На этажах можно было найти больничку - самое чистое и вылизанное место во всей Каторге, - так говорила Гера, а значит, так оно и было. Бордель, где женщины могли подарить любому желающему немыслимые ласки, доставить невиданное удовольствие искателям и собирателям, что терпят невыносимые муки, покидая стены Домов. Школу для детишек, где единственной наукой являлась Каторга и ее изучение. Различные мастерские, где каторжники восстанавливали вещички Старого мира. Встречались даже площадки, оборудованные для тренировок, но ничто не закаляло человека так, как закаляла Каторга.
При всем обилии и разнообразии имеющегося в Четырех Сестрах, многие этажи пустовали, но содержались в максимально возможной чистоте и порядке, как и территория остального Баззарра. Каторжане знали, как это бывает: Каторга пускает корни всюду, где отступила нога человека.
Сестры с легкостью могли приютить до четырех тысяч человек, но жили за их прочными стенами не более семисот - людей оставалось не много и с каждым новым днем за пределами Баззарра и стенами других Домов их количество неумолимо сокращалось.
Входом в лавку служил немного прогнивший, но усиленный контейнер, перекрашенный несчетное количество раз и соединенный с бетонной постройкой. Выгоревшая под палящим солнцем краска давно облупилась, оголив рыжий металл. Двери неустанно сторожили два брата - крепких молодца - Ива и Иль; один брат был старше другого на целых три минуты, только беда заключалась в том, что даже старожилы Баззарра не помнили, кого их мать назвала первым. Цой никак не мог понять причины, по которой это заботило и его, пусть и не так сильно, как самих братьев, чьи споры о старшинстве не угасали по сей день, и подчас переходили в мордобой, служивший своеобразной разминкой.
Ива, уделяя больше внимания иллюстрациям, с неподдельным интересом рассматривал Монструм, вручную переписываемый корпящими над бумажным станком написателями по наблюдениям и заметкам Цоя.
В целях минимизации ущерба здоровью человека, лавка обслуживала только одного клиента за раз; не то чтобы людей было много, и кто-то воровал, но так завелось со времен, когда численность каторжников намного превышала нынешнюю, а времена и нравы несколько отличались от нынешних.
Иль в ленивом приветствии мотнул головой; большой хмурый лоб обильно покрылся каплями пота, и редкие каштановые волосы взмокли, слипшись с кожей.
Жара стояла ужасающая.
- Вот те на! Как остригли, Цой! - глумливо подметил Иль. - А то в Яме на человека похож не был.
Цой небрежно коснулся головы, коротких криво остриженных волос, ощутив пальцами впадину шрама, затем рука сползла к щеке и челюсти. Грубая кожа оказалась гладковыбритой, от окладистой бороды не осталось и следа, только треск зачатков щетины.
- Цой, - оторвавшись от изучения неважно нарисованной иглаптицы, обратился Ива, - продолжение-то будет?
Проходя внутрь, Цой неразборчиво пробурчал в ответ что-то нечленораздельное. Братья закрыли за спиной искателя массивные двери контейнера. Пугающе скрипнула задвижка, и на секунду все окутало мраком, но только на секунду, потому как спереди в контейнер моментально просочился луч тусклого света; просвет становился шире, пока полностью не вытеснил мрак.
- Эге-гей! Цой! - басистым рокотом приветствовал Старый, раскинув в стороны волосатые ручища. - У-у, ты стал похож на Ива.
- А ты похож на того, кто сожрал Ива.
- Гы-гы-гы. Ай, молодца! - Старый бросал руки в воздух, как бы изображая сражающегося в Яме Цоя, но действо вызывало лишь улыбку, поскольку мясистое тело лавочника, которое каким-то чудом держалось на коротких кривых ногах, походило на неваляшку. - Сколько добра для нас заграбастал, а! - не скрывая радости, продолжал он. - Шесть Домов и столько всего навезли! Столько на брутов поставили! А сколько оставили... У-у-у! Ну, Цой! Ай, молодец! Закрома под завязку забили! Аж трещит! Точно тебе говорю! План Петра того и гляди сработает... Ну, если к зиме маяки расставить успеем.
Цой подошел ближе к прочной решетине, и после крепкого рукопожатия, выложил на пошарпанную деревянную столешницу прилавка свертки: карты и места, отмеченные им в вылазках.
- К югу от Обелиска, - начал искатель, постукивая пальцем в развернутый толстый пергамент, - километрах в семидесяти - живая вода для грина. Твои, чего, растут?
- Как на бобах, Цой! Как на бобах! - ответил старьевщик, радостно оскалив желтые зубища, меж которых встряли остатки листьев грина.
