– Зря стараешься, – ухмыльнулся он. – Икотника и так узнают.
Шутка была жестокая, но Порохины и не думали обижаться. Господи, единственный парень, который запросто, не веря ни в какие икоты, заходит к ним, так неужели на него обижаться? А потом, откуда Ефтя? Из заречья, из Лаи, а в Лае все зубаны, ни черта, ни Бога не боятся.
Кончив бриться, Савва тоже принарядился. Надел красного сатина рубаху, черный пиджак, заметно поджимавший под мышками, хромовые сапоги. Вся эта сряда досталась ему от покойного отца, который любил при случае щегольнуть.
– Ну, держись, девки! – сказал Ефтя.
– А шапку-то? – крикнула Федосья сыну, когда тот уже был в дверях.
Савва не обернулся. Шапки хорошей у него не было, и он частенько, даже в крещенские морозы, ходил с непокрытой головой.
14
Они попали к шапочному разбору. Добрая половина парней и девок уже разбрелась по домам, но Олена Копанева была еще тут, Савва увидел ее, как только открыл двери, а раз Олена Копанева тут, так чего горевать об остальных.
Вечерянка была у родной тетки Саввы Настасьи, которую в обычное время Порохины обходили за версту (срам, стыд – девкой родила), но сейчас, ошалев от радости, Савва рявкнул на всю избу:
– Здорово, тетушка!
– Здорово, здорово, племянничек! – охотно отозвалась тетка. Она поила в углу овцу с ягнятами.
– Сегодня мы с Ефтей без дров пришли, боялись опоздать, – Настасья за каждую вечерянку брала по кряжу с парня, – но ты не беспокойся, мы с тобой рассчитаемся.
– А с родни-то можно и не брать, – съязвил Серега Яковлев, которому сегодня выпало возиться с лучиной.
Все – и парни, и девки – дружно рассмеялись. Но только не Олена. Олена сидела за прялкой на передней лавке, и ни-ни – не то что головы не повернула, глазом не повела.
А как же! Из какого роду-племени? Какую фамилию носит? Ту, по имени которой деревня названа. А ты кто такой? Ты чем можешь похвастаться? Икотами?
В прошлый выезд из лесу, в разгар самой Масленицы, Савве взбрело в голову пригласить Олену скатиться на санках с ледяной горки. Христосуются же люди в Пасху. А почему нельзя прокатиться вместе?
Он подошел к ней по всем правилам деревенской учтивости.
– Олена Платоновна, не прокатишься ли со мной с горы?
– Премного благодарны, Савва Мартынович. Только твои санки мою тягость не выдержат. Приглашай кто полегче.
Да, вот так ответила Олена на Саввино приглашение. И Савва, который никогда за словом в карман не лез, тут не нашелся, что и сказать. Да и девки, вместо того чтобы поднять его на смех, прикусили язык. Потому что дерзость была неслыханная. Потому что где это видано, чтобы девка начала фыркать да показывать свой норов на игрище? Иди, окажи честь, раз тебе сделали уважение.
Савва распалился – притащил из дому навозные сани.
– Садись, Олена Платоновна! Эти, думаю, выдержат.
И не успела Олена Платоновна бровью повести, как он подхватил ее на руки, усадил в сани, на охапку соломы, затем быстро выкатил сани на ледяную улицу, что есть силы послал их вперед и сам вскочил на запятки.
И понеслась, полетела на навозниках первая хваленка Копаней. Под смех и хохот разодетой толпы.
Униженная, опозоренная, Олена, едва остановились сани, залепила ему оплеуху.
– Да ты что?… Это твоя благодарность?
Савва шутил, улыбался, хотя щека у него горела полымем, – тяжелая рука была у Олены.
Дорого обошлась ему шутка. Когда он, возвращаясь домой со злополучными санями, поравнялся со школой, на него напали три брата Олены, копаневские быки, как их зовут в деревне. И напали не с голыми руками, а с кольями.
На его счастье, в это время на дороге показался Ефтя Дурынин. Правда, Ефтя сперва позабавился, посмотрел малость, как загуляли колья по Саввиной спине, и только потом уж ввязался в драку. И тоже не столько ради защиты безоружного, сколько ради того, чтобы потешить себя, разогнать застоявшуюся кровь.
Братья Олены – Федоса, Спира и Лёля, один здоровее другого, низкорослые, грудастые, большеголовые, – были сейчас тоже на вечерянке. Перед приходом Саввы они с Мосей Постниковым и Никитой Мальковым резались в карты, но сразу, как только показался в дверях Савва, карты отложили.
