– Ученого учить – портить, – отвечал я, взял его за руку и повел в комнаты. Через четверть часа все церемонии кончились, разговор оживился, время неприметно прошло, я пригласил остаться отобедать; пришли еще кой-кто, так что новый знакомец ушел уже поздним вечером. Желая быть учтивым и расплатиться визитом, я спросил: где он живет? но ни в первый день, ни после, никогда не мог от него узнать; он упорно избегал посещений. Сам, напротив, полюбив меня с первого раза, очень часто запросто посещал, и едва ли эта первая эпоха нашего знакомства была не самая лучшая и для обоих приятная.
В это время работал он над первым из своих крупных произведений, и отрывок за отрывком прочитал мне две или три песни «Руслана и Людмилы». Без сомнения, сия поэма была гораздо выше ученических опытов; но и в ней еще много незрелого, и тут случилось мне в первый раз заметить в Пушкине нечто, может быть, укоренившееся в нем едва ли в пользу его славы на будущее время: он сознавался в ошибках, но не исправлял их…
По связям своей юности, слыша от всех близких одно и то же, Пушкин на веру повторял; но когда вступил в свет и начал ходить без помочей, на собственных ногах, встречая много людей, мыслящих каждый по-своему, он, как умный человек, тотчас сбросил или хоть скрыл односторонность чужих внушений и приметно старался, угождая каждому, со всеми уладить. Несмотря однако на врожденную ловкость, необходимо случалось ему впадать в противоречия с самим собою.
П. А. Катенин. Воспоминания о Пушкине. – Литер. наследство, т. 16—18, с. 635–636.
Катенин имел огромное влияние на Пушкина; последний принял у него все приемы, всю быстроту своих движений; смотря на Катенина, можно было беспрестанно вспоминать Пушкина. Катенин был человек очень умный, знал в совершенстве много языков и владел особенным умением читать стихи, так что его собственные дурные стихи из уст его казались хорошими.
С. П. Шевырев. Воспоминания о Пушкине. – Л. Н. Майков, с. 331.
Слушал Катенина. Прототип, по наружности, Пушкина.
М. П. Погодин. Дневник, 27 марта 1834 г. – Пушкин и его совр-ки, вып. XXIII–XXIV, с. 119.
Из переводов некоторые хороши, особенно Лавиня: прелесть. Помнишь ли, это было твое привычное слово, говоря со мной?
П. А. Катенин – Пушкину, 14 марта 1826 г. – Переписка Пушкина, т. I, с. 337.
Пушкин имел всегда на очереди какой-нибудь стих, который любил он твердить. В года молодости его и сердечных припадков, было время, когда он часто повторял стих из гнедичева перевода вольтеровой трагедии «Танкред»:
Быть может, некогда восплачешь обо мне!
Кн. П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. VIII, с. 116.
Рассказывают, что Батюшков судорожно сжал в руках листок бумаги, на котором читал «Послание к Ю-ву» (Юрьеву) (Поклонник ветреных Ламе… 1818 г.), и проговорил: «О, как стал писать этот злодей!»
П. В. Анненков. Материалы, с. 50.
(1818.) Чаадаев жил в гостинице Демута. Пушкин часто посещал его и продолжал с ним живые, откровенные царскосельские беседы. Но все изменялось вдруг, когда приходили к Чаадаеву с докучными визитами те его светские знакомые, которые на кредит пользовались репутацией умников и любезников. Пушкин сейчас смолкал, садился в угол на диване, поджав ноги, и упорно чуждался всяких сношений с подобными посетителями, покушавшимися иногда обращаться к нему с видом снисходительного покровительства. Об одном из этих докучных ему говорунов вспомнил он в Бессарабии, упомянув о нем в последних двух стихах послания своего к Чаадаеву.
М. Н. Лонгинов. Воспоминания о П. Я. Чаадаеве. – Рус. Вестн., 1862, т. 42, с. 126.
С Байроном Пушкин начал знакомство еще в Петербурге, где учился по-английски и брал для того у Чаадаева книжку Газлита: «Рассказы за столом» (Hazlite, Table talk).
П. И. Бартенев со слов П. Я. Чаадаева. Пушкин в Южной России, с. 70.
Чаадаев, воспитанный превосходно, не по одному французскому манеру, но и по-английски, был уже двадцати шести лет, богат и знал четыре языка. Влияние на Пушкина было изумительно. Он заставлял его мыслить. Французское воспитание нашло противодействие в Чаадаеве, который уже знал Лока и легкомыслие заменял исследованием. Чаадаев был тогда умен; он думал о том, о чем никогда не думал Пушкин. Пушкин, восхищавшийся Державиным, встретил у Чаадаева опровержение, а именно за неточность изображений. Пример был «Путник» Державина: «Луна светит, сквозь мрак ужасный едет в челноке». Чаадаев был критик тогда. Взгляд его на жизнь был серьезен. Он поворотил его на мысль. Пушкин считал себя обязанным и покидал свои дурачества в доме Чаадаева, который жил тогда в Демутовом трактире. Он беседовал с ним серьезно.
Я. И. Сабуров по записи П. В. Анненкова. – Б. Л. Модзалевский. Пушкин, с. 337.