- На дрожжах, Старый, - поправил Цой.
- Да йухи с ними! - весело отмахнулся мясистой рукой. - Я ни того, ни другого в глаза не видел. Ты токо погляди, - восхищенно, как на самое сокровенное, указал на пол из толстого пожелтевшего стекла, под которым в мутной воде росли крупные продолговатые зеленые листья грина - растение, по словам написателей, появившееся после Крушения. Грин крайне полезен для организма, его высушивали и сдавливали, превращая в паек; едой и одним из ценнейших предметов обмена. - Видишь? Я в резервуар лампы прикрутил. В остатках книжонки «Необыкновенное садоводство» вычитал, ага, - все еще зеленые, но давно потускневшие глаза старьевщика заблестели и с непередаваемой любовью глядели на плавающие в воде водоросли. - И чесслово, Цой, расти быстрее стали!
Искатель оторвал взгляд от подсвеченной теплым светом воды и вернулся к картам, которые начеркал угольками и указал на зарисовку, немного напоминающую собаку. Рисовал Цой не лучше десятилетнего ребенка, но все сведения его, как карты, так и заметки в Монструме множество раз спасали каторжанам жизни. Правда, никто из них не знал и никогда не узнает цену, которую порой приходилось уплачивать за эти знания.
Старый вытер руки о плотный замызганный фартук с многочисленными карманами и увешанный разными инструментами. Опустив на глаз многоскоп, вытянул из него металлическую указку, на которую крепились пожелтевшие у краев линзы самой разной кратности. Выбрал лупу и, вдумчиво поглядев на карту, спросил:
- Эт калебы штоле?
- Они.
- Стая целая?
- Гм.
- Значица, собирателей днем отправлю, а то ночью пожрут.
- А это... бездомные? Подле воды-то.
Цой кивнул.
- Ат гандалы, - недовольно проговорил Старый. Бездомными называли дикарей, живших вне стен домов. Агрессивные, обитали в землях Каторги небольшими группками, жили набегами на собирателей, тягачи и друг на дружку.
- Только лагерь стоит. Калебы в ночь напали и пожрали дикарей. Теперь будет, чем потомство кормить. Плодятся твари не хуже тролликов.
Выслушав искателя, старьевщик достал из-под прилавка железный короб; ржавый, чуть измятый и со скрипом открыл крышку. Прошуршал там тучными пальчиками и выложил десять пайков с ладонь размером, уплотненных пакетиками.
- Куда дальше-то, Цой?
Цой не ответил.
Старьевщик выложил еще пять пайков, и глаза его сверкнули хитрецой.
- Цой, ты, это, хоть расскажи, как беса уложил, а? - хитро вытянув шею, вопрошал Старый. - Вдруг, помрешь где, а народ не узнает. Шкура-то он какая! Легкая, прочная, а красивая, сука, до слез!
Цой окинул довольным взглядом угольный безрукавный полу-плащ, который носил с гордостью и вполне заслуженно. Накидка, достававшая до колен, нарезана из плотной бесьей шкуры, пожалуй, самого опасного чудища, появившегося после Крушения. Шкура славилась необычайной прочностью. Порезать и проткнуть такую - дело крайне нелегкое, оттого и бес считался одним из самых живучих чудищ Каторги.
- Повезло мне, - отвертелся Цой и Старый, расстроенно поджав потрескавшиеся губы, с наигранной театральностью демонстративно переместил один паек обратно в железную коробочку и закрыл ее, игриво пристукнув по крышке пухлым кулачишком.
- Ну, исправного компаса, искатель, - добро напутствовал Старый, и еще заботливее добавил: - Ты толкмо, это... смотри, не помри.
Цой молча сложил пайки в сумку, что висела через грудь, поправил висевшие за спиной ножны Ляли-Оли, обтянутые кожей каанаконды, и вышел, закрыв за собой массивную железную дверь.
ГЛАВА 3
Цой бежал сломя голову, оставляя позади сломанные ветки хвойных деревьев. Убегал, не оглядываясь, гневно проклиная и браня себя за собственную глупость: заходя в дубовую рощу, задумался о том, что еще могло скрываться за бесчисленным множеством деревьев, и не открыл флягу с мочой беса, чей едкий запах отпугивал большинство здешних хищников.
Каждый искатель знал: при выходе в Каторгу всякие мысли следует оставлять в Домах. В диких землях все решали инстинкты, и только они.
Искатель мчался вперед, оставляя глубокий след на густом красно-рыжем мхе, а прямо за ним, чувствуя страх и запах, рыча от удовольствия погони, гнался толстопард - свирепый хищник зеленоватой шерстки, несравненно маскирующей среди живности рощи.
