Глава вторая
Уже три года учебы в Гарварде Конни жила в одной из трехкомнатных квартир бывшего частного корпуса для золотой гарвардской молодежи. Сейчас там обитали аспиранты, курсировавшие, не поднимая головы, между домом и библиотекой.
По прошествии десятилетий позолоченное великолепие Солтонстолл-Корта исчезло под слоями городской грязи, штукатурки и копоти от табачного дыма. Иногда Конни явственно ощущала, что здание презирает свою ускользающую роскошь. Дубовые стеллажи, на которых теперь теснились ее книги по истории и античная классика Лиз, поколения и поколения до этого несли на себе тяжесть учебников греческого языка и трактата Гиббона «Упадок и разрушение Римской Империи». Даже кирпичный камин выказывал неудовольствие, изрытая дым и пепел в те редкие случаи, когда девушки пытались разжечь в нем огонь.
Конни рисовала в воображении юношей, которые жили здесь когда-то, носили костюмы из шерсти, манерно курили трубки и играли в бридж. Некоторые из них привозили с собой лакеев. Интересно, которая из комнат предназначалась для слуг — ее или подруги? С трудом передвигая ноги после вечеринки у Эбнера, она решила, что все-таки ее — окно там было меньше.
Вдалеке часы на башне пробили час. Конни устало взялась за латунную ручку двери в квартиру. На прикрепленной к двери белой доске малоразборчивым почерком было написано пожелание удачи от соседей-химиков и красовался портрет ее самой с огромной светящейся лампочкой над макушкой. Конни вздохнула и улыбнулась.
Она уже не помнила, когда последний раз была так безоговорочно довольна собой. Наверное, когда получила диплом в Маунт-Холиоке — то был счастливый день. Конни не знала, что ей дадут диплом с отличием, пока не прочитала свое имя в списке.
Еще когда через год ее приняли в Гарвард для подготовки в аспирантуру. И все. Первый раз с тех пор Конни, наконец, почувствовала себя уверенной. И оцененной по достоинству.
Она вставила ключ в замок и осторожно повернула его, стараясь не разбудить Лиз, которая приплелась домой часом раньше. Конни проскользнула в прихожую, и тут же две лапы радостно заскребли пол у ее ног.
— Привет, Арло, — прошептала она, нагибаясь обнять собаку. Пес лизнул ее в щеку теплым влажным языком. — Ах ты маленький паршивец, — проворчала Конни, почесав его за ухом.
Затем приподняла Арло за передние лапы и зашагала с ним в маленькую кухню, по дороге щелкнув выключателем.
Кухня, замерцав, осветилась флуоресцентной лампой, и Конни зажмурилась. Отпустив пса, облокотилась на стол у раковины и посмотрела на своего питомца. Она никак не могла решить, какой он породы. Иногда он был похож на бладхаунда с висячими ушами и темными влажными глазами, в другой раз больше походил на терьера, который может пролезть в барсучью нору. Цвета Арло был неопределенного — то ли бурого, то л и рыжего — в зависимости от освещения и времени года.
— Чем же ты сегодня занимался? — спросила она, сложив руки на груди.
Арло дважды вильнул хвостом.
— Правда? А потом?
Пес сел на пол.
— Ну и повеселился же ты.
Она вздохнула и повернулась наполнить чайник.
До появления в ее жизни Арло Конни не особенно нитересовалась животными, считая, что звери в доме — это слишком хлопотно. Мысль о собственном питомце всегда ассоциировалась у нее с тревогой и беспокойством. Когда что-то не ладилось с учебой, ей снились кошмары: множество одинаковых, быстро плодящихся змей, мышей, птиц просили еды и ласки, которые она не в состоянии была дать. Конни воспринимала эти сны всерьез, хотя и понимала, что они напрямую связаны с ее переживаниями по поводу сроков сдачи работы или еще чего-нибудь не менее ответственного. Остальные девушки притаскивали в общежитие котенка за котенком, а Конни оставалась безучастной.
