— Ханна!
"…за то, что с ним сделали в Варшаве, и за незабытое унижение в сарае Темерья. Да ведь я его ненавижу!" Ее охватили отчаяние и бешенство одновременно.
— Ханна! Я никогда не считал себя выдающимся оратором, — спокойно сказал Тадеуш, — но вправе же я рассчитывать хотя бы на то, что моя будущая жена меня выслушает. Итак, я прошу вас выйти за меня замуж.
Ее рука уже лежала на ручке дверцы, прекрасно работающий в ее голове механизм вновь остановился словно парализованный. Последнее сообщение, которое он принял, звучало примерно так: "Ты холодна, как смерть, Ханна…"
— Ну теперь-то, я надеюсь, ты меня услышала?
— Ты что, смеешься надо мной? — удалось наконец выговорить Ханне.
Тадеуш, сидя совершенно неподвижно, продолжил:
— Не должно быть никаких сомнений, что я женюсь на тебе только ради твоих денег. Тех, которые ты заработала, и тех, которые, кажется, собираешься заработать.
— Не нужно смеяться надо мной, Тадеуш, умоляю!
— Я в жизни ни над кем не смеялся, разве что над самим собой.
Она подалась вперед и снова взялась за ручку, прижав к себе сумочку с записными книжками.
— Ханна, ты такой страстный человек и с такой жадностью относишься к жизни, что мне просто не верится…
Она закрывает глаза и думает: "Ну почему он прямо не скажет, что боится меня?"
А он тем временем спрашивает:
— Ты ведь уже все приготовила для нашей свадьбы? Все, до мелочей?
— Да.
— Когда же она состоится?
— 30-го декабря.
— А почему не тридцать первого?
— Я хотела, чтобы на нашей свадьбе играл сам Иоганн Штраус. Но тридцать первого он не мог: у этого кретина императора намечался бал… Все идет не так, как я хотела.
— Но я-то ведь приехал.
— Да, это правда.
— Ну а где же должна быть свадьба?
— Я арендовала дворец одного из великих герцогов на площади Бетховена.
— Наш брак будет церковным или гражданским?
— И тем и другим. Теперь совсем не сложно стать католичкой.
Опять наступает гнетущая тишина. Она видит или, скорее, чувствует, как он закрыл глаза: "Теперь понятно: я его до смерти напугала. Как же так, Господи!"
— Я научилась танцевать, — говорит она, — печатать намашинке, чтобы у тебя не было забот с рукописями, водить автомобиль, даже готовить и завязывать галстуки.
Опять пауза.
— Это ко всему тому, что я уже умела.
Снова молчание.
— Правда, готовлю я не лучшим образом…
Это все говорилось с надеждой вызвать его улыбку. Попытка не возымела успеха.
— Я знаю, что я немного сумасшедшая.
— Ну, я бы так не сказал.
"Что с ним? Ну хоть бы сделал что-нибудь: дал бы мне по щеке, ушел или хотя бы рассмеялся…"
— Ханна! — Позволительно ли нам… жить вместе до свадьбы?
— Нет, — выдохнула она (и, к своему собственному удивлению, покраснела).
— Понятно.
Снова короткое молчание. Наконец он, словно очнувшись, постучал набалдашником трости по дверце фиакра, и кучер остановился.
— Прекрасно, я согласен, — говорит Тадеуш.
— Согласен?
— Договоримся на будущее, что я просил твоей руки и что ты осчастливила меня, ответив мне согласием. Мы вступим в брак здесь, в Вене, тридцатого декабря 1899 года, и наш брак будет одновременно гражданским и церковным. Все предельно ясно.
Он открывает дверцу и собирается выйти. Она еле слышно говорит:
— Ты мог бы меня поцеловать…
Он пристально смотрит на нее. Потом, потянувшись рукой, заставляет ее поднять лицо и чуть-чуть касается ее губ своими. Когда она открывает глаза, он уже стоит на мостовой. Еще немного погодя она видит, как он проходит мимо здания оперы по Рингштрассе. Он такой высокий, почти на голову выше всех. Ну обернись же! Нет, не оборачивается.
Его первое письмо придет из Нью-Йорка. Он уехал туда прямо из Вены, чтобы уволиться с работы у Джона Д. Маркхэма и забрать свои вещи, а главное — библиотеку.
