Да, Обломовым я его иногда видел, но вот о существовании "Ольги" не подозревал. Прозевал, можно сказать, под носом и с досадой удивился теперь своему верхоглядству. Сколько общих вопросов за жизнь обсудили, а до пережитого по-настоящему не добрались, здесь он поставил шлагбаум. "Как же жить?!" Значит, нашел ответ. Сам, без меня.
Я отложил дневник, встал из-за стола и вернулся на диван. Лег и задумался, разбираясь в том, что чувствовал. Конечно, Сергей имел полное право не делиться со мной сугубо личными обстоятельствами. Особенно тогда. Ведь ему, помимо всего, и стыдно было наверняка такой категорический отказ получить. Но потом? Никогда. Хотя и охотно говорил о человеческих проблемах. Неужели счел меня сухарем, неспособным на сопереживание? Решил, что не пойму?
Вообще-то мог. Будучи людьми одной науки, мы даже предмет свой видели часто по-разному. Меня в истории привлекают прежде всего процессы, закономерности, по которым из хаоса случайных событий и личных судеб возникает цепочка явлений, доступных объективному анализу. Сергей же в самом закономерном событии видел калейдоскоп совпадений, неожиданных характеров и происшествий. Его всерьез увлекали частности, на мой взгляд, не очень существенные, своего рода дней старинных анекдоты, в которых он умудрялся находить что-то нужное для себя. Увы, к диссертации эти находки никакого отношения не имели.
Он мог и в разгар самого обыденного, сиюминутного разговора взять вдруг с полки книгу в старинном переплете и прочитать о последних днях в бозе почившей императрицы Елизаветы Петровны.
"Вот послушай! "Восьмого сентября в день Рождества Богородицы государыня вышла из Царскосельского дворца пешком к обедне в приходскую церковь. Только что началась обедня, императрица почувствовала себя дурно, сошла по крыльцу и, дошедши до угла церкви, упала без чувств на траву. Императрица лежала без движения, толпа, окружив ее, смотрела на нее, но никто не смел к ней прикоснуться. Наконец явились придворные дамы, прибыли и два доктора. Ее прикрыли белым платком. Хирург тут же, на траве, пустил ей кровь. Ей пришлось пролежать таким образом около двух часов, по прошествии которых ее привели немного в чувство и унесли во дворец". Каково?"
Картина, пожалуй, была описана живо. Высвечивались нравы и время. Но чем заинтересовало это описание Сергея, я не совсем понял.
"Деликатная царица. Почувствовала дурно и вышла, чтобы придворных от молитвы не отвлекать".
Сергей покачал головой.
"Нет, не деликатность тут. Страх".
"Какой страх?"
"Да ведь где случилось? В церкви".
"Ничего удивительного. Душно. Тесно".
"Главное, страх перед Богом. Решила - кара пришла".
Хотя личность Петровой дочери занимала меня мало, я был о ней в целом не самого худшего мнения. Все-таки любительница маскарадов на троне лучше, чем ее племянник-солдафон.
"За что же кара?"
"Ну, это не вопрос".
"Почему? Она была против смертной казни, например".
"И вообще, как сказал поэт, веселая царица, да? А что такое "изумленным быть", помнишь?"
Я не помнил. Сергей пояснил:
"Это когда человеку стягивали голову веревкой и крутили до тех пор, пока он не начинал говорить такое, чего и сам не понимал. Обычная пытка считалась, между прочим. Но я не о том. Пытку, если хочешь, на эпоху списать можно, на тайную канцелярию, на усердие заплечных дел мастеров. Я о личном, что ни на кого не спишешь".
"Что именно?"
"Иван Антонович, заживо погребенный, заточенный, ссыльный все двадцать лет, пока государыня танцевала. Он-то на совести непосредсивенно".
"Это тоже эпоха. Политика. Династические интересы".
"Не сомневаюсь, что у нее самой аргументов еще больше было. Но это слова. Для дипломатов, царедворцев, себя ими не убедишь".
"Да может быть, она и не убеждала себя вовсе?"
"Убеждала. Пыталась".
"Ты так уверен?"
Он почему-то нахмурился.