Ефтя ткнул Савву в бок: не робей!
Робеть? Перед быками робеть? Ну нет, от него не дождетесь. Да, по правде сказать, он сразу и забыл про них.
На передней лавке сидит Олена – так разве ему с ее тупоголовыми братцами переглядываться?
Он понимал: нельзя выдавать себя, нельзя, как баран на новые ворота, глазеть на девку – глаза не слушались. Три недели на одни сосны да ели смотрели, а тут кого увидели? Царевну.
За кавалера возле Олены сидел Миша Чуркин, глуховатый белобрысый парень, и то ли уморился человек за день, то ли оттого, что Олена доводилась ему родней, но Миша откровенно позевывал.
И вот не он – глаза скомандовали ногам.
– Михаил, не устал еще лавку-то мозолить? Может, передохнешь маленько?
Миша встал без слова. Но вслед за ним встала и Олена.
– Посиди, посиди, Савва Мартынович. Я тоже от сиденья вся устала. – И, сунув прялку под мышку, поплыла, понесла себя на выход.
Вскоре за нею вышли из избы Федоса, Спира и Лёля. Эти теперь молчаливой тенью до самого дома будут тащиться за сестрой, чтобы ни одна собака, ни один лихой человек не могли приблизиться к ней.
Всё, решительно всё опротивело Савве. И закоптелая, похожая на овин, теткина изба (всю зиму посиделки), и Ефтя, с ехидной улыбкой посматривающий на него от порога (что? опять с носом?), и не в меру вдруг расходившиеся девки, которые, отложив в сторону прялки, решили напоследок поиграть в слепушку, то есть в жмурки.
Он боком-боком обошел играющих и вышел на улицу.
Было морозно, яркая луна стояла над Копанями. Поскрипывая сапогами, он медленно, с опущенной головой, побрел на деревню.
Тетка жила на отшибе, плохо расчищенная тропинка была сплошь истоптана валенками и сапогами. И он, прищуренным глазом вглядываясь в следы, старался отыскать след Олены.
15
Савва прожил дома два дня. Помылся в бане, съездил в лес за дровами, привез сена для Лысохи, на третий день с утра, еще затемно, выехал на Вонгу, да не один, а и Ваню прихватил с собой.
– Раз с монахами не ужился, – сказал Савва, – уживайся с соснами да елями.
Ваня был рад-радехонек. Ему до смерти надоело безделье и затворничество, все еще не затихшие сплетни и пересуды вокруг него.
На Вонге, где заготовляли лес, он еще не был и сейчас, сидя на санях сзади брата, с любопытством вглядывался в занимавшийся рассвет в лесу, в угрюмые, задавленные снегом ели, медленно выплывающие из сизой мглы, в бледные, одна за другой таявшие звезды вверху.
Потом был восход солнца. Из розовой дали, вдогонку им, волнами накатывался монастырский звон, и под этот звон, как алые костры, начали вспыхивать острые вершины елей.
Карюха бежала ходко. Но Савва все погонял и погонял ее. Ему хотелось поспеть к началу работы.
– К избе не будем заезжать, – объявил он и вскоре с монастырки, широкой, хорошо уезженной дороги, свернул в сторону.
По этой росстани, похоже, ездили еще до метелей. Кобыла захрапела, забилась в снегу.
– А, мать тебя так, – зло выругался Савва. – Всегда вот так, когда торопишься.
Они соскочили с саней и тоже начали месить снег. И вот – чего боялся Савва, то и случилось. Подъехали к делянке, а там уже стучит топор.
Ефтя Дурынин, подрубавший сосну, заорал на весь лес:
– Чего рано? Не в пуховики копаневские залез?
– Я тебе покажу пуховики!
Ефтя что-то со смехом ответил, но тут с шумом, со свистом пошла сосна, и слова заглушило.
– А ты чего выстал как барин? Не знаешь, что в лесу делают? – Савва сорвал свою злость на брате, который, и глазами, и телом промерзлый, тянулся к огоньку, разложенному прямо в снегу, неподалеку от Ефти. – Заворачивай кобылу.
Ваня завернул, подвел Карюху к штабелю бревен. Крепкий, упрямый, Савва один, ловко орудуя слегой, выцепил бревно, навалил на сани.
Ваня тоже схватил слегу, но его помощь не потребовалась – подошел Ефтя. А Ефтя как медведь. Голыми красными руками облапил бревно и только крякнул, когда поднимал его.
