— А не мог бы ты спуститься куда-нибудь в другое место? Они нарочно сказали, что эскорт должен ждать их здесь. Вот я и пришел сообщить тебе об этом на случай, если ты не слыхал. Короли очень заботились о том, чтобы за ними никто не ходил.
Я снова сел.
— Ну ладно, ты мне сказал. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Можешь прийти и сказать мне, когда они соберутся трогаться дальше.
— Это чтобы ты рванул за ними, как только я отвернусь?
Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.
— Кердик! Уйди, я прошу!
— Слушай, — упрямо сказал он, — я знаю, что бывает, когда у тебя вот такой вид. Не знаю, что у тебя на уме, но когда ты вот так смотришь, это значит, что кому-то светят неприятности и обычно этим кем-то оказываешься ты. В чем дело?
— На этот раз неприятности будут у тебя, если меня не послушаешься! — яростно воскликнул я.
— Не надо изображать коронованную особу, — сказал Кердик. — Я всего-навсего хочу избавить тебя от лишних шишек.
— Я знаю. Извини. Я просто… ну, есть у меня одно дело…
— Может, объяснишь, что за дело? Я ведь видел, что все эти дни тебя что-то грызло. Что случилось-то?
— Не знаю я, что случилось, — честно признался я. — Ты тут ничем не поможешь. Забудь. Слушай, короли не сказали, куда идут? Неужто не успели наговориться в Сегонтиуме или по дороге сюда?
— Они пошли на вершину утеса, где на конце хребта есть место, откуда долина видна сверху донизу, во все стороны. Там, говорят, старая башня была. Это место называется Динас-Бренин.
— Королевская Башня? А сама башня большая?
— Да там ничего не осталось, кроме груды камней. А что?
— Я… так, ничего. Интересно, когда же мы домой-то поедем?
— Да говорят, где-то через час. Слушай, пошли вниз, а? Я тебя в кости играть посажу…
Я усмехнулся.
— Спасибо, хоть и не за что. Ты что, из-за меня из игры вышел? Извини…
— А, ерунда! Я все равно проигрывал. Ладно, я тебя оставлю, только не делай глупостей, хорошо? Не подставляй шею без нужды. Вспомни, что я говорил тебе о вяхирях.
И как раз в этот миг мимо нас с хлопаньем и свистом крыльев, в вихре инея, стрелой пронесся вяхирь. А за ним, чуть выше, готовый ударить мерлин.
Вяхирь чуть изменил направление, огибая склон, чиркнул грудью по земле, как чайка по встающей волне, и метнулся к кустам на краю лощины. Он летел в каком-нибудь футе над землей, и соколу было опасно нападать на него, но хищник, наверно, был голоден, потому что, когда голубь оказался уже у самых кустов, сокол ударил.
Писк, яростный крик сокола, взметнулись сломанные сучки — и все.
Несколько перышек лениво опускались на землю, кружась, как снежинки.
Я бросился вперед и взбежал на склон.
Поймал!
Происшедшее было очевидно: сокол вцепился в голубя, они влетели в кусты и упали на землю. Судя по тишине, оба лежали там, оглушенные падением.
Крутой склон густо зарос почти непроходимым кустарником. Я раздвинул ветки и принялся проламываться через кусты. Светлые перышки указывали мне дорогу. И я нашел то, что искал. Вяхирь лежал мертвый, с распростертыми крыльями, так как он налетел грудью на камни. На радужных перьях шейки ярко алела кровь. Мерлин лежал сверху. Стальные когти глубоко вонзились в спинку голубя, жестокий загнутый клюв тоже наполовину воткнулся в голубя при падении. Мерлин был еще жив. Когда я склонился над ними, он шевельнул крыльями и голубоватое веко опустилось, открыв злобный темный глаз.
У меня за плечом появился запыхавшийся Кердик.
— Не трогай. Он тебе руки порвет. Давай я!
Я выпрямился.
— Вот он, твой вяхирь, Кердик. Пора о нем забыть, не так ли? Не надо, оставь их. Они никуда не денутся до того времени, когда мы вернемся.
— Вернемся? Откуда это?
Я молча указал вперед. Над нами, за кустарником, в том направлении, куда летели птицы, в крутом склоне виднелся квадратный черный проход, похожий на дверь. Он был скрыт от посторонних глаз; найти его мог лишь тот, кто зачем-либо пробрался сквозь чащу сплетенных ветвей.