Эпиграмма на Карамзина написана мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспоминать.
Пушкин – кн. П. А. Вяземскому, 10 июня 1826 г.
Дружба Жуковского и Пушкина особенно утвердилась с той поры, как они снова свиделись осенью 1818 г. (после возвращения Жуковского из Москвы). С «Русланом и Людмилой» Пушкин постепенно знакомил приятелей своих и любителей словесности на вечерах у Жуковского. Жуковский жил тогда в семействе А. А. Плещеева, в Коломне у Кашина моста, за каналом, в угловом доме. Несмотря на отдаленное положение этой части города, каждую субботу собирался к нему избранный кружок писателей и любителей просвещения. Молодой Пушкин оживлял эти собрания столько же стихами своими, как и неистощимою веселостью и остроумием, в котором никогда не было у него недостатка. – Жуковский, когда приходилось ему исправлять стихи свои, уже перебеленные, чтобы не марать рукописи, наклеивал на исправленном месте полосу бумаги с новыми стихами. Сам он редко читал вслух свои произведения и обыкновенно поручал это другим. Раз кто-то из чтецов, которому прежние стихи нравились лучше новых, сорвал бумажку и прочел по-старому. В эту самую минуту Пушкин, посреди общей тишины, с ловкостью подлезает под стол, достает бумажку и, кладя ее в карман, преважно говорит: «Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится». (За сообщение этого сведения обязаны мы очевидцу П. А. Плетневу.)
П. И. Бартенев. – Моск. Вед., 1855, №№ 142, 144—145, отд. отт., с. 31–33.
Княгиня Авдотья Ивановна (Голицына) благородная и, когда не на треножнике, а просто на стуле, – умная женщина. Я люблю ее за милую душу и за то, что она умнее за других, нежели за себя. Жаль, что Пушкин уже не влюблен в нее, а то бы он передал ее потомству в поэтическом свете.
А. И. Тургенев – кн. П. А. Вяземскому, 3 дек. 1818 г., из Петербурга. – Ост. Арх., т. I, с. 159.
Сверчок (Пушкин) прыгает по бульвару и по… Стихи свои едва писать успевает. Но при всем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы («Руслан и Людмила»). Если бы еще два или три... так и дело в шляпе. Первая... болезнь была и первою кормилицею его поэмы.
А. И. Тургенев – кн. П. А. Вяземскому, 18 дек. 1818 г. – Там же, с. 174.
20 числа сего месяца служащий в Иностранной Коллегии переводчиком Пушкин был в каменном театре в большом бенуаре, во время антракту пришел из оного в креслы и, проходя между рядов кресел, остановился против сидевшего коллежского советника Перевощикова с женою, почему г. Перевощиков просил его проходить далее, но Пушкин, приняв сие за обиду, наделал ему грубости и выбранил его неприличными словами.
И. С. Горголи (петербургский полицмейстер) в отношении своем от 23 дек. 1818 г. П. Я. Убри (начальнику Пушкина по службе). – Былое, 1906, т. XI, с. 28.
Я не оставил сделать строгое замечание служащему в государственной коллегии иностранных дел коллежскому секретарю Пушкину насчет неприличного поступка его с коллежским советником Перевощиковым, с тем чтобы он воздержался впредь от подобных поступков; в чем и дал он мне обещание.
П. Я. Убри в отношении своем от 9 янв. 1818 г. И. С. Горголи. – Там же, с. 29.
(Около 1818 г.) Лицейского своего товарища Кюхельбекера Пушкин очень любил, но часто над ним подшучивал. Кюхельбекер хаживал к Жуковскому и отчасти надоедал ему своими стихами. Однажды Жуковский куда-то был зван на вечер и не явился. Когда его после спросили, отчего он не был, Жуковский отвечал: «Я еще накануне расстроил себе желудок; к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома». Пушкин написал на это стихи:
Кюхельбекер взбесился и требовал дуэли. Никак нельзя было уговорить его. Дело было зимою. Кюхельбекер стрелял первый и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища; но тот неистово закричал: «стреляй, стреляй!» Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому что снег набился в ствол. Поединок был отложен, и потом они помирились. Яков – слуга Жуковского.
П. И. Бартенев по запискам В. И. Даля. Пушкин в Южной России, с. 101.
М. А. Максимович рассказывал, как Кюхельбекер стрелялся с Пушкиным и как в промахнувшегося последний не захотел стрелять, но с словом: «полно дурачиться, милый; пойдем чай пить», – подал ему руку, и ушли домой.
О. М. Бодянский. Дневник. – Рус. Стар., 1888, т. 60, с. 414.
Матюшкин рассказывал, что Пушкин дрался с Кюхельбекером за какое-то вздорное слово, но выстрелил на воздух. Они тотчас же помирились и продолжали дружбу.
П. И. Бартенев. – Рус. Арх., 1910, т. II, с. 48.
Кюхельбекер вызвал Пушкина на дуэль. Пушкин принял вызов. Оба выстрелили, но пистолеты заряжены были клюквою, и дело кончилось ничем.
Н. И. Греч. Записки о моей жизни. СПб., 1886, с. 383.