В свою первую поездку с лесом Ваня отправился с подручным Ефти Пашкой Томиловым, который подъехал к штабелю как раз в ту минуту, когда Савва кончил затягивать веревками бревна.
– А я уж раз съездил! – похвастался Пашка и, совсем-совсем как его хозяин, захохотал.
С Пашкой Ваня сидел на одной парте в первом классе, и, кажется, не было урока, чтобы тот не скреб его тетрадку своим кошачьими глазищами. Зато в лесу Пашка чувствовал себя как рыба в воде.
– Хочешь, научу качаться на качелях? – спросил он, как только за поворотом скрылась делянка.
– А где качели? – Ваня посмотрел по сторонам.
– Балда! – Пашка выждал горбыля на дороге, вскочил на воз и, точно, закачался, как на качелях.
– А гвоздь сковать на ходу можешь? – Пашка опять вскочил на воз и, ухватившись руками за бревно, встал на голову. Встал и еще похлопал ногами, снег с валенок обил.
– Здорово, – сказал Ваня и впервые за многие-многие дни рассмеялся.
Все радовало, все нравилось ему: и это мартовское, слепящее глаза солнце, и этот нарядный сосновый бор, с которого уже сошел снег, и эта белая петлистая речка, по которой вышагивали синие тени каких-то сказочных, огромных лошадей и людей.
Мать, когда Савва объявил, что забирает его, Ваню, в лес, изменилась в лице, а Огнейка даже расплакалась: вот какое страшилище для всех этот лес.
А чего особенного? Разве он хоть раз был так счастлив в монастыре, как сейчас? Сидишь, скрипишь целый день перышком – ни повернись, ни дыхни, а тут…
Ваня сделал глубокий вдох и свистнул.
– Ха! – наморщил веснушчатый нос Пашка. – Затыкай уши. – Он ощерил редкозубый, с длинными клыками рот, выгнул язык, и свист раскатился по всему лесу.
Какую-то минуту шагали молча, потом неугомонный Пашка хлопнул Ваню по плечу.
– Давай в дурака играть.
– В дурака, на дороге?
– На возу! – Пашка достал из-за пазухи шубешки мятую, засаленную колоду карт.
– Не. За лошадями надо смотреть.
– Тю, нашел о чем горевать. Я иной раз всю дорогу от делянки до складов дрыхаю, а ты – за лошадями смотреть. Скажи лучше – струсил.
– Я струсил?
– А то я?
Ваня глянул на Карюху, ступисто вышагивающую вслед за Ефтиным Воронком, и колебания его кончились – первым запрыгнул на бревна.
Пашка играл в карты худо, не лучше, чем учился, и Ваня легко выиграл у него.
– Ничего, ничего, – утешал себя Пашка. – Я еще загну тебе салазки.
Но он и второй, и третий раз проиграл, и тут уж у него заходили ноздри.
– А я знаю, почему ты выигрываешь.
– Почему?
– Икоты знаешь.
– Че-го?
– Чего, чего. Из монастыря-то за что выгнали. Не знаем, что ли. На Федьку-келейника икоты хотел напустить.
Ваня не успел ударить Пашку, потому что в это время воз, переваливший за пригорок, вдруг остановился, и они оба полетели в снег.
Страшная догадка о какой-то непоправимой беде обожгла его, когда они еще барахтались в снегу, а потом, когда он вскочил на ноги, он с ужасом увидел, как Карюха, давясь и вылезая из хомута, оказалась на крупе…
16
Будут, будут в его жизни радости – судьба не обделит его испытаниями. Но с чем, с каким счастьем, с какой радостью сравнить то, что он пережил тогда, пятнадцатилетним парнишкой, на лесной дороге у Вонги?
Присев на корточки, он кропил своей слезой мокрую от растаявшего снега морду Карюхи, гладил ее теплые мягкие губы, всматривался в ее огромный выпуклый глаз, налитый лошадиной печалью и тоской, и умолял, заклинал ее: встань. Встань ради самой себя, ради ихней семьи, ради него, Вани.
И Карюха встала. Сама. Без всякого понукания.
И дальше уже ничто, решительно ничто не могло заглушить его радость: ни голод, который сосал под ложечкой всю вторую половину дня, ни мокрый снег-липуха, который неожиданно вытряхнула накатившаяся под вечер пухлая туча, ни битье Саввы.
Савва налетел на него как гроза, как божья кара.