— Ну и что? — сказал Кердик. — Старая штольня, судя по всему…
— Да. Вот за этим я сюда и приехал. Сделай факел и ступай за мной.
Он было запротестовал, но я перебил его.
— Можешь не ходить, если не хочешь. Только сделай мне факел. И побыстрее, у нас мало времени.
Я полез наверх, к устью штольни, и слышал, как Кердик, все еще ворча, ломает сухие ветки.
У самого входа валялась груда мусора и обрушившихся камней — деревянные подпорки сгнили и проломились. Но дальше обнаружился довольно ровный проход, более или менее горизонтально ведущий в сердце холма. Я мог идти почти прямо; невысокий Кердик только чуть пригибал голову. Пламя сделанного на скорую руку факела отбрасывало впереди нас гротескные тени. В полу виднелись борозды — следы от тяжестей, которые волочили здесь когда-то, на стенах и потолке были отметины от кирки и кайла, которыми вырубали этот проход.
— Куда тебя, к черту, несет? — Голос шедшего позади Кер-дика был напряжен до предела. — Слушай, пошли обратно, а? Тут опасно. Потолок того гляди обвалится.
— Не обвалится. Смотри, чтобы факел не потух, — бросил я на ходу.
Ход свернул направо и пошел вниз. Под землей всегда теряешь чувство направления: там нет даже легкого движения воздуха, которое помогает определять, куда двигаться самой темной ночью, но я догадывался, что мы спускаемся в самое сердце холма, на котором некогда стояла старая королевская башня. Временами от хода ответвлялись меньшие проходы, но заблудиться я не боялся: мы шли главной штольней и скала выглядела вполне прочной. Иногда нам попадались следы небольших обвалов, а один раз путь нам преградила большая осыпь, почти полностью перекрывшая проход, но я все же пролез в оставшуюся щель, а дальше ход был открыт.
Кердик остановился перед грудой камней. Он просунул факел в щель и заглянул в нее.
— Мерлин, слушай, пошли обратно, ради всего святого! Это уже полное безумие. Я тебе говорю, тут опасно! Мы ведь лезем в самую скалу! И одни боги ведают, что там спрятано! Слушай, парень, вылезай обратно!
— Не трусь, Кердик! Ты пролезешь. Иди сюда. Быстрее!
— Не полезу! Если ты сию же минуту не вылезешь обратно, я пойду и расскажу все королю.
— Послушай, — сказал я, — это важно! Не спрашивай почему. Но клянусь тебе, нам ничто не угрожает! А если боишься, давай факел и возвращайся обратно.
— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.
— Знаю. Ты ведь не посмеешь вернуться и все ему рассказать? А если оставишь тут одного, а со мной что-то случится, тебе такое будет…
— Верно говорят, что ты чертово отродье, — отозвался Кердик.
Я рассмеялся.
— Когда выберемся на свет, можешь говорить мне что хочешь. А сейчас поторопись, Кердик, пожалуйста. С тобой ничего не случится, честное слово. Я это нюхом чую. И ты же сам видел, как мерлин указал нам путь!
Конечно, он полез. А что ему оставалось? Бедный Кердик! Но когда он очутился рядом со мной, держа в руке факел, я увидел, что он смотрит на меня косо. И левой рукой он сделал знак от дурного глаза.
— Только недолго, ладно? — сказал он.
Еще двадцать шагов, один поворот, и проход вывел нас в пещеру.
Я знаком приказал Кердику поднять факел повыше. Говорить я не мог.
Это огромное пространство в самом сердце горы, эта тьма, еле затронутая светом факела, мертвая тишина и недвижность воздуха, в которой я слышал и ощущал биение собственного сердца, — это было то самое место. Я помнил каждый след кайла на скале, изрубленной железом и потом расколотой водой. Тот самый сводчатый потолок, уходящий во тьму; а вон в углу какие-то ржавые железки — там стоял насос. И блестящая влага на стене — уже не тонкая лента, а целая занавесь сверкающей воды. А на месте луж на полу и под нависшим выступом — широкое, спокойное озеро. Почти треть пола заливала вода.
У воздуха был особый, пещерный запах: дыхание воды и дикого камня.
Где-то наверху капала вода, и каждая капля звенела, как удар маленького молоточка по металлу. Я взял у Кердика пучок пылающих веток и подошел к краю озера. Поднял факел как можно выше, вытянул руку вперед и заглянул в озеро. Ничего не было видно. Свет отразился от поверхности, непроницаемой, как сталь. Я ждал. Лучи света разбегались, мерцали и тонули во мраке. В озере не было ничего, кроме моего собственного отражения, похожего на призрак в зеркале Галапаса.
