— У меня есть и другие.
— Тем лучше. Постарайся также узнать, что стало с Менделем. С его стороны некрасиво, что он не пишет нам…
Марьян переминается с ноги на ногу, он явно не решается произнести имя Тадеуша. Наконец находит выход:
— Если я увижу Менделя, должен ли я пригласить его на твою свадьбу?
— Он уже в курсе и не приедет. Марьян! Пожалуйста, смотри, чтобы индейцы не сняли с тебя скальп.
Вместе с Лиззи она возвращается в Вену. Все то же необъяснимое чувство, что ей нужно быть именно там. Институт на Рейхсратштрассе открыл свои двери. Приехавшая специально из Лондона (это ее второй приезд: она уже была в Вене весной) Сесиль Бартон может лишь фиксировать факт очередного триумфа. Теперь институты Ханны покрыли почти всю территорию Европы. Кольцо замкнулось. В международном масштабе и для всех светских дам. В некоторых столицах даже обижались, что они были обойдены вниманием.
Через художника Климта и музыканта Иоганна Штрауса Ханна завязывает знакомства со всеми заметными людьми Вены того времени. В их числе красавица Альма Шиндлер (она скоро выйдет замуж за Густава Малера) и сам Малер; "лорд Израиль", или Теодор Герцль, который двумя годами ранее организовал в Бале первый сионистский конгресс; Отто Вагнер, великий архитектор, перестраивающий столицу Габсбургов; знаменитый бургомистр Карл Люгер — "Красавчик Карл"… Хьюго фон Хофманшталь, который напишет для Рихарда Штрауса либретто опер "Кавалер розы" и "Ариана в Наксо", представил Ханне молодого врача-психолога Альфреда Адлера, а тот в свою очередь свел ее со своим учителем, врачом, занимающимся частной практикой, а также почетным профессором невропатологии Венского университета, евреем из Моравии по имени Зигмунд Фрейд. Первая встреча произошла в "Центральном кафе" — месте сбора интеллектуалов, которое не до конца еще вытеснило из памяти прелестное "Гринштейль", снесенное два года назад к всеобщему огорчению.
В этот день Фрейд принес под мышкой комплект пробных оттисков с книги "Толкование сновидений", которая выйдет в свет лишь год спустя. Ему 42 года, это невысокий мужчина, носящий бородку и усы, внешне достаточно застенчивый. Ханна говорит с ним на идиш, он отвечает на немецком. Он спрашивает, снятся ли ей сны. "Особенно открытые, рассматривающие тебя глаза", — отвечает она. Она берет в руки пачку листов и начинает перелистывать. Он удивлен невероятной скоростью ее чтения. Какое образование она получила? Никакого. "Она так уравновешенна, что это кажется аномальным", — уточняет Адлер, смеясь. Фрейд спрашивает, поняла ли она хоть что-нибудь в его рукописи. "Самую малость", — уверяет его Ханна и тут же демонстрирует, что уловила намного больше: вкратце пересказывает главу, которую только что просмотрела. Фрейд приглашает их на обед, ее и Адлера, на следующей неделе. Всего она побывает у него, или, вернее, у них, четыре раза. Он женат на некоей Марте, женщине с печальными и добрыми глазами (о которой говорит, что почти болезненно ревнует ее). Ей лишь однажды удастся пригласить эту пару пообедать у нее дома.
Всякий раз между Фрейдом и Ханной шли уединенные беседы, напоминающие обмен подачами. С самого начала она заявила, что обладает достаточно крепкой головой и не позволит копаться в ней всяким там докторам с их лорнетами. Именно эта ее отнюдь не внушенная сила, ее открытость, ее безграничная убежденность, что достаточно сильно захотеть чего-либо, чтобы рано или поздно получить желаемое, и привлекают в ней Фрейда. Как и Адлеру, ему кажется, что в ее уравновешенности проблескивает капля безумия. Он не утверждает этого, но заинтересован. Он дает ей или, скорее, заставляет ее говорить. Сама не зная почему и как, но однажды вечером, когда они были одни в его кабинете на первом этаже дома № 19 по Берггассе, она поймает себя на том, что рассказывает о своем местечке, своих встречах с Тадеушем на берегу ручья, об авантюристке, устремившейся в просторы пшеничных полей в лучах солнца, о смерти отца и Яши, о погроме…
Она умолкает, более смущенная, чем если бы вдруг обнаружила себя голой. Молчание. Она сидит на знаменитой турецкой софе. Напротив — изразцовая печь, слева — камин с колпаком, покрытым турецкой тканью. Фрейд улыбается, но не глазами. "Нет ничего опаснее детских воспоминаний", — произносит он наконец. Он ничего не добавит к сказанному, откажется даже назвать хоть какой-то диагноз, которым она, кстати, даже не поинтересуется.