Второе письмо будет из Монте-Карло. В нем он напишет, что живет один на вилле, пользуясь любезностью бывшего патрона. Заканчивает пьесу, правда, работа идет не очень хорошо, но ему нужно довести все до конца…
В обоих письмах он подтверждает, что будет в Вене в полдень двадцать девятого декабря, чтобы подписать брачный контракт. Они с Ханной, а также их свидетели должны встретиться с нотариусом у него в конторе на площади Грабен — в центре старого города.
Странное для мужнины ощущение…
— Так что, ты против дворца герцога?
— Да лучше бы как-нибудь обойтись, — с ужасающим равнодушием говорит он.
— И ты против присутствия Иоганна Штрауса?
— Он умер.
— Великий Штраус — да. А его племянник — нет. Он жив, и его тоже зовут Иоганн Штраус. Иоганн III.
— Ну если ты настаиваешь… Мне не хотелось бы чем-нибудь омрачать твою свадьбу.
— Пожалуй, я могла обойтись и без Иоганна Штрауса III, — уступила я она, все еще стараясь придать разговору слегка шутливый характер.
Тадеуш приехал вчера, сегодня уже тридцатое. За все это время он никак не проявил к ней своих чувств: ни нежности, ни любви. Они встретились в конторе нотариуса, и, лишь увидев его там, Ханна действительно поверила в реальность всего происходящего. Свидетелем Тадеуша был Рильке. Там, у нотариуса, Тадеуш вручил ей красную розу, после чего опять, словно за каменную стену, спрятался за слегка холодную деликатность и за свою странную, насмешливую полуулыбку. Прикоснувшись губами к ее перчатке, не читая, с совершенно равнодушным видом, подписал брачный контракт. Вечером они пообедали в компании друзей: он и она, Лиззи и Шарлотта, Эстель и Полли Твейтс, Рильке и Гофманшталь, Альфред Адлер и Густав Климт, который привел с собой Эмилию Флег, Густава Малера, из которого потом Томас Манн сделает героя своей "Смерти в Венеции", и Артур Шнейцлер, который уже бросил медицину, но тогда еще не стал знаменитым писателем.
Тадеуш проводил Ханну и ее друзей до дверей канцелярии Богемии и уехал, как он сам выразился, чтобы похоронить свою жизнь холостяка в компании Гофманшталя и Райнера Марии Рильке.
Тридцатого декабря те же свидетели присутствовали на гражданской регистрации брака и двух религиозных церемониях: католической, правда, не в прекрасном костеле святого Карла, как об этом мечтала она, а в часовне Доминиканцев, где было страшно холодно; и еврейской — в синагоге на улице Штернгас. Сам Тадеуш настоял на этой двойной церемонии. Ему пришлось дважды поцеловать ее, но он делал это куда более холодно, чем Райнер или Климт, не говоря уже о Полли, рыдавшем от счастья.
Ханне пришлось даже свирепо взглянуть на Лиззи, которую очень беспокоила замеченная ею ненормальность в отношениях жениха и невесты: "Не вздумай только захныкать!"
Лиззи уехала в Лондон с семьей Полли Твейтса и остальными.
Ханна с Тадеушем тоже сели в поезд. Когда они расположились в двухместном купе, он наконец спросил:
— Ну и что же ты придумала дальше?
— Швейцарию.
— Тоже хорошо. А где конкретно в Швейцарии?
"Никак нельзя показывать ему, что тебе хочется плакать. Если он может оставаться таким холодным, то и ты, Ханна, справишься с этой ролью. В конце концов ты узнаешь, почему он женился на тебе или позволил тебе выйти за него замуж…"
Поезд шел по Венскому лесу. А ведь она в своих планах так хотела проехать по этому лесу рядом с ним в карете, укрывшись одним меховым пологом, плыть по этому снежному безмолвию, тишину которого нарушали бы только звуки скрипки Иоганна Штрауса (пусть третьего, что поделаешь, коль первого уже нет в живых), который играл бы им "Сказки Венского леса", "Ты не заплачешь, Ханна, даже если тебе смертельно этого хочется!" Наконец она ответила на вопрос:
— На юге Швейцарии, почти в Италии, на берегу озера Лугано.
— Прекрасно.
Пошел снег, и в его хлопьях волшебно размывались окрестные пейзажи. Когда идет снег, это же так прекрасно. Пусть себе идет, ведь ты все это время, месяцы и годы (даже на пароходе, который вез тебя из Мельбурна), надеялась, что в день твоей свадьбы будет идти снег…
— Ты там подготовила для нас дом, Ханна?
