— Ты знаешь, старик, я о такой женщине всегда мечтал. Ведь я кто? Ошарашка. Плебей. Полжизни в деревне, в хате под соломой. Раньше? В конуре под лестницей. В лучшем случае — в общежитии на железной коечке с медным чайником и граненым немытым стаканом за девяносто копеек на старые деньги. Но я это, понимаешь, не в материальном плане. Деньги что? Их можно нажить. Я уверен. Их сейчас даже в деревне заработать можно. Я о другом. О среде, о людях, о понимающем таком человеке, на которого бы не давила моя саманная хата, лестница, что мать мыла. Знаешь, все это откладывается, принижает, становишься мелким, упираешься лбом в мелочи. Какой-нибудь унитаз с чистой водичкой начинает достижением казаться. Тут пропасть — раз плюнуть. Путаться начинаешь: то ли диссертация нужна тебе, чтоб в науку дверь открыть, то ли просто — в изолированную квартиру с этим проклятым унитазом. А мне из своего плебейского нутра вырваться нужно. Я в себе силы чувствую. Но мне помощь необходима, понимаешь?
Говорил он много и сумбурно. Хотел, чтобы я его понял. Даже об Ирине говорил.
— О ком? — не понял Мазин.
— О своей жене. Антон говорил: понимаешь, девка она хорошая. И сын у нас бутуз прекрасный. Но повязали они меня. Нету у Ирины перспективы. Все, что делает — всем довольна. Где ни сядет, там и место ее, окапываться на вечные времена начинает. Со школьным садом завелась, как будто это знаменитый ботанический парк какой-то! Там всего с десяток яблонь да между ними кукуруза. А Ирина оттуда день и ночь не вылазит. И довольна, главное. Говорит, хорошая кукуруза будет! Человек-то вперед стремиться должен, тщеславным быть.
— Инна тоже не тщеславна, — сказал я ему честно.
— Смотря в чем.
— Она смирилась с тем, что не стала художницей.
— А… ты про это! Я же про другое. Я о себе. Боюсь, что вся эта бытовщина меня засосет. И мне нужен человек, который был бы настроен совсем на другую волну, жил в другой атмосфере. Тогда я смогу чего-то добиться…
— А она что думает? — не выдержал-таки я.
— Я ей нужен. Она верит, что я добьюсь, выскочу, понимаешь? Это ж и ее победа будет. Я много потерял времени, но я хочу сделать рывок, я не хуже других… У меня есть кое-что в голове. И время работает на меня. Генетика сейчас пойдет шагать.
"Может быть, он прав, — думал я тогда, — и Инне нужен именно такой человек, упорный и не нашедший своего места? Может быть, она действительно создаст атмосферу, о которой он мечтает. И он добьется… Наверно, тип ученого, живущего только наукой и не думающего об успехе, — этот тип сейчас исчез. Если только он существовал. Мы стали рационалистичнее, да и сама наука — организованнее, упорядоченнее. Это уже не изолированная башня, а система, и ты должен знать свое место в этой системе…"
— И вы знаете свое? — спросил Мазин.
Рождественский усмехнулся:
— А как же! Я вхожу в одну из второстепенных систем.
— А Тихомиров?
— Вот он не знал. Но хотел быть у самого рычага.
Из записной книжки Антона Тихомирова:
"Иногда мне кажется, что Игорь Р. и я — контрольные животные одного из многочисленных экспериментов природы. Нам поставлены одинаковые цели, но созданы совершенно различные условия существования. Кто победит? Он, которому постоянно открывалась зеленая улица жизни, или я, пробивающий шлагбаум за шлагбаумом? Первая стадия эксперимента заняла тридцать лет. Итоги можно вывести графически. Он — равномерно и неуклонно повышающаяся прямая. Я, если нанести результаты на тот же график, — кривая, начинающаяся в одной точке с прямой, затем резко падающая вниз и наконец устремившаяся вверх с перспективой пересечь прямую и подняться выше.