Как-то вечером, в начале своего первого семестра в университете Конни вышла из здания философского факультета после вечерних занятий и наткнулась на маленького щенка. Он сидел, забившись под куст рододендрона, но выскочил и побежал вслед за Конни, когда та пошла прочь через двор университета. Она прогоняла его, отталкивая ногой, но щенок увертывался и ковылял за ней. Остановившись у двери библиотеки, Конни снова попыталась отделаться от собаки, указав ей пальцем назад, на здание философского факультета. Щенок только вилял хвостом, высунув язык. Посередине двора Конни опять остановилась, приказывая ему искать своего хозяина. Вместо этого щенок добрался до общежития и по-хозяйски вошел за ней в дверь.
Первое время она расклеивала объявления «Найдена собака». Никто не отозвался. Тогда она написала новые: «Отдам щенка в хорошие руки», но Л из ей не дала их развесить. «Как ты не понимаешь, он выбрал тебя!» — настаивала она, и Конни улыбалась ее сентиментальности. Лиз изучала средневековую латынь и была из тех девушек, кто тайно вздыхает о рыцарях, побеждающих драконов, окра-сивых нарядах и изысканных ухаживаниях.
Конни понимала Лиз, потому как и сама была сентиментальном, хотя иногда прятала эмоции под маской иронии и цинизма. И незаметно для себя Конни постепенно перестала искать, кому бы отдать щенка. Кстати, она так и не заметила, что с приходом Арло в ее жизнь ночные кошмары прекратились.
И теперь, подняв голову от плиты, Конни увидела на холодильнике записку, написанную аккуратным почерком Л из: «В 6 вечера звонила Грейс. Просила перезвонить, как только сможешь. Даже очень поздно».
— Посмотри-ка, Арло, — сказала Конни, кивнув на бумажку, — звонила твоя настоящая хозяйка.
Пес склонил голову набок.
— Ах, ну как же я могла такое сказать? — напустилась она на себя, наклоняясь почесать ему морду. — Ну конечно, нет. Это звонила моя мама.
Конни посмотрела на часы — двадцать минут второго. В Нью-Мексико двадцать минут двенадцатого. Она радостно улыбнулась: мама помнила, что у нее сегодня экзамен. Конечно, пришлось несколько раз кратко напомнить об этом в письмах, в остальном очень сдержанных, и оставить пару сообщений на автоответчике. Но все сработало.
Конни налила кипятка в щербатую кружку, кинула туда пакетик мятного чая и пошла в кабинет. Там зажгла спет, дернув шнурок приобретенного на распродаже торшера, ситцевым чудовищем изогнувшегося над креслом.
Комната, одновременно и строгая, и уютная, очень подходила двум трудолюбивым аспиранткам. В одной из стен располагался камин, вокруг него — дубовые книжные стеллажи, заваленные беллетристикой и учебниками. Рядом с камином раскорячился продавленный футон — Лиз спала на нем, еще когда училась в колледже, — а перед ним стояла скамеечка для ног.
По бокам от стеллажей были придвинуты к стенам два письменных стола. Первый — образец порядка — принадлежал Конни, за вторым, прогнувшимся под ворохом бумаг, работала Лиз.
Почти всю противоположную стену занимали высокие окна, на подоконниках которых разместилась небольшая роща — цветы и пряные травы в горилках — садик Конни. Около цветов стояла лампа, а у окна кресло для чтения, под которым только что мелькнул хвост Арло.
Конни притянула колени к груди и зажала между ними горячую кружку. Никогда раньше она не обращала внимания на эту комнату, проводя в ней слишком много времени. Когда-нибудь, может быть очень скоро, придет время, и они с Л из больше не будут жить вместе в этой конуре. От этой мысли Конни стало и радостно, и грустно. Но, конечно, до этого дня еще далеко. Конни отхлебнула чай, и его терпкий вкус вернул ее в настоящее.
Даже для ее мамы полдвенадцатого ночи слишком поздно. Но в записке значилось: позвонить, как только будет возможность. На самом деле, Конни была очень рада, что мама вспомнила про экзамен. Хотелось позвонить прямо сейчас, даже если придется ее разбудить. Конни уже не помнила, когда говорила с мамой последний раз. В конце декабря? Конни оставалась в университете готовиться к экзамену, и они поболтали на Рождество. С тех пор они еще должны были созваниваться. Конни помнила, что оставляла ей сообщения на автоответчике, но когда же они разговаривали? Неужели?..