Но она удалится с этим сомнительным и пугающим ощущением, какое испытываешь, когда цыганка умолкает на полуслове и спешит уйти после длительного изучения линий на твоей ладони.
Даже если не веришь в предсказания судьбы.
На Вену надвигается осень. Деревья Пратера с каждым днем меняют цвета. Еще немного… и веселье, царящее в городе, не выдержит контрудара со стороны природы. Если Ханна по-прежнему отказывается танцевать, то Лиззи предается этому удовольствию весьма охотно. Она постоянно окружена ордой миленьких офицериков, мечтающих лишь об одном: драться из-за нее на дуэли. И когда они обе, Лиззи и Ханна, появляются где-нибудь, обязательно в сопровождении Шарлотты О'Маллей, гигантского роста дуэньи, за ними обычно следует по пятам эскорт расфуфыренных офицеров.
И на этот раз они прошлись по Пратеру, задержавшись перед "Третьим кафе", где грохотал военный оркестр. Потом отобедали на пленэре в саду Сачера. Пять офицеров в киверах вышли вместе с Лиззи: та пожелала прокатиться на гигантском, высотою 65 метров, колесе, вращающемся со скоростью 65 сантиметров в секунду. Ханна осталась одна за круглым столиком под забавным балдахином: если пожелаешь оградиться от остального мира, можно задернуть занавески. Она раздавлена и наполовину побеждена: двумя днями ранее из телеграмм, пришедших одна из Монте-Карло, другая из Парижа, она узнала, что Джон Д. Маркхэм в сопровождении своего секретаря и других лиц сел на "Голубой экспресс" и отправился во французскую столицу. Оттуда — в Гавр. Из Гавра его путь лежит в Нью-Йорк. Уже зарезервированы каюты на борту "Лотарингии", парохода Генеральной трансатлантической компании.
Если бы не присутствие Лиззи, она наломала бы дров.
Она достает из сумки записную книжку в обложке из кожи черного и алого цветов с вензелем — двойное позолоченное "Н" — и машинально перелистывает счета. И вдруг чувствует, как на нее ложится чья-то тень. Она думает, что это вернулась Шарлотта О'Маллей, на которую наводит страх гигантское колесо.
…Но шторки закрываются, и чья-то большая рука захлопывает блокнот. Ее бросает в дрожь, глаза распахиваются до предела, она смотрит прямо перед собой, не в силах повернуть голову. С поразительной мягкостью "тень" извлекает из ее рук карандаш, книжку, приподнимает ее со стула из черного тростника. Тот, кто все еще остается тенью, сжимает ее голову в ладонях, наклоняется, целует ее в веки, принуждая закрыть глаза.
— Ничего не говори.
— А что нам осталось сказать друг другу?
— Ханна, замолчи.
А она, взволнованная, думает: если я открою глаза, он исчезнет. Но он остается с нею.
Договоримся, что в будущем…
Лиззи вернулась с триумфом в сопровождении Шарлотты и всех своих почитателей. Их число сильно возросло — движется целая колонна. Застав Ханну чуть ли не в объятиях некоего молодого человека, Лиззи словно остолбенела и, хоть ни разу еще не видела Тадеуша, в ту же секунду все поняла. Последовала процедура знакомства, после чего даже такая болтушка, как Лиззи Мак-Кенна, прервать которую, казалось, вообще невозможно, вдруг лишилась дара речи. Она лишь пробормотала, что вместе с О'Маллей ходила выпить чашечку шоколада в кафе напротив оперы, а все эти господа офицеры только сопровождают ее.