— Угу.
— Купила?
— Что-то в этом роде.
Вернее было бы сказать, что дом — настоящий замок — снят в аренду, но в контракте, который Полли заключил со своим швейцарским коллегой, была оговорена и возможность покупки, в счет которой входила бы и сумма, уплаченная за аренду. "Ханна, ты становишься мечтательной даже в делах…" А ведь она действительно тысячу раз мысленно представляла себе и тот поезд, в котором они сейчас едут, и два других, на которые им предстоит пересесть, и, наконец, экипаж, который встретит их на вокзале. Они должны были приехать в дом на озеро до того, как часы пробьют двенадцать, обозначив таким образом смену одного века другим, чтобы слушать полуночный бой, поужинав перед горящим камином, уже позанимавшись любовью- А если ему удастся сдержать желание, то она (чего уж лучше?) встретит двадцатый век в его объятиях, пьяная от шампанского и от счастья… "Чертова дура".
— Я думаю, ты уже распланировала, что нашу брачную ночь мы проведем именно в этом доме? — внезапно спросил Тадеуш.
— Да.
— И сколько же раз ты будешь принадлежать мне?
Она довольно спокойно выдержала его взгляд.
За первой пересадкой, в Мюнхене, последовала вторая — в Швейцарии, в Цюрихе. Ханна дремала, а Тадеуш что-то читал. Правда, он даже пытался какое-то время беседовать с нею, как поступает в дороге всякий любезный компаньон. На предпоследнем этапе их маршрута, на станции Лугано, Ханна была словно в летаргическом сне. Но вот наконец они сели в карету, покрашенную в черный и красный цвета и запряженную четверкой лошадей. Два форейтора вскочили на пристяжных, и карета тронулась. Снег перестал падать, двенадцать километров от вокзала до замка они проехали в полной тишине, которую нарушало только позвякивание колокольчиков. Озеро в эту безлунную ночь казалось совершенно черным. Потом они въехали в Моркот и покатили по живописной центральной улице. Своды, кое-где перекрывающие улицу, в эту новогоднюю ночь были украшены бумажными фонариками. Их экипаж свернул и покатил по дороге, круто поднимавшейся вверх. Когда Ханна была здесь в первый раз, чтобы осмотреть место, она долго стояла на террасе собора святой Марии, построенного в XIII веке на крутой стометровой скале. Но тогда был солнечный день, и она была полна надежд…
Замок, который она арендовала, был расположен еще выше, и как только они подъехали, в нем, как и хотела Ханна, сразу же зажглись факелы и свечи.
— Могу ли я закурить?
Разумеется, кивает Ханна. Они приехали в начале восьмого. Вместе обошли весь замок — трехэтажное здание, примечательное тем, что своды нижнего этажа были выполнены еще в романском стиле. Увидев огромную кровать с роскошным пологом в комнате, где было четыре окна, выходившие на озеро, Тадеуш промолчал. И только попав в рабочий кабинет, который Ханна планировала отвести ему, и примыкающую к нему библиотеку, где было много книг, но в то же время часть полок пустовала, спросил:
— Ханна, это для моих книг?
— Да.
— У меня их не так много.
— Но ведь книги можно купить, да к тому же ты их будешь писать.
— С этим трудно не согласиться.
Книги были на немецком, английском, французском, русском и польском языках. Она даже специально заказала кожаный переплет для всех произведений Рильке, начиная с "Жизни и Песни" до самого последнего — "Белой Принцессы".
— Ханна, спасибо за твою деликатность. — При этих словах на его лице была обычная, совершенно непроницаемая улыбка.
Ханна пошла переодеться. Именно в этот момент в ее поведении неожиданно произошла странная перемена: она словно бы стала вдруг равнодушной к поведению Тадеуша. Главное вести себя как ни в чем не бывало, ну а что будет дальше — посмотрим! Надела новое платье, специально сшитое в Париже для этого случая: белое с оборками кумачового и черного цветов, закрытое до горла и застегивающееся на тридцать девять маленьких пуговичек. "Признай, Ханна, за собой хотя бы одно достоинство — ты чертовски упряма!"
На протяжении всего обеда говорила она одна. Словно настала ее очередь занимать собеседника разговором. Рассказала ему все с момента ее отъезда из местечка на телеге Визокера до последних планов по развертыванию сети магазинов в Северной Америке — все, ничего не упуская. Ввела его в курс дел и своего состояния, которое должно было значительно возрасти, и даже назвала поименно своих четырех любовников.