Конни со стоном прижала руку ко лбу. Ну, конечно же! Грейс звонила поздравить ее с весенним равноденствием. О, это так похоже на Грейс Гудвин.
Раньше, когда Конни была сердитой юной девочкой, в моменты раздражения она называла маму «жертвой шестидесятых». Став старше, она начала смотреть на маму с отстраненным интересом антрополога. И теперь, когда ее просили описать Грейс, она использовала выражение «свободный дух».
О Грейс говорить было сложно. Конни вообще предпочитала этого не делать, потому что своим появлением на свет была обязана абсолютному неумению Грейс что-либо планировать. Конни явилась нежданным результатом романа Грейс на последнем курсе в Рэдклиффе, в 1966 году. Ее избранником стал тогда аспирант, преподаватель по восточным религиям. Конни не скрывала своего неодобрения, особенно теперь, когда она сама училась в аспирантуре.
Его звали Леонард Джэкобс, или просто Лео, как было принято среди его друзей. Конни перевела взгляд на полку, где стояла черно-белая фотография. С нее прямо в камеру смотрел нежного вида молодой человек в водолазке, с влажными глазами и высокими скулами, как у Конни. У него были длинные бакенбарды и взъерошенные волосы. Он не улыбался. Рядом с ним молодая девушка с прямыми, расчесанными на пробор волосами положила голову ему на плечо, мечтательно устремив взор куда-то в сторону. Это Грейс — ее мама.
Что говорил Лео по поводу скорого появления Конни, потомкам осталось неизвестно, хотя Грейс всегда намекала, что у них были далеко идущие романтические планы. Им не суждено было сбыться из-за внешней политики. Хотя Лео и оттягивал, как мог, окончание своего исследования, он получил степень в 1966 году и, потеряв академическую отсрочку от армии, за три месяца до рождения Конни был выслан в Юго-Восточную Азию, где и пропал без вести.
Конни никогда не обсуждала это ни с кем, даже с Лиз — так велика была ее печаль, хоть и приправленная неприязнью. Когда в компании друзей или коллег заходила речь о родителях, Конни быстро переводила разговор на другую тему. Даже сейчас Конни нахмурилась, хотя была одна в комнате, а пес мирно посапывал под креслом.
Тем временем Грейс не без труда закончила учебу и обосновалась в Конкорде, недалеко от пруда Уолден. Ничем не примечательный покосившийся загородный домик стоял рядом с лесом. У дома росли две сучковатые яблони, осенью наполнявшие воздух терпким ароматом сидра.
Грейс окружила себя огромным количеством знакомых, чтобы не так остро ощущать потерю Лео. Дом наводнили толпы богемных молодых людей — в основном музыкантов, но еще и студентов, поэтов и девушек, интересующихся керамикой.
Первое осознанное воспоминание Конни — утро на кухне, согретой теплом дровяной печи. Из мебели там не было ничего, кроме складного столика и горшков с тимьяном и розмарином. Конни только начала ходить и с трудом достает до этого столика. Она плачет. Грейс наклоняется к ней, Конни видит ее юное открытое лицо и длинные соломенного цвета волосы, падающие на плечи. Грейс говорит: «Конни, тебе нужно учиться центрировать себя».
Мамины способы успокоения были очень разнообразны, но непонятны. Чего только стоил вегетарианский пирог, который, однако, не оценили добропорядочные матроны Конкорда. Когда Конни подросла, интересы Грейс свелись к тому, что она называла «энергетическим лечением». Люди приходили к ней, жалуясь на всевозможные недуги душевного и телесного свойства, а Грейс водила руками по их энергетическим биополям. При мысли об этом Конни морщила нос.
Назло маминой изменчивости и свободолюбию Конни предпочитала порядок и предсказуемость. Сейчас, будучи уже взрослым человеком, Конни относилась к Грейс с большим пониманием. С расстояния, отделявшего се безалаберное детство от удобного кресла, в котором она сейчас сидела, эксцентричность Грейс выглядела скорее милым и наивным чудачеством, а не безответственностью или распущенностью.
