- Пожалуйста.
Фотография была снова завернута, но на этот раз обошлось без тесьмы Лена уложила ее в сумку.
- Заходи, девочка.
- Обязательно, Полина Антоновна.
Они вышли в прихожую, а я снял пиджак и повесил на спинку стула. Чувствовалась усталость. Все-таки день был не из легких.
- Удивился, что я фото отдана? - спросила Полина Антоновна, возвращаясь в комнату.
- Вам виднее.
- Себе взять хотел? Понимаю. Не сообразила. Раньше ей обещала. А я привыкла слово держать.
- Зачем ей этот снимок?
- Для матери попросила.
- Для кого?
Мне показалось, что ослышался.
- Лена-то Натальина дочь.
Это распространенное имя мне ровным счетом ничего не сказало.
- Неужто забыл Наташу?
- Наташу?
- Кузьмину. Наташу. Помнишь?
- Да вы что? Неужели?
- Дочка это ее, - подтвердила Полина Антоновна.
Так вот чем привлекла меня эта девушка! Она была похожа на мать, даже очень похожа. Только прическа другая. У той коса, а у Лены волосы по-современному разбросаны по плечам. А заплети она их в косу... Впрочем, это я зря. Я уже привык к тому, что с возрастом все чаще видишь случайно, встречаешь людей, похожих на тех, кого знал в свое время молодым. Идешь по улице, вдруг - он! Сделаешь шаг навстречу и поймешь - ошибся, у того давно уже и комплекция другая, и шевелюра пореже... Так и привыкаешь постепенно, понимаешь, что природа во всем многообразии не столь уже неисчерпаема, и каждое поколение состоит из давно протиражированных типов лиц. Правда, природа всегда мудра, и это повторение тоже свой смысл имеет. Рассматриваешь, например, в музее кавалера в жабо и вдруг замечаешь, что сними он шляпу с пером и постригись по-человечески, и окажется не на виконта, а на техника из домоуправления похожим. Так и ощутишь преемственность поколений от "Ночного дозора" до нашей простой ПМГ.
Но это шутки, конечно, которыми я свой мозг от перегрузки дня начал уже предохранять, а по сути родство Лены с Наташей впечатление на меня, конечно, произвело серьезное, вновь отбросило в атмосферу прошлого, тех лет, когда вместе со мной, Сергеем и Михаилом в одной группе училась Наташа Кузьмина.
- Не ожидал.
- Разве Сергей не говорил никогда?
- Что?
- Что Наталья рядом живет.
И Полина Антоновна назвала ближний городок, куда минут за тридцать можно было добраться электричкой.
- Нет, никогда... Да ведь я и бывал-то не так часто.
- Верно. Лена у него заниматься стала уже после твоего приезда последнего.
Конечно, зачем ему было говорить о Наташе? Приезжал я ненадолго, хватало и более важных дел. А Наташа что? Она ведь даже до выпуска не доучилась вместе с нами. Исчезла как-то неожиданно. Кажется, мать тяжело заболела, переводиться пришлось. Помню только, что произошло это сразу после трагической смерти Михаила.
- Вот, понимаешь, и попросила она карточку для матери. Ты уж не обижайся.
- Ну, о чем вы...
- А у меня к тебе просьба есть.
- Охотно, все что могу...
- Можешь.
Это Полина Антоновна произнесла уверенно, а вот в самой просьбе как бы затруднилась. Во всяком случае, мысль свою первоначально выразила не очень ясно.
- Говорили тут уже со мной. Приходили. С кафедры. Короче, бумагами, архивом интересуются.
- Сергея?
- Да. Ты в этом понимаешь?
- Ну, можно сказать...
- Я так и думала. Посмотри, сделай милость.
- Бумаги? С какой целью?
- Посмотри. Труд-то вроде бесхозный остается. А аарод пошел бойкий...
- Ваши права...
Она махнула рукой.
- Какие права? Зачем они мне! Не о себе пекусь.
- О ком же? О Сергее?
Я подумал, она опасается, что кто-нибудь присвоит его труд.
- Погляди в общем виде Что к чему. Если есть что интересное, лучше я Лене отдам.
- Лене?
- Не удивляйся. Она умница. До ума доведет.