"Ты сам ответил... Своим заступничеством. Да, она была человеком добрым. Потому и страшилась кары. Совесть болела. Танцевала, танцевала, а внутри болело. Умерла-то она до срока... Подточило..."
Вот так он мог... Хотя с точки зрения общего процесса, какое имеет значение, мучила совесть Елизавету или не мучила! Это дело личное.
А Сергей, до личных дел охотник, свое "личное дело" хранил в ящике под запором...
Интересно, сколько лет было Елизавете, когда она?..
Кажется, пятьдесят два. И Сергею тоже...
Кто же Ольга, кстати?..
Наконец-то пришел сон.
Проснулся я рано. Едва светало.
Я обвел глазами комнату и увидел, что утренний сумрак слегка подсвечен. Все еще горела настольная лампа, которую я не погасил, засыпая. Рядом с лампой на столе лежал открытый дневник. Я все вспомнил.
- Что, зачитался с вечера? - спросила Полина Антоновна, когда я вышел из ванной, приглаживая влажные волосы.
- А? - не понял я.
- Выходила я ночью, у тебя свет горел. Под дверью видно.
- Виноват. Заснул и лампу не выключил.
- А я думала, с бумагами завозился.
- С бумагами все в порядке. Систематизировано, по папкам разложено. Все ясно.
- Хорошо. Тебе возни меньше.
- Кроме научных, есть еще личное?
- Личное? Какое личное? Откуда? Он даже поздравительные открытки выбрасывал. Документы? Или жировки какие-нибудь...
- Жировки тоже есть. Но я имею в виду дневник.
Было заметно, что я удивил тетушку.
- Неужели он дневник писал? Никогда не видела.
- Дневник старый. Еще студенческих лет.
- И об этом не знала, - сказала она как-то озабоченно.
- Да ведь дневники для себя пишут.
Полина Антоновна кивнула, соглашаясь.
- Вот ты что читал, значит. Интересно?
- Я просмотрел только отдельные страницы.
- И что?
"Неугомонная старуха. Все ей нужно!"
- В принципе интересно. Это же наше время. Но дневник все-таки вещь сугубо личная.
- Потому и не стал читать?
- Нет, заснул. Кое-что, однако, вычитал. Неожиданное.
Мы все еще стояли в прихожей. Я у дверей ванной, Полина Антоновна у входа в кухню, с чайником в руках. Чайник качнулся и струйка желтоватой вчерашней заварки пролилась на пол.
- Ой! Смотрите.
- Ничего, вытру.
- Ну, заваривайте, а я сейчас.
Я прошел в кабинет, привел себя окончательно в порядок и постучал в комнату Полины Антоновны. Дневник я захватил с собой.
- Вот, пожалуйста.
Она взяла его в руки, посмотрела, переводя глаза с тетрадки на меня и снова на тетрадку, но не открыла, положила на стол в сторонке.
- Что ж ты там такое вычитал? - спросила Полина Антоновна, разливая чай.
- Я не знал, что Сергей был влюблен.
- Вот как...
- Да, любил девушку.
- И все?
Я пожал плечами.
- Любовь - не картошка.
И она улыбнулась, хотя только что была почти сумрачной.
- Молодой был, вот и любил. Что в этом особенного?
- Мне он никогда не говорил... А вы знали?
Она будто не поняла меня.
- Кого?
- Про его любовь.
Полина Антоновна не ответила, завозилась с чем-то.
- Знали, что он любит? Кого?
- Кого? - переспросила она. - Разве там не написано?
И она прикоснулась длинным сухим пальцем к обложке дневника.
- Там, где я читал, Сергей пишет просто "она".
- И все?
Снова повторился уже прозвучавший вопрос.
- Я же говорил, смотрел мельком.
- А я вообще не видала.
- Выходит, и вы не знали?
Она сняла очки, стала их протирать.
- У вас тогда много девушек знакомых было.
- И все-таки любопытно.
- Я тоже хочу поглядеть.
- Смотрите. А я вечерком.
Полина Антоновна надела очки, посмотрела на меня.
- Что сегодня надумал?
- Ничего. Поброжу по городу.
