Озабоченный больной ногой, Максим смутно помнил, как к высоте подошли танки Т-34, обстреляли Комменфельд, а потом сравняли его с землей. После дружеской поддержки батальон весьма охотно поднялся, кинулся в прорыв. Немцы отступали, солдаты противника метались по полю, набивались в бронетранспортеры и уезжали. С этого дня войска противника охватила неконтролируемая паника. Истощенные солдаты отступали на запад, а защищались, только если им угрожала непосредственная опасность от прорвавшихся советских частей. Штаб 9-й армии еще сообщал генералу Хейнрици об узлах германской обороны. Но на деле никакой обороны уже не было – лишь слабая попытка сохранить видимость порядка посреди хаоса. Все дороги к востоку от Берлина были забиты отступающими войсками и беженцами – местные, прослышав о крушении фронта, надеялись укрыться в Берлине. Дороги бомбили самолеты 18-й воздушной армии – уже не разбираясь, где беженцы, а где войска противника.
Немцы отступали толпой. Полевая жандармерия и отряды СС отлавливали дезертиров, расстреливали, вешали вдоль дорог в массовых количествах, но все эти меры были безуспешными. Отступление вдоль Райхштрассе-1 превратилось в хаос. «Русские уже здесь!» – кричали люди, бросали свой скарб, бежали, давя других. Машины расталкивали людей. Военнослужащие различных частей перемешались в один клубок. Плечом к плечу бежали солдаты вермахта, эсэсовцы, фольксштурм, пацаны из гитлерюгенда. Ломались повозки, создавая на дорогах немыслимые пробки. Офицеры в автомобилях орали на несчастных гражданских, сбрасывали их с дороги, иногда стреляли в них…
И снова советские танковые колонны были вынуждены тормозить – все дороги перед ними были переполнены беженцами.
К 20-му числу пала третья линия обороны. Открылся путь на Берлин для 1-го Белорусского фронта. Батальон майора Трофимова, отдохнувший три часа перед рассветом (не бог весть что, но солдатам понравилось), наступал на левом фланге 27-й гвардейской дивизии. Личный состав сократился до полутысячи человек, но это была еще сила. В двух деревнях, встреченных на пути, никого не было. Люди в спешке покидали дома. На улицах валялись какие-то тряпки, выброшенные узлы, зонты, чемоданы… У обочины поперек дороги стоял заглохший «Фольксваген». Желающих сопротивляться не нашлось. На зачистку каждой деревни отводилось десять минут – ни в коем случае нельзя было снижать темп продвижения. Солдаты врывались в дома, давая «предупредительные» очереди, обшаривали комнаты – недоумевая по ходу, почему так хорошо живут немцы при самом бесчеловечном режиме, и почему так плохо – простые граждане самого справедливого на земле государства.
Максим тоже был озадачен. Пока советские войска не вторглись в Германию, он по наивности считал, что вся эта страна – одна большая казарма, где не может быть красивых зданий для простых людей, чистоты и опрятности на улицах, красивых парков, роскошной архитектуры…
В одном из домов он внимательно осмотрел просторную гостиную, отделанную лакированным дубом, с коврами, пышными шторами на окнах. Максим чувствовал неодолимое желание что-нибудь взять – бронзовый подсвечник из серванта, пару резных латунных бокалов на высоких ножках, красивые настенные часы, стащить со стола накрахмаленную скатерть с рюшечками и монограммами. Но сказал себе: «Ты офицер, а не грабитель!»
Внезапно за дверью зашуршали, что-то звякнуло, покатилось. Максим метнулся, распахнул дверь – и угодил в просторную кухню. Вскинул автомат – и устыдился, увидев жующего Борьку, поперхнувшегося от испуга.
– Прости, – ухмыльнулся Максим. – Ты какой-то карикатурный.
– Ну и что мне теперь, подавиться? – возмутился Соломатин, вновь схватил жестяную банку без опознавательных знаков, вскрытую штык-ножом, забрался в нее ложкой и, преодолевая сопротивление продукта, принялся извлекать на свет. Попробовал клейкую массу, чем-то похожую на законсервированные гусиные испражнения, страдальчески поморщился.
– Щучье варенье? – засмеялся Максим.