Я почувствовал, что не только практические соображения движут Полиной Антоновной.
- Вы привязаны к ней?
- Сережа был привязан... И она к нему.
Как было понимать эти слова, я не спросил, не решился.
- И все-таки вопрос щепетильный.
- А если проходимцу достанется? Думаешь, они только на базах орудуют?
По существу я не возражал. "Оставь надежды, сюда входящий" на вратах храма науки пока не написано. Для проходимцев, я имею в виду. Однако же...
Полина Антоновна видела мои колебания.
- Ты думаешь, я твою щепетильность не понимаю? Понимаю прекрасно и уважаю. Но помочь Елене хочу Да и справедливо это. Сергей-то ее не довел... Теперь у нее дела усложнятся. Сам слышал. А ей нужно поскорее на ноги встать. Защититься. Жизнь у нее очень даже нелегкая. Муж... Ты тут спрашивал, научный работник? А он вообще не муж, а так...
- Что значит "так"?
- А ничего не значит. Пустое место.
Допытываться подробностей я не стал Для меня вопрос не в этом заключался. Семейные дела Лены и научное наследие Сергея у меня в голове, в отличие от Полины Антоновны, были вещами разными.
- Почему вы сразу не сказали, что Лена дочь Наташи?
Этот вопрос тоже не был главным. Он сиюминутно возник и вроде бы не по существу разговора. Скорее я задал его, чтобы ослабить немного натиск Полины Антоновны, заранее предполагая ответ со ссылкой на старческую память.
Ответ, однако, оказался другим.
- Лена не захотела.
Я удивился.
- Чтобы я знал?
- Чтобы ты знал.
- Почему?
- Выходит, тоже щепетильная.
- Ну, знаете...
- Да что тут знать! Ты посмотри бумаги, а там и видно будет, стоит щепетильность соблюдать или нет.
В этом отказать я не мог. Хотя и не представлял, какой объем работы предстоит и как это скажется на моем отъезде. Впрочем, большого архива я у Сергея не ждал. Он никогда не говорил, что зарылся в бумагах. В науке он был больше преподаватель, чем исследователь.
- Договорились, Полина Антоновна. Завтра и займусь.
- Займись, займись, пожалуйста. Помоги.
"Кому? Ей или Лене?"
Но это я спрашивать не стал. Спать я лег на диване в комнате Сергея.
Окна отсюда выходили не во двор, как у Полины Антоновны, а на улицу, одну из старых городских улиц, возникших задолго до начала века. В наше время улица была покрыта камнем, гладко обработанным булыжником, почти брусчаткой, надежно державшей трамвайную колею. Теперь трамвай убрали, улицу заасфальтировали и пустили по ней троллейбус. Помню, что шумный трамвай, когда я ночевал у Сергея, не беспокоил нас нимало. А вот теперь и шуршащий транспорт оказался беспокойным, и красноватый свет рекламы гастронома напротив назойливо лез в глаза, несмотря на все попытки сомкнуть веки и заснуть. Усталость отступила, но и бодрости не было. Полежал, поворочался и встал, чтобы задернуть штору, хотя вначале полной темноты и не хотел.
И в самом деле, в темноте стало еще неприятнее. В квартире давно все затихло. Не знаю, спала ли Полина Антоновна, но из ее комнаты не доносилось ни звука.
"Что же мне предстоит?" - подумалось о предстоящей работе. На ощупь нажал я кнопку настольной лампы и зажег свет. Из-под абажура большая часть его падала вниз, и большие шкафы у стен, уходящие в темноту, показались еще больше.
"Но Сергей был аккуратен".
И я не ошибся. Открыв дверцу наугад, я вместо хаоса бумаг, которым сам грешу, увидел стопку папок. На каждой четко и разборчиво было написано содержание. Я потянул за шнурок одной из папок и еще больше порадовался. Содержимое в точности соответствовало содержанию.
"Ну, это облегчает задачу..."
Я с удовлетворением прикрыл дверцу. Потом открыл другую. Порядок был везде, и настроение мое поднялось. Захотелось продолжить поиск.
"А что в столе?"