– Я зачем, зачем взял тебя в лес? Чтобы в карты играть? Чтобы ноги ломать Карюхе?
Он орал, матюкался, лупил его березовой вицей, выломанной еще по дороге, и глаза его были белыми от бешенства – вот когда Ваня понял, что их не зря ругают белоглазой чудью.
Ваня не защищался, не увертывался от брата, криком не выдал боли. Виноват. Заслужил. И в конце концов Савва уже другим голосом заорал:
– Какого дьявола стоишь, как истукан? Ведь до смерти могу запороть.
Он бросил вицу, подошел к Карюхе, обнял ее за шею. И Ваня впервые в жизни увидел, как плачет старший брат. Бревна с саней и подсанок пришлось сваливать – головки саней занесло в снег. Еще немало времени ушло на замен старой, сломанной оглобли новой, которую Савва вырубил прямо в лесу из березовой жерди.
Наконец бревна снова были уложены на сани и подсанки – возьмет ли теперь вымотавшаяся Карюха воз?
Взяла, поперла, как будто ничего и не было, и Ваня ликующими глазами посмотрел на брата.
– Ну, Ванька, – сказал Савва, – есть у тебя счастье. А то ведь я, ежели бы Карюха сломала ноги, убил бы тебя. Ей-бо.
17
Снежная, мокрая падь, первая за эту зиму, повалила, когда Савва собрался наваливать третий воз.
Он выругался, с бессильной яростью отбросил в сторону слегу. Не везет! Сам Господь Бог не хочет, чтобы он хоть маленько выровнялся с напарником. Правда, Ефтя уговаривал его вместе ехать к избе, но одно дело Ефтины уговоры сегодня, а совсем другое, что он запоет завтра.
– Ладно, – невесело сказал Савва, – поедем и мы к избе. Да, может, оно и к лучшему, что погода раскисла, а то, чего доброго, замучим Карюху.
Карюха поплелась вялым, спотыкающимся шагом, ее даже близость долгожданного отдыха не взбодрила. Густой белый пар шел от ее мокрой распаренной спины, она то и дело останавливалась, тяжело поводила боками, и Савва, такой во всем нетерпеливый, терпеливо ждал, когда она сама тронется с места.
Ваню колотила дрожь, одежонка на нем отсырела снизу и сверху, и он стискивал зубы, чтобы унять дрожь, не вызвать гнева у брата.
К избе они подъехали уже в сумерках. На варнице ярко пылало, потрескивая, смолье, которое никакой дождь не в силах залить, и Пашка и Улька, дочь Гриши Калача, работавшего в одиночку, возились с котелками и чайниками.
Ваня понимал, что ему тоже надо бы кашеварить, это его дело, но он так назяб, так засырел, что ноги сами потащили его к огню.
– Ну как? – съязвил Пашка. – У монахов жить лучше але у нас?
– Поди, варнак! – рассердилась Улька и замахнулась на него деревянной поварешкой.
– Че поди-то? Видали мы этих благородьев с болота. Под мокрый снег попал – караул!
– А сам-то в прошлом году в Вонгу провалился – сколько было реву?
– Дак то когда было-то? В Крещенье.
– Ну и что. А он первый раз в лесу. – Улька дотронулась до мокрого плеча Вани. – Поди в избу, там скорее согреешься, а здесь еще простудишься. Вишь ведь, в лицо жар, а в спину сырость.
– Ничего, – сказал Ваня и через силу улыбнулся. Ему стыдно было перед Улькой и Пашкой. Оба были его ровесники, оба сейчас были без верхней одежды – один в домотканой рубахе, а другая в сарафанишке, а он как-никак в полушубке и весь трясется, как осиновый лист.
– Ступай в избу, – распорядился Савва. Он распрягал Карюху. – Девка-то дело говорит.
– Девка-то втюрилась в Ваньку, – захохотал Пашка.
– Ну, я те покажу, сатана! – Улька опять замахнулась на него поварешкой, но Пашка увернулся.
– А че, рази неправду говорю? Присушил. К ему девочешки всю жизнь липнут.
У Вани не было обольщений насчет избы. В прошлом году Савва, Ефтя и Гриша поставили ее за неделю, уже после зимнего Николы, – так чего же хорошего было ожидать? Сенцев нет – лаз прямо с улицы, окошечек нет, нар нет – спали на еловом лапнике, застланном сеном. И способ передвижения тут один – ползком на коленках, иначе сразу раскроишь голову о потолок.