— Разумеется, считая и тебя. Лучшим был Андре, хотя и Л отар тоже… Я видела его в Цюрихе, похоже, он все-таки убил свою жену…
После обеда перешли в салон, где пылал камин. Им подали кофе, и слуги удалились. Тадеуш закурил сигару.
— Кто украсил дом?
— Тип, которого я зову Генри-Беатрис.
Брови Тадеуша поползли вверх.
— Это мужчина или женщина?
— И то и другое. Ему принадлежит идея воссоздать здесь стендалевскую атмосферу. Который теперь час?
— Скоро одиннадцать. Вот уже больше двух лет, как, войдя в один книжный магазин на улице Рен, я узнал, что обо мне расспрашивали.
Она неподвижно сидит на диване, тщательно расправив складки платья по обе стороны от себя.
— Ханна, как зовут того человека, который меня разыскивал?
— Марьян Каден. Сейчас он в Нью-Йорке.
— Идея была очень хороша. Но в то время я читал только по-английски. А уж затем принял кое-какие меры предосторожности.
— Ты догадался, что он работает на меня?
— Разумеется. — Он улыбнулся. — Ханна, я знал, где ты живешь. Многие из моих друзей или друзей Маркхэма являются твоими клиентами. Полтора года тому назад я был в Лондоне и видел тебя там.
Она закрыла глаза. Он кивнул, словно отвечая на вопрос, который так и не был задан:
— Да, я мог бы поговорить с тобой. Для этого стоило всего лишь пересечь улицу.
— Но ты этого не сделал.
— Не сделал.
"Открой твои чертовы глаза и посмотри ему прямо в лицо, слышишь, Ханна!" Она подняла голову.
— Потом, — продолжал он, — я встретился с этим совершенно великолепным типом, Визокером. Его куда выгоднее иметь другом, чем врагом, правда, он тебя любит больше, чем себя самого. Тебе, может быть, было бы лучше выйти за него, а не за меня. Мы с ним очень долго говорили.
— По-мужски?
— Да, по-мужски. Между прочим, он, оставаясь незамеченным, следил за мной целый месяц. А вот твоего английского детектива я заметил тут же.
— О чем вы говорили с Менделем?
— Не спеши, Ханна, пожалуйста. Это ведь странное для мужчины ощущение, когда тебя преследуют.
— Да, пожалуй, женщины к этому больше привыкли.
— Вот это правда. Слава Богу, что ты хоть никогда не посылала мне цветов или каких-нибудь безделушек. Другая на твоем месте могла бы пойти на такое, даже если бы я был женат.
— Но ты ведь не был женат.
— Чуть было не женился.
— На Мэри-Джейн Галлахер?
— Да нет, с другими я был более близок к женитьбе.
— Я же тебе написала.
— Это самая умная вещь, которую ты сделала по отношению ко мне. А я тебе не ответил, потому что не знал, что ответить. Я уже не раз бывал смешон, но не до такой степени.
— Я тебя люблю.
— Я знаю это. Я даже надеюсь, что ты меня любишь как настоящая женщина, а не как девчонка, которая втрескалась в друга детства. Говорил ли тебе Мендель Визокер, что я возвращался в Варшаву в июне 92-го года?
— Он не сказал, зачем ты это сделал.
— Но он знал это. Я искал тебя по всей Варшаве… Помолчи, Ханна, не надо ничего говорить. Никто не мог мне сказать, куда ты уехала. Я даже побывал в твоем местечке, но и там о тебе ничего не знали. Если бы ты, Ханна, не так лгала мне тогда в Варшаве! Откуда у тебя эта мания усложнять простые вещи? Зачем было рассказывать мне сказки о каком-то наследстве? Я ведь им тогда даже поверил. На тебе было такое великолепное платье, может быть, чуть старомодное, но очень красивое. Такое же, как сегодня, если я не ошибаюсь… Правда, я быстро перестал тебе верить. Ты казалась такой усталой и с каждой неделей уставала все больше и больше. А я не знал, как сказать тебе, чтобы ты прекратила разыгрывать передо мной эту комедию. Ты так вошла в свою роль!.. Эта единственная ночь, которую мы с тобой провели вместе в Пражском предместье накануне Нового года…