– Вроде того… – Борька приложил ладонь ко рту, собравшись вывалить на нее неудавшуюся еду, но передумал, принялся осторожно жевать. – Похоже, фасоль… М-да уж, с провиантом у немцев печально, всякую гадость едят… А чего ты так смотришь? Я свой паек, между прочим, уже полдня как слопал и крест на нем поставил. Не воевать же голодным.
– Ладно, пошли, – махнул Коренич. – Бери с собой, потом доешь.
– Когда? – не понял Борька. – В бою, что ли? Ты знаешь, есть в бою – не очень здорово по правилам хорошего тона, и диетологи не очень рекомендуют…
– А меня на ужин пригласите? – всунулся в окно Кибальчик, испуганно уставился на два автоматных ствола, стушевался. – Мне выйти из класса и зайти как надо?
– Ладно, будь как дома, – вздохнул Максим. – Только быстро, мужики – ищем что-нибудь съедобное и пулей сваливаем. Вот только сдается мне, что, кроме этой убитой горем фасоли, мы здесь ничего не найдем. Немцы – куркули, все с собой забрали, сейчас жируют где-то на дороге.
За стеной послышался испуганный вскрик, удар чем-то твердым обо что-то мягкое, упала мебель, потом еще что-то… Дослушивать солдаты не стали – вломились в соседнюю комнату, где стоял растерянный Блинов с автоматом наперевес и неудержимо икал.
– Привидение увидел? – не понял Максим.
– В комоде, – икнув, вымолвил солдат.
Штрафники сгрудились над массивным деревянным комодом, одна дверка которого была распахнута, а другая оторвана и валялась рядом. Как эти двое там поместились? Перепуганная пожилая немка в невзрачном шерстяном платье, с седыми волосами, скрепленными шпилькой на затылке, скорчилась в три погибели, обнимая девочку-подростка. Девочка, похоже, была инвалидом – лицо опухшее, глаза выпучены, пухлые губы беззвучно шевелятся. Смотрела она не на солдат, а мимо – совершенно пустыми глазами, без страха и любопытства. Зато старуха была напугана до полусмерти, она глядела на солдат с таким ужасом, словно ей явились демоны в человеческом обличье. Картинка действительно была так себе: небритые дикие мужики в засаленных телогрейках, таким самое место на лесоповале. С Борькиных губ свисала липкая фасоль, о существовании которой он забыл.
Максим устыдился – не было у этих людей возможности уехать. Транспорта не нашлось для больной, кому они нужны, эти старые и умственно неполноценные? Здесь не СССР, в котором «старикам везде у нас почет».
– Дай, думаю, комод проверю, – сбивчиво повествовал Блинов. – Мало ли чего… А они тут, блин… В общем, думали, что удачно спрятались.
– Посмотрите, как дрожит эта старая перделка, – ухмыльнулся Борька и помолчал, подыскивая выразительное сравнение. – Как чукча в условиях Крайнего Севера… – и, кажется, сам устыдился своих слов, смущенно кашлянул.
– А дверь зачем оторвал? – спросил Коренич.
– А оно само, – смутился Блинов.
– Пойдемте отсюда, – предложил Кибальчик. – А то мне отчего-то кажется, что мы этих людей смущаем.
– Да, я тоже не расположен сегодня убивать и насиловать стариков, женщин и детей, – тяжеловато пошутил Борька.
Максим осторожно прикрыл дверцу комода. Кибальчик поднял оторванную, пристроил на место – старуха чуть не умирала от ужаса, шептала: «Найн, найн…» На цыпочках, озираясь, штрафники удалились из комнаты и, хихикая, бросились к выходу.
– А ну, шире шаг! – поторапливал марширующие колонны майор Трофимов. – Отстаем, бойцы! Немцы убегают гораздо быстрее, чем вы изволите наступать!
– И что нам теперь, догонять их, теряя штаны? – ворчали бойцы. – Больно надо ноги сбивать…
– Разговорчики в строю! – рычал замполит Кузин и втихомолку ухмылялся.
На подступах к Берлину творилось что-то безобразное. Гражданские бросали тачки, повозки, багаж, бежали налегке. Войска оставляли автомобили, бронетехнику, в которых не оставалось горючего – добыть его было негде. Советская авиация безраздельно господствовала в воздухе. Германский воздушный флот к концу апреля фактически перестал существовать. Самолеты, базировавшиеся в других областях Германии, не могли пробиться к Берлину. Бомбардировщики с красными звездами на фюзеляжах проносились над головой, а через пару-тройку минут где-то впереди начинали грохотать взрывы.