И все-таки мне было трудно шевельнуть языком, когда мы говорили об Инне. И., правда, оказался молодцом, настоящим спортсменом. Если бы мне его выдержку и культуру (систематическую, впитанную с молоком, а не нахватанную кусками, как у меня), я бы горы свернул! Я — тот битый, за которого предлагают двух небитых. Я только не привык к победам. Наверно, я был ужасно смешон, когда мы говорили. Разоткровенничался. Но я не мог иначе. И. лучше воспитан, он шире меня, но я сильнее. Именно поэтому я заставил себя поверить, что у них с Инной ничего не было. Даже если было, это не имеет никакого значения, пока я чувствую свое превосходство".
— Разве это плохо?
— Само по себе — нет, конечно. Если это в самом деле твое место. Но о его месте потом. А пока… О чем я говорил? Да, я убедил себя, что мне лучше отойти. И еще убедил в том, что делаю это чуть ли не добровольно. Даже предоставил ему свою квартиру. Впрочем, это случилось позже. А вначале ничего не было. Просто я стал реже бывать у Инны. Именно реже, а не перестал совсем. Считал демонстративное исчезновение неприличным. Так мы обманывали себя и немножко друг друга.
Сперва эта неестественная ситуация тяготила меня, да и их, наверно, но потом все привыкли. Оставались внешне милыми, добрыми друзьями. Прошло около трех лет. Я думал, что они поженятся, но об этом никто не говорил, жил Антон по-прежнему в общежитии. Предполагалось, что они просто знакомые. Иногда и мне начинало казаться, что они просто знакомые. Но правда оставалась правдой. Хотя она и была сложнее, чем мне представлялось. Что-то у них не получалось. Но я хочу быть справедливым и думаю, что Антон был искренним, когда говорил, что любит Инну и она ему нужна. И не поженились они сразу, наверно, не потому что таким был его расчет, а помешало что-то, а потом и вовсе уже не получилось. Ведь знаете, негодяи не всегда расчетливы, очень часто они стихийны. Идут по ветру.
— И Светлану ветром принесло?
— Если б не она, нашлась бы другая.
— Кстати, что вы о ней думаете?
— Трудно сказать. Вы же ее видели. Грудь на уровне мировых стандартов. С фирменной вывеской "Сделано в России". Можно показывать на международных вывесках. А внутренне… Впрочем, не знаю. Вы библию читали?
Мазин кивнул:
— Читал.
— А я нет. Говорят, там Иисус Христос сказал кому-то… или о ком-то, кто согрешил: "Прости его, господи, потому что не ведает, что творит".
— Так Светлана не ведала?
— Думаю, что нет. Девочке улыбнулось счастье — жених с будущим — вот и все. Активной силой был Антон. В этой волоокой девуле он увидел очередную фазу своего восхождения. Решил увенчать успех законным браком с осчастливленной невинностью. Она, правда, путалась с каким-то реактивщиком.
— Здорово вы его не любили! — сказал Мазин.
— Я имел на это право. — И видя, что Мазин хочет возразить, остановил его жестом: — Нет, не ревность! Тут мне просто не повезло.
— А что же?
— Дело в Инне.
— Вы не можете простить, что Тихомиров оставил ее?
— Он ее обворовал.
Мазин почувствовал, что трезвеет.
— Речь идет не о деньгах, разумеется. И не о моральном грабеже.
Мазин ждал.
— Он украл труд ее отца.
Рождественский налил в бокал нарзану:
— Буквально. Я имею в виду неопубликованную работу Кротова.
От коньяка в голове почти совсем ничего не осталось.
— Это сказала вам Инна Константиновна?
— Нет. Я нашел в своей квартире тетрадку с записями Кротова. Это основа диссертации Антона. Без них не было бы даже кандидатской, не то что докторской.
Мазин потянулся к графинчику с коньяком. Рождественский засмеялся:
— Что, разобрало? А мне захотелось минеральной. Но почему наша команда так бездарно играет?
— Мы уже говорили об этом, ей недостает волевых качеств.
Гул голосов плавал в табачном дыму над столиками, смешиваясь с джазом, который канючил что-то невыразимо томное. Но шум не мешал Мазину. Ему казалось, что их накрыли звуконепроницаемым колпаком.
— Чего не скажешь о Тихомирове.
— Но ведь это большой риск! Могла рухнуть вся карьера!
— А кто мог его разоблачить?
— Инна Константиновна.
— Меньше всего. Она искусствовед и не понимает в генетике.
— Зато другие понимают.
— Другие ничего не знали. И судя по тому, что тетрадка находилась у Антона и после разрыва с Инной, никогда бы не узнали.
