Шпаков ждал меня у выхода, пошел рядом.
– Вижу, вас увлекла идея, - сказал он.
Я пожал плечами. Увлекла - не увлекла, какая разница?
– Да… - неопределенно отозвался Шпаков. Посмотрел на меня искоса: мол, что с тобой говорить, если ты не в силах идти за собственной мечтой? И я не выдержал, рассказал. О трехлетнем безделье, о письме, о том, что появилось наконец желание работать, о своем бессилии. Что я могу сделать?
– Забыть, - быстро сказал Шпаков. - Вы по уши увязли в этой идее. Забудьте на время. Нужно освоить множество вещей: теоретическую астрофизику, о которой в университете не слышали, гидродинамику, которую вы сдали и, конечно, забыли. Нужно очень многое сделать, Сергей, прежде чем удастся правильно поставить задачу - ведь письмо певца всего лишь красивые слова, за ними нужно увидеть физику. Я убежден: когда вы овладеете аппаратом, то сами поймете, что задачу эту ставить не стоит - есть вещи интереснее.
– Вы можете работать со мной?
– Я? - Шпаков поднял брови, должно быть, не ожидал этого вопроса. - Вряд ли. В звездных голосах я вам не помощник. Хотите заняться ударными волнами в межзвездной среде? Почему бы не заняться? Это, вероятно, тoже интересно. Тоже. Постой-ка, ударные волны - это довольно близко к звуку. Можно поднабраться знаний, умения, а потом…
– Согласен, - сказал я.
Я встал рано и, однако, позднее Бугрова с Докшиным. Еще в городе я узнал, с кем мне предстоит жить и работать. Володя Бугров был, по описаниям, человеком бурным, увлекающимся. Он окончил астрономический факультет в Иркутске, а потом психологический в Москве. О Докшине говорили мало и преимущественно с приставкой “не”. Олег объяснил мне, что Гена не умеет сердиться, не умеет готовить обеды и не умеет спорить с Бугровым. С Геной вы поладите, резюмировал Шпаков, это нетрудно.
На станции все казалось нетрудно, особенно при дневном свете. Бугров - большой и широкий в плечах, похожий на волжского богатыря - оказался яростным спорщиком. Он вовлек меня в спор в первое же утро.
– Что мне твои звездные голоса! - заявил Бугров. - Может, они и есть, ради бога! Но я их все равно не могу услышать. Что толку в расчетах? Статья в журнале - не больше. А убил ты на это год, да еще из университета тебя вышибли, прости за напоминание. Я не любитель теории. Она, как сказал один мой знакомый, уводит правду с пути ее. Хочу своими ушами слышать, понимаешь? А я разве не хочу? Это было бы замечательно, это было бы то, о чем мечтал Поздышев, да и я сам в первые месяцы работы. Уравнения казались мне абракадаброй, и я дал самому себе слово разобраться в них за месяц. Я и раньше давал себе обещания (кто их не дает?), а выполнение откладывал до страшного суда. Но теперь во мне происходила какая-то перемена. Каждое утро, едва я просыпался, в мозгу возникала неясная мелодия. Я знал ее - эту звездную песню. Знал ее зовущие в бой слова: “Всем нам радость!” Эту песню - далекую песню Арктура - слышал Поздышев, эхо его мечты долетело до меня, и я чувствовал в себе заряд бодрости, желания работать.
Только раз - это было недели через две после разговора на кафедре - вернулась ненадолго пугающая пустота в мыслях, желание лечь и смотреть в потолок. На кафедру пришло второе письмо из Николаева. Адрес был написан незнакомым почерком малограмотного человека.
Мой ответ не застал Георгия Поздышева в живых. Инфаркт.
Я почувствовал себя виноватым. Не мог послать ответ раньше? А что бы изменилось? Он умер в молчании, потому что звезды уже не пели для него. Когда уходит мечта, она оставляет после себя пустоту…
Экзамены я завалил. Все до единого. Странно - в то время я не принял этого всерьез. Меня съели уравнения газодинамики. Я обещал разобраться в ударных волнах и разбирался весь январь. Когда подошел экзамен по квантам, я наскоро прочитал учебник и рассказал Вепрю странную сказочку о зарвавшемся электроне, вздумавшем подкопаться под силовой барьер. Вепрь с улыбкой заметил, что трудно ожидать знаний от студента, который не записывает лекции. Идите, Ряшенцев, придете в мае.