– Смотрите, немецкие самолеты! – вдруг закричал кто-то, и солдаты, вместо того чтобы разбегаться, недоверчиво задрали головы.
Из-за западного леса навстречу неторопливым бомбардировщикам-«Лавочкиным» неслись два небольших немецких истребителя. Об их принадлежности сообщали белые кресты на фюзеляже.
Дальше произошло нечто невероятное. На уцелевшем аэродроме в Темпельхофе готовили летчиков-самоубийц – вроде японских камикадзе. Немецкое командование даже не подозревало, что такое количество пилотов люфтваффе будет готово пожертвовать собой во имя рейха. Самолеты врезались в мосты, возведенные советскими саперами, таранили танковые колонны, железнодорожные станции. Эффект от этих действий был небольшим, но достаточным, чтобы раздражать советское командование.
И теперь немецкие истребители неслись наперерез тройке бомбардировщиков. Их намерения были вполне ясны. Советский пилот, следующий в центре ряда, попытался увести неповоротливую машину в сторону, но не успел. В небе прогремел оглушительный взрыв, и обе машины, разваливаясь на части, кувыркаясь, полетели вниз, рухнули за северным лесом. От последующего взрыва подпрыгнула земля.
– Вот сука!!! – не сговариваясь, взревели штрафники.
Строй бомбардировщиков распался. Второй немецкий истребитель заходил по широкой дуге, подыскивая жертву. Из-под облаков с ревом вывалился перехватчик «Петляков», спикировал на немца. Искрящие трассиры прочертили небо, вспыхнул хвост фашистского смертника. Он начал падать, но как-то выровнялся, попытался набрать высоту, но тут самолет завибрировал, горящий хвост просел ниже носа, пламя охватило половину фюзеляжа, и машину потащило вниз, на деревья. А перехватчик гордо помахал крыльями, сделал круг почета над местом крушения и удалился к себе за облака.
– Ну, слава богу, – ворчали солдаты. – Молодец, парень.
Чем глубже войска вгрызались в немецкую территорию, тем драматичнее вырисовывалось положение, в котором оказался противник и ни в чем не повинные штатские. Раздавленные и обгоревшие тела людей и животных валялись на проезжей части, в водоотводных канавах, в стороне от дорог. Солдаты отворачивались – трупы стариков, женщин, особенно молодых и привлекательных, не способствовали поднятию боевого духа. Вокруг громоздились перевернутые повозки, брошенная и подбитая артиллерией техника.
Немцы бросали не только убитых, но и раненых. Группа перевязанных солдат копошилась у обочины. Подняться и что-то сделать без посторонней помощи они уже не могли. Кто-то сматывал с себя окровавленный бинт, чтобы наложить свежий. У другого, лежащего под деревом, была полностью забинтована голова, оставлены лишь дырки для глаз. Раненые смотрели без эмоций, как мимо, не обращая на них внимания, идут вражеские солдаты.
Офицер, раненный в живот, сидел, прислонясь к лафету разбитого орудия, зажимал рану рукой и с неприязнью рассматривал приближающуюся колонну. Жуткие боли не мешали ему выказывать презрение к «ордам монгольских захватчиков», безнаказанно марширующим по его цивилизованной стране. Свободная рука шарила по траве, фриц приподнял автомат, пытался навести дрожащей рукой. Из колонны прозвучал одиночный выстрел – офицер обмяк, из дырочки во лбу заструилась кровь…
18-я и 20-я воздушные армии били все сильнее. Командующий артиллерией генерал Казаков выдвигал вперед дивизии артиллерийского прорыва. Батареи тяжелых орудий, включающие 152-миллиметровые и 203-миллиметровые гаубицы, беспрерывно вели огонь. Пространство между Берлином и стыком противоборствующих сторон сжималось, превращаясь в мясорубку. Все полевые лазареты в ближайшем германском тылу были переполнены ранеными. Врачей не хватало, кончались обеззараживающие препараты, не было воды. Освещение в немецких лазаретах вырабатывали динамики, прикрепленные к колесам велосипедов. Солдат с тяжелыми повреждениями уже не оперировали, занимались лишь теми, чьи ранения не были смертельными и позволяли быстро встать в строй. По госпиталям и лазаретам бегали офицеры с предписанием – формировать команды из легко раненных военнослужащих и немедленно отправлять на боевые позиции. Лютовали команды СС и полицейских батальонов – дезертиров ловили и безжалостно вешали на деревьях вдоль дорог.