— Вы думаете, он ее просто положил в карман и ушел?
— Не знаю.
— Разве вы не говорили об этом с Инной Константиновной?
— Нет.
— И ни с кем другим?
— Вы первый.
— Почему?
— Почему с вами или почему ни с кем?
Мазин не успел ответить.
— Почему с вами — я уже старался объяснить. И потому же ни с кем. С вами потому, что нужно же кому-то сказать. Достоевщина. Карамазовщина. А ни с кем — потому что зачем? Зачем?
Рождественский расстегнул пуговицу шерстяной рубашки:
— Зачем вторгаться с зубовным скрежетом в приличную элегию? Все скорбят — зачем же портить удовольствие? Кому нужны непристойные разоблачения?
— Я говорю серьезно, Игорь Анатольевич!
— Серьезно? Да. Конечно, Инна. Вы говорите о ней?
— И о ней.
— Жалко. Мне ее жалко. Она сама по себе. Ее это не утешит. Наоборот. Оскорбит.
— И еще потому, что вы спортсмен?
— Не понимаю.
— Нельзя бить лежачего, а тем более…
— Да. Мне, как нашей команде, не хватает волевых качеств. Кстати, тот гол на последней минуте все-таки можно было забить.
— Мокрое поле.
— Тяжелый мяч.
— А наследие Кротова? Об этом вы думали? Это же не ваше личное дело.
— Наследие? Оно стало достоянием науки. Ведь диссертация осталась. Это главное. "Сочтемся славою".
— С вором?
— Зачем так прямолинейно? Нельзя быть моралистом, если защита морали — профессия!
— Об этом в другой раз. Вы уверены, что Инна Константиновна ничего не знала?
— Уверен. Отец был для нее человеком на пьедестале. Его она бы не уступила.
— Значит, возможны два варианта. Первый. Тихомиров знакомится с кротовскими записями в доме Инны Константиновны, а потом просто похищает тетрадку.
— Одну. Самую нужную. Их было несколько.
— Хорошо. Пусть одну. Это упрощает задачу технически. Второй вариант. Он берет тетрадку вполне легально, с разрешения Инны Константиновны, и не возвращает ее. Говорит, что там нет ничего интересного, например. Ведь она не могла его проверить. Что вы скажете об этих вариантах?
— Один из них подходит, наверно. Но вы, я вижу, из сферы моральной переходите в сферу криминальную. Это условный рефлекс? Я предупредил вас, что к смерти Антона все, что я говорю, не имеет никакого отношения.
— Как знать! Скажите, Игорь Анатольевич, а не могла эта тетрадка попасть вам в руки до гибели Тихомирова?
— Не понимаю.
— Вы нашли ее после его смерти?
— Я сказал.
— Конечно. Но разрешите еще один вопрос.
— Пожалуйста!
— Что бы вы сделали — предположим невероятное, — если б эта тетрадка попала вам в руки все-таки до смерти Тихомирова?
— А вы правда в отпуске?
— Правда.
— Не знаю, что бы я сделал. Во всяком случае, я не пошел бы с ним в ресторан после защиты.
— Да, это можно считать психологическим алиби.
— Мне уже необходимо алиби?
— Помните, я задавал этот вопрос вам? Когда вы доказывали, что были в ресторане в ночь смерти Тихомирова. Не слишком ли много у вас алиби?
— Не знаю еще, как я ими распоряжусь и какие из них могут понадобиться. Но вы, кажется, не в отпуске.
— В отпуске. И дело закрыто.
— Однако вы готовы возобновить его, если найдутся основания?
— Так полагается по закону. Но пока мы беседуем без протокола, мне бы хотелось задать вам еще один вопрос.
— "Спрашивай — отвечаем".
"Пожалуй, он стал раздражаться!"
— Что вы почувствовали, когда узнали о поступке Тихомирова?
— Ну, это уже напоминает интервью с кинозвездой или знатным шахтером. "Что вы почувствовали?"
— А все-таки?
— Знаете, этот поворот нашего разговора выветрил у меня вместе со спиртным всю достоевщину. Я не Митенька Карамазов. Я снова чувствую себя современным и сдержанным человеком. В таком духе и отвечу: он мне не понравился.
— И только?
— Может быть, немного больше.
— Насколько?