Что ж, приду в мае. В мае, когда над восточным горизонтом появится оранжевый блестящий Арктур, и я должен, обязан услышать его песню. Олегу я не звонил, не хотел являться к нему с пустыми руками и головой. В начале февраля не выдержал. Математика извела меня, я понял, что безнадежно туп, что теоретическая физика не моего ума дело. Три года спячки не проходят даром - это тривиально.
Олег долго молчал в трубку, потом сказал “м-да…”, а я слушал это молчание и отлично представлял себе выражение лица Шпакова. Не справился… Не захотел думать… Разговора не получилось: Олег был чем-то занят. Одуванчик оказался единственным человеком, который, как мне казалось, интересовался моей персоной. Антон Федорович регулярно вызывал меня на кафедру и втолковывал прописные истины. Говорил, что если я не сдам к маю, то меня не допустят к летней сессии и могут попросту отчислить, а это совершенно недопустимо, и нужно работать, Ряшенцев! Как будто я не работал. Я удивлялся самому себе: откуда-то появилась способность заниматься по двенадцати часов в сутки, а ведь раньше я не мог заставить себя просидеть и шесть. Но говорить об успехе было рано, и только в начале марта я осмелился подойти к Одуванчику с просьбой изменить тему курсовой.
– Можно, - сказал Одуванчик. - Но изменить тему, значит, расписаться в том, что вы с ней не справились. Это минус один балл. Как вы не хотите понять?
– А если я не успею?
Одуванчик поморщилcя: - А что вы сделали с межзвездным звуком?
– Довел уравнения до канонического вида. По-моему, их можно решить.
– Решить? - удивленно переспросил Одуванчик. - Нуну… Я думал, что дальше слов у вас не пошло. Вы уверены, что провели расчет правильно?
Конечно, я не был уверен. Несколько дней назад очередная, не помню уж какая по счету, подстановка неожиданно начала уничтожать одну за другой все производные высоких степеней. Уравнение будто сбрасывало лишние одежды. Я проверил четыре раза, это было невероятно здорово: видеть, как под карандашом укорачиваются формулы и на чистой бумаге остается одно уравнение, величественное и ажурное, как миланский собор. Но был ли я уверен?
– Так, - резюмировал Одуванчик. - Курсовая и экзамены должны быть сданы к маю. Вас могут отчислить, Ряшенцев, это последнее предупреждение.
Вероятно, я должен был прийти в трепет. Но я почувствовал лишь тоску. Дети, не топчите газоны. Мальчик, не бегай по мостовой. Я никак не мог понять, почему звездные голоса такие нравятся Олегу, Одуванчику, остальным… Конечно, легко сказать: отложи мечту, на то она и мечта, чтобы ждать. Легко сказать: займись делом, иначе… Но я просто не мог остановиться. Как реактор, пошедший вразнос. К тому же я был убежден, что, если дойдет до крутых мер, тот же Одуванчик первым бросится меня защищать. Отчислить! Это только слова.
Путь мне покажут человека, отчисленного из нашего университета!
После завтрака мы спустились с Бугровым в шахту. В сплетении металлических конструкций я с трудом разобрался, где ионизационные калориметры, а где геокосмические телескопы.
Мы сняли с самописцев широкую шуршащую ленту, Бугров стал молчалив, не обращал на меня внимания, и я поднялся наверх.
Незадолго до моего отъезда Олег сказал: “Попробуй связно и коротко изложить теорию звездных голосов. Не больше десяти страниц”.
В таких случаях говорят: “подвести итог”, а итога я, по правде говоря, не видел. Звезды поют, но ведь я их по-прежнему не слышу. Расчет - это нотная запись, которую нужно суметь сыграть, чтобы она стала cимфонией. И к тому же Бугров… Его сугубо практический пи.лход сбил меня с толку. Я сидел за столом, сжав голову ладонями, думал, вспоминал…
Все кончилось очень быстро. К началу мая я мог сказать, как поют звезды. И именно в тот день, когда на горизонте впервые зазолотился Арктур, Одуванчик сообщил новость: меня отчислили. За систематические прогулы и неуспеваемость. Меньше всего я думал, что этим кончится. Одуванчик был философски спокоен, мне даже казалось, что он доволен - избавился от нерадивого студента. У него был вид человека, который довел до конца трудное дело.