- Походи, походи. Повспоминай.
Она протянула руку к тетрадке, но при мне так и не открыла ее.
- Спасибо за угощение.
- На здоровье. Скажешь тоже, угощение...
Я уже надел плащ, когда зазвонил телефон.
- Послушай, сделай одолжение, - крикнула из комнаты Полина Антоновна.
В квартире было два аппарата, в кабинете и в прихожей. У себя Полина Антоновна телефон не держала, воспринимая его чисто утилитарно, только в меру необходимости. "Не люблю говорить, если человека в глаза не вижу".
Я поднял трубку в прихожей.
- Алло.
Трубка не откликнулась.
- Вас не слышу.
Раздались длинные гудки.
- Кто там, Коля?
- Не знаю. Не ответил.
- Ну и бог с ним. Нужно будет, еще позвонит.
Я вышел из квартиры.
День стоял, как и предыдущие, ровный, солнечный. Я миновал двор и через подворотню выбрался на улицу. Особо четких планов у меня не было, и я приостановился, оглядевшись. Напротив, через дорогу, на месте разрушенного в войну дома был разбит небольшой скверик. Там на скамейке возле прикрытого прозрачным колпаком таксофона сидел парень. С годами я приобрел дальнозоркость и поэтому сразу узнал его, тем более что одет он был в ту же самую поблескивающую золотистым отливом куртку, что и на кладбище, где я видел его с Леной.
Мне не нравится всякого рода мишурный синтетический шик. Не понравился и хозяин куртки. Еще на кладбище, когда он, стоя рядом с женой, разглядывал нас с Мазиным. Не потому не понравился, что тяготел к породе "стиляг", бороться с которыми нас приучали в юности. Как раз вызывающе модного на нем ничего не было. Да и внешность вполне отвечала благопристойным нормам, ни усов, ни бородки, ни длинных волос. И все-таки, когда я увидел его вблизи, из машины, неприязнь возникла сразу. Решусь сказать, ответная, та, что возникает у людей немолодых, если они замечают во взгляде младших по возрасту нечто пренебрежительное, чувство легкомысленного превосходства. Это всегда раздражает - ну почему они не понимают, что и сами старости не минуют?
Да, парень мне не показался, а тут еще и Полины Антоновны нелестные слова...
А впрочем, какое мне дело до того, что сидит он на скамейке в осеннем скверике, где разросшиеся за мирные годы деревья пожелтели и осыпаются понемногу, стоит потянуть жесткому ветерку?.. Сидит и пусть себе сидит. Пусть отвернулся, потому что тоже узнал меня и не пожелал реагировать. Впрочем, тем, что отвернулся, все-таки среагировал. Отрицательно.
Короче говоря, возникновению молодого человека в сквере напротив я значения не придал.
Удивился я позже, когда вернулся с прогулки по городу. Прогулка затянулась. Захватили знакомые места, и пробродил больше, чем собирался, а потом в кафе пообедал, чтобы не обременять Полину Антоновну. А когда подходил к дому, глянул машинально по сторонам, переходя улицу, и увидел, что под таксофоном, будто и времени не прошло, сидит тот же парень. Только солнце освещает его блестящую куртку уже с другой стороны.
Правда, в первый момент я удивился умеренно, ибо никак не связал его "сидение" с собственной особой. Подумал только: "Как пенсионер, на солнышке греется целый день". Подумал и направился к подворотне, когда услыхал за спиной:
- Эй, вы! Постойте...
Нельзя сказать, чтобы это прозвучало вежливо, но я остановился.
- Вы... я не знаю, как вас зовут.
Говорил он, чуть задыхаясь, потому что заметил меня, видно, не сразу и бежал догоняя.
Я назвался, но сразу замечу - на всем протяжении нашего знакомства он меня по имени и отчеству не поименовал ни разу. Так я и остался - "вы". Однако и на том спасибо. В наше время и "тыканье" особо предосудительным не считается.
- А вас как величать?
- Вадим.
- Очень приятно. Спорщик, значит? О чем же вы хотите поспорить?
Он не понял.
- Откуда вы взяли, что я спорить собираюсь?
- Имя у вас такое.