— Я бы мог сказать ему несколько слов.
— А дать по морде?
— Возможно.
— А…
— …Выбросить из окна?
— Да, выбросить из окна?
В ресторане стало совсем тихо, даже оркестр умолк. Мазин смотрел через плечо Рождественского на эстраду и видел, как беззвучно надувает щеки саксофонист и словно на пуховые подушечки ложатся палочки ударника. "Зачем эта блондинка разевает рот?" — подумал о певице и перевел взгляд на Рождественского. Взгляд веселый, подбадривающий: "Ну что же ты, дружок?"
— Вы меня разочаровали, гражданин следователь.
— Грубо работаю?
— Примитивно.
— Нет, — замотал головой Мазин, чувствуя вдруг прилив опьянения. Все делаю правильно. Почему вы не хотите ответить на мой вопрос?
— Считаю его неприличным.
— Ничего подобного, гражданин Карамазов. Совсем по другой причине.
— Я не Карамазов.
— Может быть, Раскольников?
— Моя фамилия Рождественский.
Мазин захохотал:
— Неужели не скажете? А если я догадаюсь сам?
— Попробуйте, Порфирий Петрович.
— Не обидитесь?
— Не знаю.
— Ладно. Человек в отпуске может позволить себе и лишнее. Вы не хотите ответить на мой вопрос не потому, что считаете его опасным, а потому, что он поставил вас в глупое положение. Сказать: "Нет" — вам неудобно Ведь вы мужчина! А сказать: "Да, я мог его вышвырнуть, он этого заслужил" — вы тоже не можете, потому что получили определенное воспитание и не любите врать. Ведь вы не вышвырнули бы из окна Тихомирова, Игорь Анатольевич? А?
— Вы, кажется, проповедуете самосуд!
— Увы! Не имею права. Только уточняю факты.
— Это не факты, а предположения. Что бы я мог сделать, если бы… Хорошо, если вас это интересует… Я бы в самом деле не стал его убивать. Не так воспитан, как вы проницательно заметили.
— Польщен. Но какого же черта вы делали у Тихомирова ночью, после защиты? Зачем вы поехали туда?
— Когда?
— В то самое время, когда, по вашему первому алиби, вы сидели здесь, а по второму — еще ничего не ведали об украденных записях?
— Ну, знаете…
— Знаю.
— Что вы знаете?
— Что вы были там.
— Это неправда!
— Правда, Игорь Анатольевич, правда, — сказал Мазин тихо.
— Откуда вы знаете? — спросил Рождественский тоже негромко.
— Около двенадцати ночи вашу машину видели возле дома, причем не на стоянке, а возле автобусной остановки, в стороне.
Удивительно, но Мазину показалось, что Рождественский обрадовался:
— Но меня-то не видели!
Мазин подумал:
— Нет.
— И не могли видеть, потому что я был здесь.
— Тут имеется небольшая неувязка, вы правы, но ведь на машине нетрудно создать видимость совпадения сроков. Каких-нибудь пятнадцать минут — и вы там. Еще пятнадцать — и вы здесь.
— Остроумно. Если вы только не выдумали насчет машины.
— Нет, не выдумал.
— А кто ее видел?
— Машину видел квартирант вашего сторожа. Прокофьича.
— Я с ним не знаком.
— Возможно, но он узнал чертика.
— И только?
— Деталь характерная.
— И, по-вашему, это может считаться доказательством? Меня он не видел, номера машины не знает… Ведь не знает?
— Не знает…
— Тем более! Ему показался знакомым чертик. Я, разумеется, не эрудит в юридических науках, но, по-моему, это слабовато.
— Очень, — согласился Мазин. — Если еще добавить, что он был не вполне трезв, то вы имеете полное право отвести такого свидетеля…
— Еще бы!
— …Хотя он и сказал правду.
Рождественский разливал остатки коньяка. Рука его чуть дрогнула, и Мазин услышал, как стукнуло горлышко графинчика о край рюмки. Рождественский улыбнулся через силу:
— Вы в самом деле опытный следователь. Не хотел бы я попасть к вам на допрос всерьез.
Мазин поклонился:
— Еще раз спасибо. Однако я говорю почти серьезно.
— Вы поверили пьянице?
— Он, между прочим, офицер Советской Армии.
— Мундир? Слово чести?