Я позвонил Олегу, не застал его и поплелся на городскую базу обсерватории. Шпакова не было и там, и я сидел на диване, смотрел в потолок, злость прошла, и до меня постепенно начала доходить мысль - я уже не студент. Почему? И что же теперь будет?
– Это, Владимир Сергеевич, экспонат из музея истории астрономии, - сказал Олег, возникнув будто из-под земли. Рядом с ним стоял худощавый низенький мужчина - директор обсерватории.
– Зайдите ко мне, - сказал Владимир Сергеевич и пошел, а Олег остался и смотрел на меня с любопытством посетителя зоопарка.
– Давно не виделись, - сказал он. - С чем тебя можно поздравить?
– Меня отчислили, - сообщил я.
– Знаю, - спокойно сказал Олег. - Мне звонил Антон Федорович. Что ты намерен делать?
Я пожал плечами.
– Сейчас для тебя лучший выход - работать у нас. Потом, если захочешь, можно будеть ходатайствовать о восстановлении.
Директор разговаривал по телефону, и мы сели у длинного стола, на котором стояло чучело белки с орехом в лапках. Владимир Сергеевич убеждал кого-то передать обсерватории недавно реставрированный памятник старины. В старой части города было много таких сооружений, построенных несколько веков назад. Некоторые были довольно красивы, особенно после реставрации. Я не без удивления узнавал, что покосившийся домишко с дырявым куполом - бывший дворец визиря, а кусок кирпичной стены с бойницами - остаток крепости четырнадцатого века. Была в старом городе баня, от которой никто не ждал сюрпризов, но и сюда недавно явились строители, что-то подправили, убрали мусор, и появилась табличка: “Обсерватория XV века. Охраняется государством”. Поговаривали, будто построил обсерваторию ханский сын, считавший, что тайны неба интереснее земных. Как называл своего сына могучий хан: ненормальным или вольнодумцем? А может быть, романтиком?
– Сергей Ряшенцев? - сказал директор, положив трубку. - Мы говорили о вас с Олегом. Вот, - он кивнул на телефон, - скоро нам нужны будут люди. Пропаганда астрономических знаний - дело важное. - Директор переглянулся с Олегом и заключил: - Но вам, судя по всему, это не подойдет… У вас здоровое сердце? - неожиданно спросил он.
– Как будто…
– Тогда вот что. В районе плато Оленьего у нас есть станция по наблюдению космических лучей. Станция новая, полуавтомат. Работают наблюдатель, техник по контролю систем и астрофизик. На место астрофизика можем взять вас. Временно, конечно, у вас нет диплома. Предупреждаю: станция находится на отметке две тысячи семьсот метров. Машина ходит туда раз в две недели. Согласны?
– Согласен, - сказал Шпаков.
Я собрался было возражать не потому, что меня не устраивала станция, а просто из принципа: почему в последние дни за меня все решают люди, которых я об этом не прошу? Но Олег, не дав сказать ни слова, вытащил меня из кабинета.
– Вечером жду у себя, - сказал он. - С расчетами.
В густом мраке, где долгие миллионы лет медленно сжимался тугой газовый шар, родилась звезда. Она рождалась долго и мучительно, мрак не хотел отпускать от себя эту невидимую еще массу вещества, но недра звезды уже клокотали, все горячее становилась ее поверхность. Звезда хотела жить и заявила о своем желании на всю Галактику.
Будто лопнуло пространство, и на том месте, где чернела пустота, зарделось, засияло, затрепетало светило, и низкий звук, басовитый и неожиданно громкий, поплыл но вселенной.
Голос звезды застревал в горячих туманностях, извилистым путем пробирался сквозь непроходимые дебри межзвездного водорода, набирал силу в магнитных полях галактических спиралей и терялся в провалах между спиральными рукавами.
Звук убегал из Галактики в такую даль, что и сама звезда уже не была видна, скрытая темными облаками. Здесь звук умирал, затихал, он выполнил свой долг - возвестил о том, что в глуши третьего спирального рукава много миллионов лет назад родилась звезда. Рядовая звезда, одна из ста миллиардов жительниц звездного города - Галактики.
