Ким двинулся на зов, еле передвигая одеревеневшие ноги. Наговор впился в душу острым крючком, неотвратимо тянул к трельяжу. Когда-то Кима предупреждали, что в зеркалах могут таиться ловушки: обладатели других даров оставляли «захоронки», скрытые ворохом чужих отражений, рассчитывая на воплощение после смерти. Наговоры обычно завязывались на страстях — гордыне, алчности, похоти. Кима поймали на жалости: сострадание Булату было искренним, несвойственным обладателям даров, державшим подобные чувства в узде.
Зал встретил Кима сумраком. Дымку источало зеркало, переполненное клубами черной мути, в которой мелькали руки, лапы, когти, копыта.
— Ближе! — голос обрел силу, приказ исключал неповиновение.
Ким шагнул. Шагнул еще и еще, задыхаясь от усилившегося запаха пудры и духов «Пиковая дама». Из клубящейся черноты высунулась морщинистая рука, без перстней и маникюра, с одним-единственным гладким кольцом на безымянном пальце. Хватательное движение пропало впустую — Ким отшатнулся.
— Ближе! — голос закипел злостью.
Ким закрыл глаза и почти шагнул вперед, но вздрогнул от грохота за спиной. Булат — голый, сильный, проворный — оттолкнул его от зеркала. Ухватил руку за запястье, сдавил, рявкнул:
— Пошла вон, пожалейка драная, пока я тебя не заштопал!
Комнату заполнил истошный визг. Пальцы попытались вцепиться в Булата. Тот резко вывернулся, сломал запястье со стеклянным треском, заставляя повиснуть пустой перчаткой, повторил:
— Пошла, кому сказал!
Черная дымка осела на пол грязными клубами — то ли пылью, то ли паутиной. Очистившееся зеркало сначала лопнуло пополам, потом, подумав, покрылось сеткой трещин. Булат отряхнул ладони, удивленно спросил у Кима:
— Неужели ты меня пожалел? С чего бы?
— Из-за еды, — еле размыкая губы, ответил он. — Тебе было мало.
— Нет, — замотал головой Булат. — Перестань. И не думай. Я больше ем, когда превращаюсь. До этого я не превращался, силы не тратил. А псу еды было навалом.
Ким всхлипнул — вместе с хрустом зеркала из груди вырвали крючок, и это было очень больно — и осел на пол. Булат подхватил его, не давая упасть. Усадил, позволил уткнуться лбом в свое плечо — твердое, надежное, попахивающее квашеной капустой — и неловко погладил по спине.
— Ну-ну… успокойся. Все закончилось. Она больше не придет. Купишь новое зеркало с завода, и тебя никто не потревожит.
— Куратор… куратор заметит, подумает… — задыхаясь, пробормотал Ким.
— Наврем куратору, — уверенно пообещал Булат. — Успокойся. Сейчас заварим чаю, чаю сладкого попьешь, и тебе полегчает. А история эта очень кстати. Если ее правильно подать, и тебе вреда не будет, и мне небольшая помощь.
…В понедельник утром Ким, сопровождаемый псом, отправился к знакомым красно-желтым будкам, и известил куратора о чрезвычайном происшествии. Разговор был коротким — никаких подробностей по телефону, это незыблемая служебная инструкция. Куратор приехал в обед. Осмотрел разбитое окно, сидящего на цепи Булата — тот беспрерывно рычал и косился на выставленный во двор трельяж; оценил трясущиеся руки Кима — и притворяться не приходилось, чай не помог, грудина глухо ныла; и вошел в дом.
Ким изложил заранее разработанную легенду: «Спал. Проснулся. К зеркалу потянуло. Думал, дар вернулся, а потом понял — что-то неладно. Муть какая-то полезла. Страшно стало, заорал во все горло, как соседей не перебудил — непонятно. Хорошо, поленился ставни закрыть — неохота каждый вечер возиться. А Булата с цепи спустил, чтоб побегал. Он крик услышал, в окно прыгнул. К зеркалу подскочил, а оно лопнуло. Я заснуть так и не смог, утром трельяж во двор вытащил — не могу с ним рядом находиться — и сразу вам звонить».
На самом деле трельяж во двор вытащил Булат, а Ким даже немного поспал — в холодной спальне, завернувшись в два одеяла. Легенду сочиняли ночью, в темноте, попивая чай на летней кухне. После того, как разбили окно.