Я снова отдал факел Кердику. Он все это время молчал и смотрел на меня косым, испуганным взглядом.
Я коснулся его руки.
— Мы можем идти назад. Все равно эта штука уже почти догорела.
— Пошли.
Мы молча пробрались назад по извилистой галерее, прошли мимо кучи мусора и вышли наружу, в морозный зимний день. Небо было бледного, молочно-голубого цвета. На его фоне выделялись хрупкие, недвижные веточки зимних деревьев. Березы стояли белые, словно костяные. Снизу раздался призывный клич рога, отчетливо прозвеневший в неподвижном металлическом воздухе.
— Уезжают!
Кердик ткнул факелом в замерзшую землю, чтобы затушить его. Я пробрался вниз сквозь кусты. Голубь лежал на прежнем месте, холодный, уже окоченевший. Мерлин тоже был здесь; он слез со своей добычи и, нахохлившись, сидел рядом, на камне. Когда я подошел, он даже не шелохнулся. Я подобрал вяхиря и бросил его Кердику.
— Сунь к себе во вьюк. Да, тебе, разумеется, не надо говорить, чтобы ты помалкивал обо всем этом?
— Нет, конечно. Что ты делаешь?
— Он оглушен. Если оставить его здесь, он через час замерзнет насмерть. Я возьму его с собой.
— Осторожнее! Это взрослый сокол…
— Он мне ничего не сделает.
Я взял сокола; он распушился от холода и был на ощупь мягкий, как совенок. Я натянул на левое запястье кожаный рукав куртки, и сокол крепко вцепился в него. Он теперь совсем опустил веки и смотрел на меня дикими темными глазами. Но сидел смирно, сложив крылья. Я услышал, как Кердик бормочет что-то себе под нос, собирая мои вещи с того места, где я обедал. Потом он сказал такое, чего я никогда прежде от него не слышал:
— Что ж, идем, молодой хозяин!
Когда я догнал отряд деда, направлявшийся домой, в Маридунум, мерлин послушно сидел у меня на запястье.
Глава 10
Не пытался он оставить меня и тогда, когда мы добрались домой.
Осмотрев его, я обнаружил, что при падении он повредил себе маховые перья. Я вправил их, как учил меня Галапас, и после этого сокол сидел на груше у меня за окном, принимал пищу, которую я ему давал, и улететь не пытался.
Когда я в следующий раз отправился к Галапасу, я взял его с собой.
Это был первый день февраля. Накануне ночью мороз сменился дождем. Серый, свинцовый день, по небу ползут низкие тучи, порывы ветра швыряют в лицо пригоршни дождя. По дворцу гуляли сквозняки, все двери были плотно занавешены, люди кутались в шерстяные плащи и жались к жаровням. Мне казалось, что над дворцом тоже висит серое, свинцовое молчание; деда я с тех пор, как мы вернулись в Маридунум, почти не видел. Он со своими вассалами часами просиживал на советах, и говорили, что когда они с Камлахом запираются вдвоем, то частенько кричат и ссорятся. Однажды я пошел к матери, но мне сказали, что она молится и не может меня принять. Я видел ее мельком через полуоткрытую дверь; она стояла на коленях перед святым образом, и я мог бы поклясться, что она плачет.
Но в долине, в холмах ничто не изменилось. Галапас взял мерлина, высказался по поводу моей работы, потом усадил его на укрытый от ветра уступ у входа в пещеру и позвал меня к огню, греться. Он положил мне тушеного мяса из кипящего над огнем горшка и велел поесть, прежде чем рассказывать. Насытившись, я рассказал ему обо всем, вплоть до того, что дед с Камлахом ссорятся, а мать плакала.
— Клянусь, Галапас, это была та самая пещера! Но зачем? Там ничего не было! И ничего больше не случилось. Совершенно ничего. Я расспрашивал всех, кого мог, и Кердик поспрашивал среди рабов, но никто не знает, о чем говорили короли и почему дед с Камлахом разошлись. Но Кердик сказал мне одну вещь: за мной следят. Люди Камлаха. А то бы я к тебе раньше приехал. Сегодня они уехали, и Камлах, и Алун, и все остальные, и я сказал, что поеду на луга погонять сокола, и приехал сюда.