Откуда он, неодушевленный посланец, мог знать о том, что безнадежно опоздал, что слишком мала его скорость, слишком долог путь, что звезда, исторгшая его, давно состарилась, сама стала красным сверхгигантом, а затем белым карликом или невидимой нейтронной звездой?
Звук возвещал миру о торжестве рождения, а новорожденная давно умерла, прожив долгую жизнь и испытав все, что могло выпасть на долю рядовой звезды средней массы - простой галактической жительницы.
Что это было? Сон или мечта? Скорее - греза наяву, будто ожило число, воскресла формула, и короткая запись в последней колонке таблицы материализовалась в музыку, в далекую звездную песню: “Всем нам радость!” Шестьдесят шесть герц. Я написал это число на ватмане.
Шестьдесят шесть герц - частота, на которой раздается первый крик новорожденной звезды. Не песня, не ария - одна нота, проходя тысячи парсеков и обрастая обертонами, становилась симфонией.
Победа моя была пирровой. Уравнения оказались настолько сложными, что для каждой звезды их приходилось решать заново. И я торопился. Ребята сдавали летнюю сессию, а я считал и считал, будто каждую минуту ко мне могли подойти и сказать: “Стоп, Ряшенцев, хватит. Вы должны учиться. Вы должны работать. В мире много дел и без этих голосов”.
Каждый вечер я приходил к Олегу. Мы просматривали расчеты, толковали о заметке для “Астрономического журнала”.
А потом колотили по клавише старого пианино, слушали наше произведение - голос звезды, симфонию из одной ноты. Размышляли, к какой еще звезде приложить наш стетоскоп.
– Арктур, - сказал я.
– Арктур? - Олег полистал справочник. - Нет, неинтересно. Давай лучше Эр Тэ Козерога. Магнитная переменная звезда, классический случай…
Он посмотрел на меня и закончил: - А, впрочем, делай, что хочешь. Тебя заставлять - все равно, что плыть против течения.
Он усмехнулся, но не иронически, как обычно, а очень доброй улыбкой довольного человека.
* * *
Олег оказался прав. Арктур не звучал вовсе. Я получил в решении нуль, точно нуль. Чувствовал себя обиженным, будто у меня отняли вещь, которой я дорожил больше всего на свете.
Арктур ярко светил по вечерам над восточным горизонтом, бессловесная звезда, красивая посредственность с абсолютным нулем в звуковом спектре. Огорчение мое прошло, и последние дни перед Отъездом в горы я думал уже о другой идее. Она пришла мне в голову неожиданно и заслонила Арктур, станцию, Олега.
Я думал о голосе вселенной.
После обеда Бугров с Докшиным сложили тарелки и понесли на “камбуз”. Я хотел обговорить новую идею, и, когда Володя вернулся, мы начали толковать об одном и том же на разных языках. Бугров ходил по комнате, двигая стулья.
– У человека пять чувств, верно? - сказал он.
– Допустим. Знаешь, я думаю, что можно слышать не только звезды.
– Мы вообще не можем слышать звезды, - отрезал Володя. - Я говорю, что нужно использовать остальные четыре чувства.
– Володя, есть один универсальный объект, и если удастся услышать, как он звучит…
– Универсальными бывают магазины… Я утверждаю: звездную песню нельзя услышать…
– Я имею в виду грохот взрывающейся вселенной, - закончил я.
– …Но ее можно увидеть! - поставил точку Бугров.
И лишь тогда до каждого из нас дошел смысл.
– Грохот взрывающейся вселенной? - вскричал Бугров.
– Увидеть звук?! - изумился я.
– Да, да, увидеть, если ты придумаешь как, - нетерпеливо сказал Володя. - Ты серьезно говоришь - грохот вселенной?
– Серьезно. Но разве можно видеть то, что положено слышать?
И мы опять заговорили на разных языках, начали выяснять друг у друга, что каждый из нас имел в виду. Постепенно я вообще перестал понимать, а Володя неожиданно закричал:
– Геннадий!
Докшин явился немедленно. Уселся на столе, заявив, что, когда Володя ходит по комнате, самое безопасное место под потолком.