Наконец Ханна и Тадеуш остались вдвоем.
— Я хотела бы немного пройтись, — сказала Ханна.
Она еще не оправилась от первого шока, почти что оцепенения. Даже маленькая счетная машинка в голове больше не подчинялась ей. Она едва взглянула на Тадеуша, вместо того чтобы рассмотреть его как следует. "Что это со мной?" Она даже не понимала, почему ей захотелось пройтись, — сказала об этом, не отдавая себе отчета в том, что говорит. И, что хуже всего, она ничего не предпринимала, чтобы наконец прийти в себя. Более того, ей было хорошо в этом состоянии. Она едва ощущала легкое прикосновение пальцев Тадеуша к ее левому локтю.
Они идут по улице Пратер мимо кукольных театров Вюретеля. Пока еще она ничего вокруг не замечает — с таким же успехом можно прогуливаться по Луне. Лишь много позже с фотографической точностью восстановит в памяти воспоминания о сегодняшнем дне: группы детей, гуляющих с няньками, которые любезничают с солдатами; молодые люди в соломенных шляпах; арабы, торгующие лимонами; точильщики-сербы; торговцы-разносчики из Словакии — одним словом, празднично одетая, пестрая венская толпа. Этот конгломерат народов, казалось, живет весело и беззаботно, хотя оставалось всего Н лет до того черного дня, когда старый чопорный император подпишет ультиматум, из-за которого начнется первая мировая война. А самый проницательный из жителей Вены (журналист Карл Краус, редактор газеты "Пламя") цинично скажет: "Желаю Вашему Величеству прекрасного конца света…"
Слава Богу, в это осеннее утро стоит мягкая, солнечная погода и в воздухе словно пахнет весной. Они молча идут по улицам, так и не обменявшись ни одним словом с тех пор как увиделись. Наконец Тадеуш заговорил. Но не о ней или об их прошлом и даже не о том, что они могли бы сделать за те почти восемь лет, что прошли с их последней встречи, а о своих планах. Он почти закончил пьесу для театра, понадобится еще недели две-три, чтобы сделать окончательный вариант Принялся было рассказывать ей сюжет, затем перешел на нейтральную тему, где они оба ничем не рисковали, спросил, не знает ли она случайно шведа Стриндберга, который тоже пишет почти что гениальные театральные пьесы.
— Я встречала его в Париже у Гогена, — ответила Ханна.
Разумеется, имя Гогена она назвала не случайно: дала ему повод спросить о ее жизни, о том, как ей удалось познакомиться со столь известными художниками и драматургами. Однако Тадеуш заговорил о пьесе "Фрекен
Юлия", которую он видел три раза и знал почти наизусть. От разговора о Стриндберге перешел к другим писателям. Ханна сама назвала имя Мелвилла. Разумеется, роман "Моби Дик" произвел на него такое же хорошее впечатление, но Ханне обязательно нужно прочитать что-нибудь Генри Джеймса и Марка Твена, которые пишут в другом стиле. Тадеуш сказал, что он знаком с автором "Тома Сойера" и "Гекльберри Финна", что его настоящее имя Сэм Клеменс и что он очень остроумный человек. Ему самому очень нравится одна из шуток Твена.
— Если верить Сэму, у него был брат-близнец, очень похожий на него. Однажды, когда мать купала их, один из них случайно утонул. Теперь, шестьдесят лет спустя, Сэм все время спрашивает себя: кто же утонул в тот день: он или его брат…
Ханна рассмеялась и сразу почувствовала, как все та же счетная машинка, которая, казалось, была у нее в голове, начала работать. Она даже осмелилась внимательно посмотреть на Тадеуша и вздрогнула: ей показалось, что он совершенно не изменился. Разве что черты стали немного резче, но все равно он выглядел лет на двадцать, не больше. А ей самой казалось, что она такая старая: "Все знают, что женщины стареют быстрее мужчин. Особенно ты, ты ведь в юности не была красавицей, а потом общалась с кенгуру и коллекционировала любовников. Стой, Ханна, кончай! Ты ведь переживаешь, пожалуй, самый значительный момент в твоей жизни, так чего же хнычешь? Он вернулся, и это хорошо. Теперь нужно сделать так, чтобы он не уехал".