Галапас молчал. Я был слишком озабочен, чтобы ждать, и потому повторил:
— Что происходит, Галапас? Что все это значит?
— Что касается твоего видения и той пещеры, об этом я ничего не знаю. А что до неприятностей во дворце — догадываюсь. Ты ведь знаешь, что у верховного короля были сыновья от первой жены — Вортимер, Катигерн и юный Пасценций?
Я кивнул.
— Был ли кто-нибудь из них в Сегонтиуме?
— Нет.
— Мне говорили, что они порвали с отцом, — сказал Галапас, — и Вортимер собирает свои войска и мечтает стать верховным королем. Так что Вортигерну, скорее всего, грозит восстание, и как раз тогда, когда он совершенно не может себе этого позволить. Королеву сильно ненавидят, это ты знаешь; а мать Вортимера была добрая британка, и к тому же молодые люди хотят молодого короля.
— Значит, Камлах за Вортимера? — быстро спросил я.
Галапас улыбнулся.
— Похоже на то.
Я немного поразмыслил.
— Что ж, говорят ведь, что, когда волки грызутся, добыча достается воронам?
Я родился в сентябре, под знаком Меркурия, и ворон был моей птицей.
— Быть может, — сказал Галапас. — Но вероятнее всего, тебя запрут в клетку быстрее, чем ты думал.
Сказал он это так, между прочим, словно мысли его были заняты другим. И я вернулся к тому, что сейчас заботило меня больше всего.
— Галапас! Ты сказал, что ничего не знаешь о видении и о пещере. Но ведь это… это, должно быть, была рука бога…
Я взглянул на уступ, где терпеливо сидел нахохлившийся мерлин, наполовину прикрывший веки так, что глаза его казались узкими огненными щелочками.
— Да, похоже, что это так.
Я робко спросил:
— А нельзя ли узнать, что он… что это значило?
— Ты хочешь снова побывать в хрустальном гроте?
— Н-нет, не хочу. Но наверно, надо… Это-то ты мне можешь сказать?
Он немного помолчал, потом как бы нехотя произнес:
— Да, я думаю, тебе надо там побывать. Но сперва мне нужно тебя еще кое-чему научить. На этот раз ты должен сам зажечь огонь. Нет, не так! — улыбнулся он, когда я потянулся за веткой, чтобы разворошить угли, — Положи. Ты ведь перед отъездом просил, чтобы я показал тебе что-нибудь настоящее? Вот, это все, что мне осталось тебе показать. Я не думал… Ладно, оставим это. Пора. Нет, сиди. Книги нам больше не понадобятся, дитя мое. Смотри.
О том, что было дальше, я писать не буду. Это все, чему он меня научил, если не считать кое-каких целительских штучек. Но, как я уже говорил, это была первая магия, которой я научился, и забуду я ее последней. Это оказалось легко — создавать огонь, холодный как лед, или бушующее пламя, или вспышку, что рассекает мрак подобно бичу; мне повезло, потому что я был слишком молод, чтобы учиться таким вещам, а это искусство может ослепить, если ты слишком слаб или не подготовлен.
Когда мы закончили, на улице было уже темно. Галапас встал.
— Через час я вернусь и разбужу тебя.
Он взял свой плащ, которым было занавешено зеркало, закутался в него и вышел.
Треск пламени был похож на топот копыт. В жаровне стрельнуло, длинный язык пламени взметнулся, как бич. Полено упало с шипением, похожим на женский вздох, и мелкие сучки затрещали, словно сотня кумушек, болтающих, перешептывающихся, смакующих новости…
А потом все утихло, и взметнулось яркое, но бесшумное пламя. Его сияние отразилось в зеркале. Я взял свой плащ — он успел высохнуть — и забрался в хрустальный грот. Постелил его на дно пещерки, а сам не отрывал глаз от купола, усеянного кристаллами. Свет очага ворвался вслед за мной, наполнил пещеру, и вот уже я лежал в огненном шаре, словно внутри звезды; с каждым мгновением свет разгорался все ярче и внезапно потух, вокруг стало темно…
Подковы коня выбивали искры из камня старой римской дороги. Бич всадника щелкал снова и снова, но конь и так уже несся галопом — ноздри его раздувались и сделались алыми, дыхание лошади вырывалось клубами пара в холодном воздухе. Всадником был Камлах. Далеко позади, отстав почти на милю, скакали его спутники, а еще дальше, ведя под уздцы загнанного, взмыленного коня, плелся гонец, доставивший весть королевскому сыну.