- Имя как имя. При чем тут спор?
- От древнерусского слова "вадити", затевать споры. Правильнее Вадимир.
- Никогда не слыхал такого имени.
- Упростилось, сократилось.
- Уверен, родители и в голове не держали...
Наверно. Ведь спорить - одно из самых мягких значений глагола "вадить". У Даля еще и клеветать, обманывать значится. Но об этом я распространяться не стал.
- А вообще-то правильно назвали. Меня против шерстки не погладишь. Интуитивно дошли предки. Выбирали красивую кличку, а попали в точку, а?
- Не знаю. Я еще с вами не спорил.
- Да не собираюсь я спорить. Я же сказал.
Мы остановились тем временем, не входя во двор.
- У вас дело ко мне?
- Дело.
- Тогда поднимемся к Полине Антоновне, - предложил я, не высказывая подлинного уже удивления, ибо не мог никак предположить, что за дело может нас свести.
Вадим резко тряхнул головой.
- Туда без толку... У старухи я был. Мне с вами надо.
Я развел руками.
Он поколебался, потом спросил резко:
- В пивную пойдете?
- Куда? В какую пивную?
- Здесь рядом. Подвальчик.
Я представил набитое разным народом помещение, полупьяный гвалт, захламленные столики и кислый, тошноватый запах, и поморщился.
- Увольте.
- Я так и знал. Коньячком сосуды расширяем?
- Бывает, и нитроглицерином.
- Ну, не скромничайте. На вид...
Я прервал.
- Вид обсуждать не будем.
- Ладно. Тогда на лавочку? На свежем воздухе.
Разумеется, все варианты общения с Вадимом меня привлекали мало, но на свежем воздухе было все-таки лучше, чем в заведении, куда он меня приглашал.
- Хорошо, пойдемте.
До скамейки, той самой, что рядом с таксофоном, мы шли молча. Молча и сели. Я посмотрел вопросительно.
- Предоставляете слово?
- Слушаю.
Он почему-то наклонился ко мне, хотя посторонних вокруг и не было. Я заметил, что волосы у него, несмотря на возраст, уже поредели и давно не мыты.
- Вы, конечно, знаете, кто я?
Я кивнул.
- Бабка проинформировала?
- Да, Полина Антоновна сказала, что вы муж Лены.
Он искривил рот.
- Представляю.
Я не возражал. Представлял он полученную информацию приблизительно правильно.
- И тем не менее стою у ворот. И прошу помощи.
Видно было, как трудно далась ему последняя фраза.
- Помощи? Моей? В чем?
- Жить нам с Ленкой негде. Понимаете? С милым рай где? В шалаше. А если нет шалаша, тогда что? Тогда где?
На вопросы свои Вадим отвечал сам. Коротко и напористо. Да, я ошибся, предположив, что он целый день грелся на солнышке. Ощущался и другой источник подогрева.
- Чем я могу быть вам полезен?
- Склоните старуху.
- Вы Полину Антоновну в виду имеете?
- Кого же еще! Старуха могла бы пустить нас на квартиру, сдать комнату. Но не хочет. Уломайте ее! Вы ведь там в авторитете.
Я был обескуражен.
- Но если не хочет...
- Да почему? Мы же ей пригодимся. Осталось-то ей сколько? Не вечная же она, в конце концов. Ей помощь нужна, люди. А Лена ее любит. Сделайте доброе дело. Что вам стоит!
Я посмотрел на Вадима. Он взгляда не отвел. Напротив, бросил требовательно:
- Ну!
- Я вас понимаю, но вопрос деликатный...
- А если семья рушится?
Вопрос был поставлен ребром, но чуть с перебором. Не люблю я набившие оскомину штампы. Одно дело на профсоюзном собрании выступать, а другое совсем вот так, с глазу на глаз, в доверительном разговоре, да еще с полутеатральной аффектацией. Он почувствовал мое недоверие к броской фразе.
- Вы поймите, как живем. То вообще не живем вместе, то сарай у черта на куличках снимаем.
Это подействовало на меня сильнее.
- Жизнь по швам трещит, - добавил Вадим, уловив перемену в моем настроении.