Стало ясно, что наконец-то ее голова прекрасно работает.
— Какой-нибудь театр уже взялся ставить твою пьесу?
Теперь уже и он рассмеялся. Да нет, до этого еще не дошло. Вот разве что один из его французских друзей, Жак Копо, прочитал два первых ее акта.
— Жаку всего 22 года, но он знает о театре столько, сколько мне никогда не узнать. У него есть свои интересные теории и…
Она его совсем не слушает, хотя и ругает себя за это. Она вся во власти воспоминаний: в Варшаве, когда она нашла его там, они тоже на первых порах говорили о литературе, чтобы привыкнуть друг к другу. "Если мы будем встречаться каждые семь лет, то я стану ходячей энциклопедией! Видишь, ты уже смеешься над собой. Твоя оторопь уже прошла. Странное ты все-таки существо, Ханна…"
Разговор о литературе — пожалуй, единственное, что есть общего между их встречей в Варшаве и этой встречей. Она сама написала в своем письме: если они станут только цепляться за прошлое, то лучше, чтобы он не возвращался. Он умный, а значит, обратил внимание на эту фразу и тщательно взвесил каждое слово…
"Боже праведный, ведь он вернулся к тебе, дурища ты эдакая! Вот все и началось! Ты снова дрожишь, и у тебя все горит, даже в самых интимных местах". Он уже готов был на этом проклятом пароходе отплыть в Америку, но все-таки приехал к тебе. Значит, ему самому хочется поставить точки над "i"… Так чего же он ждет, черт его возьми? Пока они шли по улице, среди людей, его сдержанность была объяснима. "Хотя он мог бы взять меня за руку, ведь большего от него никто и не требовал". Ну а теперь, когда они едут в фиакре, он мог бы, скажем, слегка приоткрыть свои намерения. (Тадеуш приказал кучеру ехать "куда-нибудь", а это — маршрут не очень точный.)
Стемнело, зажглись фонари, и каждый раз, когда они проезжают под одним из них и профиль Тадеуша освещается, сердце замирает у нее в груди… (К тому же этот придурок кучер, вместо того чтобы везти их по темным улицам, словно нарочно выбирает самые освещенные кварталы: переехал канал Дуная, проехал по улице Ринг, мимо памятника Шуберту, и теперь они едут к Опере…).
Она смотрит на губы Тадеуша, которые ей так хочется поцеловать, на его большие, спокойно лежащие руки… "Почему он не поцеловал меня? Не могу же я первой это сделать! Черт побери, иногда так плохо быть женщиной!"
— Райнер Мария Рильке, — спокойным, очень далеким голосом говорит Тадеуш, — это мой лучший друг. Я был бы счастлив, если бы писал хотя бы вполовину так же хорошо, как он…
— Мне совершенно наплевать на твоего проклятого Рильке! — вдруг говорит она. Ее словно прорвало, и она уже больше не может сдерживаться. — Мне наплевать!
Слышно, как цокают копыта лошади, а в фиакре наступает напряженная тишина.
Тадеуш медленно поворачивает голову и с улыбкой смотрит на нее.
— А я все думал, как долго ты продержишься и когда же наконец взорвешься.
— Ну теперь ты знаешь ответ!
— Разве дамам позволительно говорить "проклятый", "мне наплевать"?
— Я не дама и, пожалуй, никогда ею не стану.
"Ну вот, Ханна, ты сама сожгла все мосты. Можно сказать, что комедия окончена. Здорово он над тобой посмеялся. Это видно по его улыбке. Он только за этим и приехал в Вену: специально чтобы сказать тебе, что пора уже и выбросить из головы все твои мечты маленькой девочки из еврейского местечка, твои преследования и все остальное. Может быть, он приехал, чтобы отомстить за то, что с ним сделали в Варшаве, и…"