(1817–1820.) Театральная школа находилась через дом от нас на Екатерининском канале. Пушкин был влюблен в одну из воспитанниц-танцорок и прохаживался одну весну мимо окон школы и всегда проходил по маленькому переулку, куда выходила часть нашей квартиры, и тоже поглядывал на наши окна, где всегда сидели тетки за шитьем. Они были молоденькие, недурны собой. Я подметила, что тетки всегда волновались, завидя Пушкина, и краснели, когда он смотрел на них. Я старалась заранее встать к окну, чтобы посмотреть на Пушкина. Тогда была мода носить испанские плащи, и Пушкин ходил в таком плаще, закинув одну полу на плечо. – Не могу определительно сказать, сколько времени прошло после того, как прогуливался Пушкин мимо наших окон; но однажды в театре я сидела в ложе с одною из теток. Почти к последнему акту в соседнюю ложу, где сидели две дамы и старичок, вошел курчавый, бледный и худощавый мужчина. Я сейчас же заметила, что у него на одном пальце надето что-то в роде золотого наперстка. Это меня заинтересовало... Курчавый господин зевал, потягивался и не смотрел на сцену, глядел больше на ложи, отвечал нехотя, когда с ним заговаривали дамы по-французски... Вдруг я припомнила, где его видела... Пушкин скоро ушел из ложи. Более мне не удалось его видеть. Уже взрослою я узнала значение золотого наперстка на его пальце. Он отрастил себе большой ноготь и, чтобы последний не сломался, надевал золотой футляр.
А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминания. СПб., 1890, с. 23.
(1819.) Поводом к сочинению оды «Вольность» послужил разговор поэта с Кавериным: проезжая с ним ночью на извозчике мимо Инженерного замка, – может быть, на Фонтанку, к Тургеневым, – Пушкин вызвался написать стихи на это мрачное здание.
Ю. Н. Щербачев со слов Е. П. Соколовой, дочери П. П. Каверина. – Ю. Н. Щербачев. Приятели Пушкина Щербинин и Каверин. М., 1913, с. 61.
Из людей, которые были старее Пушкина, всего чаще посещал он братьев Тургеневых; они жили на Фонтанке, прямо против Михайловского замка, что ныне Инженерный, и к ним, т.е. к меньшому Николаю, собирались нередко высокоумные молодые вольнодумцы. Кто-то из них, смотря в открытое окно на пустой тогда, забвенью брошенный дворец, шутя предложил Пушкину написать на него стихи. Он по матери происходил от Арапа и гибкостью членов, быстротой телодвижений несколько походил на негров и на человекоподобных жителей Африки. С этим проворством вдруг вскочил он на большой и длинный стол, стоявший перед окном, растянулся на нем, схватил перо и бумагу и со смехом принялся писать. Окончив, показал стихи и, не знаю почему, назвал их «Одой на свободу».
Ф. Ф. Вигель. Записки, т. VI, с. 10.
Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу (тайного) общества было, когда он встретился со мною у Н. И. Тургенева, где тогда собрались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала. Тут, между прочим, были Куницын и наш лицейский товарищ Маслов. Мы сидели кругом большого стола. Маслов читал статью свою о статистике. В это время я слышу, что кто-то сзади берет меня за плечо. Оглядываюсь – Пушкин! «Ты что здесь делаешь? Наконец поймал тебя на самом деле», – шепнул он мне на ухо и прошел дальше. Кончилось чтение. Мы встали. Подхожу к Пушкину, здороваюсь с ним; подали чай, мы закурили сигарки и сели в уголок. «Как же ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай; право, любезный друг, это ни на что не похоже!» Мне и на этот раз легко было без большого обмана доказать ему, что это совсем не собрание общества, им отыскиваемого, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно. Не знаю настоящим образом, до какой степени это объяснение удовлетворило Пушкина; только вслед за этим у нас переменился разговор и мы вошли в общий круг.
И. И. Пущин. Записки. – Л. Н. Майков, с. 72.
Дружбы между Пушкиным и Рылеевым не было. П. А. Плетнев передавал нам, что Пушкин смеивался над неумеренностью суждений Рылеева, над его отзывами о европейской политике, которую будто изучал он по тогдашним русским газетам в книжной лавке Оленина. Пушкина с Рылеевым связывали только общие занятия словесностью.
П. И. Бартенев. – Девятнадцатый век. Историч. сборн., М., 1872, т. I, с. 76.
За что Пушкин мог рассердиться на меня, чтобы, после наших добрых отношений, бросить в меня пасквилем? Как я узнала впоследствии, причиною озлобления Пушкина была нелепая сплетня. Говоря о Пушкине у князя Шаховского, Грибоедов назвал его «мартышкой». Пушкину перевели, будто бы это прозвище было дано ему мною!.. Раздраженный, раздосадованный, не взяв труда доискаться правды, поэт осмеял меня. Катенин и Грибоедов пеняли ему, настаивали на том, чтобы он извинился передо мною. Пушкин сознался в своей опрометчивости, ругал себя и намеревался ехать ко мне с повинной. Но тут последовала его высылка из Петербурга.