Бросили всё хозяйство. А молодая тётя Люда с мужем и семилетней дочкой переселилась в покинутую избу — на свой страх и риск.
— И, поверишь, девка, переселились — не обрадовались! Днём ещё и так, и сяк, а вечером, как свет включишь, так и забегают, так и забегают… И по стенам, и по потолку…
«Крысы?» — хотела спросить Соня, но спросила, будто ей ничего не известно:
— Кто?
— Вот то-то и оно, что никого, — таинственно понизив голос, пригнулась к ней тётя Люда. — Одни тени мелькают. И хвосты шевелятся… Мерзко до чего, не скажу — вроде как крысы в избе! Это, значит, слуги бабы Маруси после её смерти остались. Она их смешно как-то звала — вроде как «тихушки». На вид махонькие, а что угодно ей делали. Что она им поручала, всё в точности исполняли. Желания угадывали. Судьбу ворожили…
— Они и сейчас здесь?
— Как же! Если б остались, я бы отсюда вмиг съехала! Мы попа приглашали. Поп святой водицей побрызгал, молитвы прочитал, и с той поры, тьфу-тьфу, больше ничего не мелькает…
«В каждой избушке — свои тихушки», — рассмеялась Соня внутри своей головы, позванивающей и пустой, словно шарик на новогодней ёлке. Как бы не так, вовсе не в каждой! Только в её, Сониной! Впервые за много дней стало легко. Страхи рассосались. Она больше не боялась призрачных существ, рассеивающих по обоям крысиные тени. Кого бояться, глупая? Это всего-навсего тихушки! Изгнанные святой водой из жилища бабы Маруси, они долго искали кого-нибудь из акинфиевской родни, скоропостижно смывшейся в многомиллионную Москву, пока не нашли Соню — в старинном доме возле метро «Чистые пруды». Должно быть, старинные дома нравятся тихушкам больше, чем новостройки — поэтому только там они объявились. Соня всё поняла… Она объяснит всё своему сыну, и он тоже перестанет бояться. Ведь он — её сын. Тихушки должны служить ему так же, как ей.