Когда Конни уехала учиться в Маунт-Холиок, Грейс продала всё, что осталось от полуразвалившегося дома, и переехала в Санта-Фе. Она утверждала, что хочет пожить там, где «много исцеляющей энергии». Сначала Конни смеялась над этой фразой, но потом перестала. В конце концов, се мама имеет право на счастье. Ведь ее, Конни, выбор жизненного пути мог быть непостижим для стороннего наблюдателя, а тем более для Грейс, критично относящейся к принятому в обществе порядку вещей. Скорее всего Грейс недоумевала, как у нее могла вырасти такая чуждая ей дочь. Несмотря на это, она всегда поддерживала выбор Конни, правда, в своем, несколько необычном стиле.
Наверное, она очень старалась не забыть, что у дочери сегодня важный день. Грейс никогда не препятствовала ее занятиям историей, не попрекала ученостью, не была против ее серьезности и любви к порядку. Иногда только она желала Конни «найти правду своей души», но Конни думала, что так на языке хиппи именуется свобода делать то, что считаешь нужным.
Конни поставила пустую кружку на пол и придвинула к себе телефон. Набрав номер, она прождала четыре гудка и готова была уже дать отбой, когда на том конце с грохотом схватили трубку, и запыхавшийся голос произнес:
— Алло?
— Мама! Привет! Лиз оставила мне записку, что ты звонила. Не очень поздно?
Глаза Конни засветились от нежности к этой странной женщине, с которой связала ее судьба. За последний год она изобретала все больше предлогов, чтобы позвонить маме. Она оставляла на автоответчике кучу сообщений, на которые можно было ответить только устно. Слава богу, про садик на окне можно было спрашивать всегда.
— Ах, Конни! — облегченно воскликнула Грейс. — Да, да, я звонила. Как хорошо! Как ты, моя дорогая?
— Замечательно! — Конни дала выход радости. — По-моему, замечательно. Немного устала, конечно. Но ведь сегодня такой важный день.
— Правда? — спросила Грейс, одновременно роясь в коробке с чем-то громко звякающим.
— Ну… Вообще-то да. У меня сегодня был экзамен. — Улыбка сползла с лица Конни. Звяканье продолжалось. — Я же оставляла тебе сообщения! Тот страшный экзамен в аспирантуру! — Грейс по-прежнему ничего не говорила. Конни слышала в трубке только ее сопение, пока она таскала коробку по кухне своего глиняного дома. — Экзамен, к которому я готовилась целый год! — почти прокричала Конни. От злости и обиды лицо запылало, брови сдвинулись. Не помня себя, она вскочила. — Он был сегодня, Грейс!
В ее голосе снова прозвучали упрямые и холодные ноты разочарования, как тогда, в детстве. Конни сжала зубы, чтобы не заплакать пли не закричать, чтобы от Грейс не последовало пожелания центрировать себя.
— В самом деле? — равнодушно сказала Грейс, перекладывая трубку к другому уху. — Послушай, дорогая, у меня к тебе очень важная просьба.
Глава третья
Мирблхед , Массачусетс
Начало июня 1991 года
— Все еще не могу поверить, что ей удалось меня уговорить, — яростно воскликнула Конни.
Она опустила водительское стекло и выкинула наружу огрызок яблока, лежавший на панели.
— Все еще не могу поверить, что ты так переживаешь, — спокойно сказала Лиз, вглядываясь в карту, развернутую гармошкой у нее на коленях. — Здесь направо.
— Как она могла меня уговорить? — прорычала Конни.
Она резко повернула руль, и правое переднее колесо ее старенького «вольво» негодующе задрожало.
Лиз сердито втянула в себя воздух.
— Ну знаешь, могла и не соглашаться. Ты все валишь на Грейс, но руки-то она тебе не выкручивала…
— Так всегда!!! — перебила ее Конни. — Вечно у нее какой-нибудь катаклизм, а я должна все бросить и разгребать последствия. После двадцати пяти лет самореализации уже можно было научиться все решать самой!
Конни снизила скорость, и машина, дребезжа, свернула в переулок. Справа от них уходил в море полуостров Нахант. Машина раскачивалась под тяжестью вещей и горшков с цветами. На заднем сиденье между розмарином и мятой ютился Арло. Слюна длинной ниткой свисала с его морды.