— Мне надо о себе напомнить. Показать, что я не совсем одичал, — объяснил Булат, жевавший яблоки. — Иначе спишут на усыпление. А мне оно не надо. Но нельзя показывать, что я могу обращаться, тогда сразу отсюда заберут.
— Не хочешь? — дуя на чай, спросил Ким. — Здесь же скучно.
— Мне нравится.
Ущербная луна скользнула по белым зубам — Булат знакомо оскалился. Нет, полнолуние к превращениям не прилагалось. Или превращения не прилагались к полнолунию. Как-то так.
Куратор проглотил сочиненную Булатом сказку, не поперхнувшись. Повел себя предсказуемо: съездил к телефону-автомату, поговорил с экспертами, те прислали фургончик, в который и погрузили злополучный трельяж. Пока ждали, куратор расспрашивал о Булате: не убегает ли? Не нашел ли себе сучку?
— Он почти все время на цепи, — пожал плечами Ким. — А ночью я за ним не слежу. Может, и убегает. А что?
— Ты соседей поспрашивай, — куратор смотрел цепко, проверял готовность выполнить приказ. — Если к какой-то сучке бегает, я потом приплод заберу. Сам же видишь — справный пес. Жаль щенков терять.
— Поспрашиваю, — согласился Ким. — В магазин пойду и по пути поговорю со старушками, что на лавочках сидят.
Булат обратился вечером, как только стемнело. Пришел на летнюю кухню, где Ким доваривал пельмени, приложился к яблокам — надо было два мешка брать — заявил, что ночью сварит каши с тыквой.
— У тебя сахар есть? Принеси сюда, чтоб мне через двор не бегать. Мало ли, вдруг соседи увидят. Разговоров потом не оберешься.
— О! — вылавливая пельмени шумовкой, встрепенулся Ким. — Какой у вас размер одежды? Надо что-нибудь купить.
— Я не мерзну, — отмахнулся Булат и взгромоздился на продавленную кровать, оседлывая собственные пятки и бесстыже демонстрируя член и яйца.
— Если соседи увидят у меня во дворе одетого мужчину, это будут одни разговоры. Можно их пресечь, рассказав, что бывший сослуживец приехал в гости. А если голого…
— Тот же самый сослуживец. Ночью выскочил в сортир, одеваться лениво было.
— Нет уж! — грохнул салатницей с пельменями Ким. — Я куплю вещи. На тот случай, если вас придется показывать тете Тасе или кто-то в окно заглянет.
Булат не возразил и не согласился — подвинул банку сметаны, начал накладывать горячие пельмени себе в тарелку. Ким дождался, пока он утолит первый голод, спросил:
— Почему куратор спрашивал про щенков?
— Они меня на племя оставили, — увлеченно разминая пельмень в сметане, объяснил Булат. — Я обращаться перестал, они и так, и сяк… а я все равно не обращаюсь. Тогда они меня в собачий питомник отвезли. Думали, я на кого-нибудь из служебных сучек влезу.
— А вы?
— А я сучек не люблю. Я из вольера выбрался и пару кобелей трахнул. Вой стоял — хоть забегай. Собачье начальство велело меня убрать. Меня сначала в яму посадили, а потом решили добром попробовать. К какой-то тетке на дачу отвезли. Я там пожил… вот где скучно! И кормили плохо. Я тогда пошел и соседского кобеля трахнул… Что ты на меня так смотришь?
— У вас сметана на носу, — дипломатично ответил Ким.
Булат утерся, посмотрел на белый след на ладони, знакомо фыркнул. Предложил:
— Перестань выкать. Как будто на партсобрании сидим, честное слово!
— Только не говори, что ты партийный, — усмехнулся Ким.
— Не. Даже в комсомол не приняли, — Булат деланно закручинился, положил себе добавку пельменей.
— Где ты служил? До того, как перестал обращаться?
— В чуркестанах всяких. На границах, за границами. Таджиков гонял, афгани хорошо потряс. Всех порвал, дурь забрал, начальству отдал. Дело нехитрое. В Москву пару раз наезжал. В Питер. По Молдавии с цыганским табором покочевал. А потом мне все надоело. Брат превращаться перестал, а я чем хуже? Я тоже перестал.
— Брат? — Ким искренне удивился.
— Ага, — кивнул Булат. — Мы из питомника. Нас трое в помете было. Я, Гранит и Сталь. Сталь — это сестра. Она к восточным немцам уехала. Они должны были в питомник сучку по обмену прислать, но что-то не получилось. А у нас капуста совсем закончилась?