В столе, правда, стопроцентного "орднунга" не оказалось, но разобраться можно было и здесь. Стол, как и все в комнате, был старинный, выполненный некогда по заказу. На ключ запирались не только дверцы, но и каждый ящик в отдельности. Однако прошедшее время я использую в самом прямом смысле. Запирались они когда-то, теперь все ящики выдвигались свободно, и отверстия для ключей были забиты давней пылью.
Я выдвигал ящики один за другим и просматривал бегло. В столе по первому впечатлению были собраны бумаги, так сказать, текущие, особого интереса не представляющие. Так, один был забит квитанциями по оплате за квартиру за много лет. Среди них я увидел лицевой счет с призывом: "Долг каждого съемщика жилой площади перед государством - своевременный взнос квартирной платы". Эта часть архива, разумеется, ни для Лены, ни для коллег Сергея интереса не представляла.
Остался один, нижний справа ящик. Я потянул его на себя, но ящик не подался. Он был заперт.
"Что тут? Деньги? Документы?"
Впрочем, через минуту я убедился, что предосторожность хозяина была чисто символической. В центральном ящике в углу лежала связка ключей, маленьких изящных ключиков, о назначении которых было нетрудно догадаться. Я легко нашел нужный.
Нижний ящик был почти пуст. Среди пожелтевших бумаг лежала одна такая же старая, как говорили раньше, общая тетрадка в клеенчатой обложке. Я раскрыл ее где-то посредине. Написанные неважными по качеству послевоенными чернилами строки давно вылиняли и читались с трудом.
Пришлось подвинуть поближе настольную лампу под зеленым абажуром. К счастью, почерк у Сергея был очень разборчивым. Записи шли подряд, строчка за строчкой, без выделения прямой речи, но сейчас я ее выделю.
На той странице, что я открыл наугад, было написано:
"Что я мог сказать ей?
Я сказал:
- Никто никогда не будет любить тебя так, как я.
Стыжусь этих слов. Они пошлые, напыщенные. Но это правда. Как утопающий, схватился я за соломинку и сказал их. Но разве соломинка спасет!
Она отвечала тоже какими-то чужими словами, которые, наверно, всегда говорятся в таких случаях.
- Успокойся. Ты еще встретишь много девушек лучше меня.
- Лучше не бывают.
Как глупо! Конечно, лучше ее нет, но сказано опять ужасно, беспомощно, бесполезно. Я не пробился сквозь стену, разделяющую нас, не доказал, не убедил, что я тоже нужен ей. Она утешала меня...
Невыносимо вспоминать. Зачем я это пишу?!"
Признаться, в первую минуту мне показалось, что Сергей баловался сочинительством. Но тут же ясно стало, что читаю я не роман, не рукопись, предназначенную в печать, читаю то, что ни для кого не предназначалось...
Да, это был дневник. Я посмотрел дату записи. В том году, когда писались эти строчки, нам было чуть больше двадцати. Мы были почти неразлучны. А я ничего не знал.
Я прочитал еще несколько строк.
"Она сказала:
- Ну, я пойду.
И ушла. Ушла.
Не может быть!
Как же жить?!"
Эти короткие фразы были так и написаны, каждая на отдельной строчке.
Невольно я закрыл тетрадь.
Конечно, с годами начинаешь понимать, как мало знаешь об окружающих людях. Даже о близких. Каждый человек в чем-то и для кого-то тайна. Сколько раз я сам делился с друзьями тем, чего никогда не сказал бы родителям или жене. И если даже секреты не столь велики, без них, видимо, не обойтись. В отличие от животных нас обезоруживает нагота, будь то телесная или душевная, и мы нуждаемся в самозащите, своего рода оболочке, оберегающей от нескромного или нежелательного взгляда. Наверно, это следствие той неповторимости, в которую входят не только отпечатки пальцев, но прежде всего внутренний мир, а он не витрина магазина. Впрочем, и в магазине под прилавком прячут то, чего не выставляют на витрину.
Вот получилось, что и Сергей прятал в душе и в ящике стола мне неведомое, хотя в те годы мы редкий день не виделись, причем чаще у него, в этой самой комнате. Ведь у Сергея была квартира, а моя семья жила в одной комнате в коммуналке. Где же еще было и заниматься и болтать, да и ночевать случалось нередко... А не знал ничего.