Во всем этом было что-то нереальное, апокалиптическое. Маршевые колонны штрафного батальона шли по редкому лесу, готовые рассыпаться в наступающие шеренги, а по обочинам дороги на деревьях висели люди. Их было много, отчаянно много. Большинство несчастных было в форме вермахта, но попадались и гражданские, и мальчишки из гитлерюгенда… Солдаты отвернулись, проходя мимо худенького светловолосого паренька лет шестнадцати; в его глазах застыл ужас, а тело было скручено, словно штопор – он умирал мучительно, неохотно, цепляясь за последнюю каплю кислорода. На груди у повешенного болталась табличка. Подобные знаки, отпечатанные явно типографским способом, висели и на многих других казненных.
– Что там написано? – тянули шеи солдаты.
– «Я был трусом», – перевел Максим.
– Станешь тут трусом… – беззлобно бурчал Богомолов. – Мы сами в сорок первом как только в штаны не делали… Делали, делали, не спорьте, все прекрасно это помнят.
Сгущались сумерки. До городка Хайзенхольц, который планировалось отобрать у немцев к восьми вечера, оставалось несколько километров. Дорога сузилась, по обеим сторонам теснился густой лес… И на каком-то участке батальон уперся в непроходимую баррикаду из искореженного металла. Колонна немецкой техники несколько часов назад попала под огонь «катюш». Вырванные с корнем деревья, изломанные стволы, перепаханная воронками земля. Страшное месиво из разбитой, раскуроченной техники – легковые машины, бронетранспортеры, грузовики, легкие танки, санитарные фургоны. Все переплелось в одном винегрете – переломанная обгоревшая сталь, фрагменты деревянных бортовых конструкций, разбросанные вещи, окровавленные трупы, части тел, клочки одежды, чемоданы. Опрокинутая техника валялась вдоль обочин – видимо, выжившие после первого удара пытались спастись, развернуть машины или убраться подальше в лес. Солдаты разбегались, но удар гвардейских минометов был страшен – повсюду бугрились мертвые тела.
Реактивные установки не оставляли немцам ни малейшего шанса. В тот же вечер залпы «катюш» накрыли деревню Вульков, к которой немецкое командование подтягивало подкрепления – танковый полк 56-го корпуса генерала Вейдлинга, разведывательный батальон дивизии СС «Нордланд». Практически все дома в Вулькове были переполнены ранеными и уставшими немецкими солдатами. Подошедшие части готовились к маневру, но еще не покинули деревню. Реактивные снаряды прилетели внезапно. Деревня вспыхнула как соломенный стог. Взлетали в воздух дома, танки, грузовые машины, вспомогательная техника. Между домами метались солдаты, обезумевшие от страха и боли. Практически вся готовая к контрудару боевая техника была перемолота снарядами.
Паники добавило грозное «Ура!» наступающего штрафного батальона. Штурмовые колонны пронеслись по полю и ворвались в деревню, озаренную пожарищем. Выжившие немцы падали на колени, умоляли не стрелять. Пленных сгоняли к полуразрушенной мельнице на берегу мелководной речушки. С военнослужащими вермахта обращались прилично, с эсэсовцами не церемонились: били их прикладами, кулаками, получая от этого мстительное удовольствие, а если кто-то возмущался, то получал заслуженную пулю. Сопротивление оказывала лишь горстка эсэсовцев, собравшаяся вокруг хромого гауптштурмфюрера с перевязанной рукой. Они организованно отходили по центральной улице, прятались за вздыбленной техникой, огрызались автоматными очередями. На призывы прекратить эту дурость и сдаться отвечали руганью и плотным огнем. Кончилось тем, что отделению солдат пришлось отправиться в ближайший переулок, оттуда – на параллельную улицу, и минут через пять они забросали немцев гранатами и полили огнем из станкового ДШК. Никто не сдался. Немцы падали один за другим, а когда их осталось только трое, то не придумали ничего более умного, как закрыть собой от пуль раненного в обе ноги офицера…