— Провансаль остался. Я в холодильник положил. Сейчас принесу.
Во время прогулки туда-сюда Ким обдумал информацию. Значит, правду тогда сказал воспитатель. Кобелей среди оборотней больше чем сучек. Выпендривается ли Булат, рассказывая о тяге к своему полу, или поддерживает давно разработанную легенду, не желая оставлять подневольное потомство? Прямо сейчас до правды не докопаешься. Пусть говорит. Ким будет слушать.
Булат, похоже, по разговорам стосковался — болтал, перескакивая с темы на тему. Пенял Киму, что тот не купил молока: пшенная каша с тыквой на молоке вкуснее. Уверял, что в канаве, в пойме, обитает бездомная шишига. Предлагал Киму познакомиться, а лучше позвать шишигу жить в летней кухне. Весело же будет!
Когда Ким отказался знакомиться с шишигой и ловить ужей, которые водились в канаве в изобилии, Булат снова вернулся к продовольственным вопросам:
— Давай груши соберем? На верхушке уже спелые, вкусные.
— Как мы их соберем? Внуков Тасиных просить?
— Зачем? Я ночью влезу и соберу, я в темноте хорошо вижу. А ты будешь из ведра в мешок высыпать. Потом разложим где-нибудь на полу, чтобы твердые дошли, и я их съем. И за квашеной капустой сходим. Мне капуста понравилась.
Тусклая лампочка «сороковка» еле-еле разгоняла мрак. Лицо Булата казалось совсем молодым, темные глаза блестели, болтовня о шишиге и капусте создавала обманчивое впечатление, что рядом с Кимом сидит не опасный зверь-боец, а безалаберный подросток. Такая увлеченность ужами и грушами свойственна тем, у кого женилка еще не выросла, а книжки читать неинтересно, потому что букв много. Вот и развлекают себя нехитрыми и доступными способами. А как в возраст входят, забывают и про шишиг, и про ужей. С женилкой у Булата всё было более чем в порядке — Ким временами отводил взгляд, чтобы не пялиться. Трудно понять: то ли у оборотней своеобразное развитие, то ли Булат придуривается, пытаясь расположить Кима к себе.
Кашу с тыквой варили до двух часов ночи. Ким бы и лег спать, но, как оказалось, заявление Булата: «Я буду готовить» переводилось как: «Я буду командовать». Тыкву-то он разрезал, и даже почистил. Потом, после долгих уговоров, оторвался от сырых семечек и мякоти, и порезал на куски разных размеров. Кашеварить пришлось Киму. Пшено пригорело, тыква немного недоварилась, сахара не хватило. Булат раскритиковал и блюдо, и повара, при этом охотно съел две порции каши, обжигаясь и дуя на ложку. Ким ушел спать злым и недовольным, в коридоре застыл на минуту — «запирать или не запирать дверь?» — и не задвинул засов. Мало ли…
Булат этим воспользовался и в пять утра принес в зал дохлого ужа. Ким понял, что настало время проявить твердость характера, встал с дивана, одной рукой подобрал ужа, другой взял Булата за ошейник и вышвырнул незваных гостей во двор. Ночную тишину взорвал обиженный вой, где-то вдалеке раздалось бульканье шишиги, соседские собаки разделили скорбь Булата визгом и лаем. В общем, ночка выдалась на славу.
Утром Ким подошел к будке — Булат лежал на спине, потешно выставив лапы, и грелся на солнышке — и тихо, но твердо сказал:
— Никаких ужей. Никаких шишиг. А то лишу капусты и отдам груши бабе Тасе. Приказ ясен, рядовой Булат?
Пес ехидно усмехнулся, черные губы подчеркнули опасную белизну клыков. Булат завозился, пачкая сливочную шерсть в пыли, задрыгал лапами — настоящая придурковатая дворняга, радостно приветствующая хозяина. Ким вздохнул и отправился греть воду. Последствия вчерашней готовки придется отмывать, не ждать же, пока засохнет и отвалится.
После инцидента с ужом зажили мирно. Дверь Ким не запирал, потому что яблоки и груши разложили в спальне — в летней кухне места не было — и Булат по ночам прикладывался к плодовому запасу, громко чавкая на весь дом. Там же, в спальне, на спинке стула, висела выстиранная и выглаженная одежда. Брюки и пару рубашек Ким купил в комиссионном магазине, не беспокоясь о завышенной цене, а еще через неделю, с помощью сына тети Таси, приобрел два комплекта военной формы. Себе и товарищу, который обещал заехать в гости.