Поэтому, несмотря на все понимание жизни, я испытал известную досаду. Десятилетиями складывавшийся образ друга, образ, в котором натура убежденного холостяка, человека, свободного от увлечений, а тем более от страстей, была едва ли не краеугольным камнем, привычной "витриной", этот образ оказался неполным. За витриной скрывалось нечто. Пусть естественное юношеское чувство, которое и вспыхнуть может моментально, и погаснуть быстро...
Однако дневник он хранил всю жизнь. И в нем черным по белому. "Ушла. Не может быть. Как же жить?!" Крики. И каждый с отдельной строки.
"Не может быть" особенно задевало.
Слишком просто и в то же время для "моего" Сергея невероятно звучало. Насколько я помнил, он всегда был покладистым, сдержанным. Типичной для него была как раз фраза противоположная - "все может быть". Зашумят ребята, а он улыбнется мягко, не желая вдаваться в горячку спора, и скажет, пожав плечами:
"Все может быть, ну а пока, ребята, где нам раздобыть хоть на затяжку табака?"
Куплет этот, не знаю откуда, служил ему своеобразным щитом. Скажет его, все улыбнутся и поймут, что с Сергеем спорить нельзя, потому что он добряк и миляга. Ну и закурим, перекурим, и никакого осадка от спора на душе не останется.
В людском мнении Сергей всегда выглядел устойчиво, даже в своей противоречивости. В самом деле, с одной стороны, вдумчивый, умница, с другой, карьерных звезд, как говорится, с неба не хватал и, по видимости, не страдал от этого ничуть. Другие уже и докторские защитили, и кафедрами овладели, имущественно до машин и дач поднялись, и выездными людьми стали, а из "выездов" понавезли и новые квартиры обставили, а он не очень быстро кандидатскую защитил по своему, мало кого интересующему восемнадцатому веку, и все... И прожил в такой неблестящей ипостаси всю незатянувшуюся жизнь в одной и той же комнате, на том же самом диване, в обществе все той же нестареющей тетушки Полины Антоновны.
И все...
Жизнь, прожитая без событий...
Впрочем, как это слово понимать - событие?.. Вот сейчас, с кем ни заговори, только и слышишь: что-то случилось, что-то произошло. С повышенным волнением извещают, что кран потек, что с автомобиля колеса сняли, что зуб рвать приходится или сослуживцы подсиживают. Но разве это события?.. Как-то привыкли мы в этот ранг обычные неурядицы возводить, и уже неприличным становится первому встречному в жилетку не поплакаться. А уж на вопрос: "как живешь?" ответить "хорошо" прямо неприлично, нескромно. Даже особый стиль выработался - все в негативном плане преподносить. Идет женщина с покупками, значит, "все руки сумками пообрывала", возвращается семья из отпуска - "три недели мокли" или "не знали, куда от жары спрятаться". Погода особенно стала сплошь "не та". Даже если идеальная, тихая, сухая, не жаркая, и тогда скажут: "А надолго ли это? Вот-вот сорвется. Жди урагана или чего похуже..." Некоторые и авансом хнычут, так привыкли к тихому повизгиванию. "Дочка в институт собирается. Представляете, что нас ждет?" И не дай бог сказать - ничего, мол, переживете. В бездушные эгоисты запишут и с год косточки перемывать будут, вину непростительную вспоминая...
Сергей этого жалкого поветрия избежал. Некоторые говорили: что ему? Какие у холостяка заботы? Но ведь и у холостяков зубы болят, и краны текут, и по службе не всегда ладится, да и одиночество недолго со свободой ассоциируется, с годами радости мало приносит. А вот не помню я за время наших пусть и не очень частых, но всегда дружеских, откровенных встреч, чтобы жаловался он, обвинял кого-то, а тем более поносил. Казалось, всем он доволен, все у него в порядке.
Конечно, в этом довольстве своя крайность есть. И признаюсь, не все в нем мне нравилось. Раздражало, например, равнодушие к работе над докторской диссертацией, затянувшейся на годы. Обидно было видеть, как обходят его люди не столь способные, но побойчее.
- Ты просто современный Обломов, - сказал я однажды Сергею.
Он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
- Все может быть...