— Может быть, на реку выберемся. Он рыбак. Я-то — нет. Но долг хозяина обязывает.
Знакомец тети Тасиного сына, прапорщик при складе на военном аэродроме, обеспечил и нательное белье, и сапоги, и даже заброды. Киму и напрягаться не пришлось, за наличные к калитке привезли. Булат смотрел на форму и улыбался, напоминая, что он не мерзнет. Во второй половине октября, когда осеннее тепло сменилось ночными заморозками и бесконечными дневными дождями, оборотень перестал кичиться морозоустойчивостью. Нарубил дрова, не позволяя Киму махать топором, принес из огороженного закутка ведро угля и поставил возле печки. Сам же печку и растопил — Ким смотрел на дрова и уголь растеряно, не зная, как взяться. С тех пор они плотно закрывали ставни в начало шестого, Булат перекидывался, одевался в спальне — рубашки все равно игнорировал, но хоть членом размахивать перестал — протапливали печь, готовили, ужинали, обсуждали нехитрые планы на следующий день, пили чай, смотрели телевизор. Иногда Булат оставался ночевать в доме, в прохладной спальне, иногда уходил во двор. Говорил, что ему воздуха мало. Ким продолжал спать в зале, на диване, возле стены, набиравшей тепло от печки.
Засыпал он не сразу, и не от духоты. Тело начало оживать, ежедневные боли исчезли, литры и килограммы лекарств вывелись из организма. Ежевечернее любование Булатом способствовало греховным мыслям. Оборотень излучал силу, умел пригвоздить взглядом, демонстрировал крепкое тело без намека на кокетство. Скорее всего, и не думал, что его движения плечами или потягивания отзываются томительной волной и шевелением члена у сожителя-соседа — Ким даже в мыслях не называл себя хозяином. А если бы догадался?.. Наверное, рассмеялся с плохо замаскированным презрением. Для хищника мышь интересна как добыча и пища, без гарнира из прочих страстей.
Ким страшился и догадки — Булат частенько поражал его проницательностью, и собственной готовности сдаться без боя, без переговоров и условий. Он уже проторговался, в ту ночь, когда хлопнула дверь, выпустившая Булата на улицу, и ладонь легла на член. Тогда он довел себя до разрядки, упираясь пятками в диван, раздвигая колени, как будто ждал — Булат вернется, поймет, ляжет, придавливая крепким телом, вопьется в губы.
Нет. Не догадался, не вернулся. Ушел к ужам и шишиге, не подозревая о желаниях соседа. «Это и к лучшему, — в очередной раз думал Ким, пользуясь минутами одиночества. — Это к лучшему».
Первые дни ноября полыхнули алыми стягами. На фасаде «Универсама» растянули и закрепили транспарант с надписью «Да здравствует 65-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!» В школьном дворе, по заиндевевшей траве на футбольном поле, маршировали девочки в пунцовых комбинезонах, слаженно подкидывающие огромные надувные мячи — тренировалась колонна, которая выйдет на демонстрацию. Развевались кумачовые флаги, рдели букеты искусственных гвоздик. Город готовился к праздничным выходным.
В пятницу Ким едва-едва успел купить капусту — позабыл о коротком рабочем дне. Достучался в окно, сердобольные продавщицы увидели-узнали, впустили в магазин и его, и Булата. По случаю праздника Ким расширил привычный список и взял не только разнообразную капусту и моченые яблоки. Еще соленые огурцы, твердые зеленые и бурые помидоры с налипшей соломой и несколько ломтей моченого арбуза. Булат на арбуз косился с откровенным недоверием, пару раз чихнул и — то ли в пику, то ли выражая желание — ткнулся носом в бочку с головками моченого чеснока. Чеснок Ким тоже купил.
Домой пришлось возвращаться пешком. Трамваи были переполнены, ни с сумкой, ни с псом не впихнешься. На последнем квартале Ким обратил внимание, что Булат дрожит. Сливочная шерсть временами вставала дыбом, бока и спина тряслись. Мелькнула мысль — «довыпендривался, простудился!» Во дворе, когда Булат уронил сумку и повалился набок, корчась в судорогах, Кима накрыла волна страха. Что делать? Бежать, звонить куратору? Вызывать ветеринара? А где его взять, этого ветеринара, да еще в пятницу вечером?