Ядовитых ягод кровоглаза с собой не оказалось, Цой как раз направлялся за ними, а флягу открывать было поздно, зверь давно ощутил превосходство и понимал: маленький человечек - не огромный и страшный бес.
Хищника уже не остановить. Стрелять из Ататашки нельзя, только не в лесу - верная дорога в могилу.
Цой сновал меж высоких деревьев, стараясь оббегать массивные плачущие. Перепрыгивал через небольшие овраги, заныривал, проскальзывая под завалившимися стволами, а зверь все никак не отставал, гнался за добычей, рыча и клацая изогнутыми зубищами совсем близко. В честной схватке толстопарда не одолеть, искатель это понимал. Двухсоткилограммовая туша - сгусток мышц и неистовой ярости вмиг разорвет на части острыми, как бритва зубами и когтями, размером с две человеческие фаланги. Единственный шанс спастись - выскочить на открытую поляну, и Цой со всех ног несся именно туда.
Уже недалеко, совсем близко.
Не сбавляя скорости, обмакнул два пальца в пыльцу в кармашке на груди кожанки и живо втер в язык. Сглотнул и всплеск энергии ударил в организм - бежать вдруг стало легче, ноги понеслись по влажной земле, как по ветру и расстояние между ним и хищником медленно увеличилось.
Цой вырвался из непроглядной рощи на поляну; алый мох под ногами сменился зеленой травой, кончики которой блестели в лучах едва выглянувшего солнца. Заорал, не жалея глотку, стараясь привлечь внимание. Взбегал на холмик, перепрыгнув небольшой журчащий ручеек. Зверь не отставал и лихо метнулся за ним.
Цой бежал наверх и взмокшим лицом почувствовал дуновение ветра - получилось! Оказавшись почти у самой верхушки холма, вскричал, что было сил и, прикрыв голову обеими руками, рухнул наземь. Толстопард взревел и прыгнул следом, выставив лапы в финальном рывке. Вылетевший из-за холма орлолиск, раскинувший в воздухе огромные крылья, блеснувшие синевой в свете солнца, на лету подхватил толстопарда и, сцапав зверя в могучих когтистых лапах, издал грубый резкий крик и унес хищника высоко в небо.
Измучено дыша, искатель уткнулся лицом в зеленую траву, кожей ощущая колкие кончики и прохладу утренней росы. Сердце бешено билось, отдавая болью в горло; когда действие пыльцы отпустит, тело заломит, а мышцы будут здорово болеть. Никогда прежде Цой не был так обязан другому хищнику и безмолвно благодарил его за спасение собственный шкуры.
Послышался шелест травы, но не естественный, что получался от веянья ветерка, а осторожный и аккуратный, крадущийся. Следом шипение - ласковое и успокаивающее. Цой поднял измученные усталостью глаза и увидел угловатую голову ползущей змеи - треуголка, - мордой раздвигала стебельки. Не найти слов, которыми бы удалось передать гримасу разочарования, одолевшую лицо искателя в тот момент. Змеюка, напротив, как бы облизываясь, показывала разделенный натрое розоватый язычок. Ее яд он переживет, а вот она свой собственный укус - нет.
Искатель моргнуть не успел, как гадюка бросилась и впилась в щеку. Клыки вошли мягко и прыснули ядом. Жар, быстро охвативший голову человека, а затем и все тело, вызвал судороги, а после он потерял сознание.
«Двести два», - первая мысль, мелькнувшая в голове. Сколько времени пролежал, сказать нельзя, но недолго, учитывая, что мышцы продолжали непроизвольно содрогаться, а по телу частенько пробегала щекотливая дрожь.
Бросало в озноб. Цой сильно взмок.
Организм посредством пота избавлялся от яда, а бесья кожа, которой был плотно обмотан под одеждой, практически не пропускала влагу. Все до жути неприятно слиплось. Змеюка оказалась молодой, поскольку Цой пролежал трупом совсем немного, а треуголка так и сдохла, вцепившись в лицо; живут, мерзопакостные, до первого укуса, а остальное время заглатывают детенышей тролликов и прочую мелочь. Кусают только раз в жизни - когда понимают, что не переживут встречи с крупным противником.
Оторвал гадюку от онемевшей щеки и бросил рядом. Чуть позже приготовит и съест - мясо ее крайне вкусное, тает во рту. Пригодиться и кожа - пойдет на мешочки для хранения пыльцы.
Встать Цой не мог, потому, повернувшись, кубарем скатился к ручейку и, угодив в него головой, начал жадно глотать бегущую воду. Утоляя жажду, краем глаза заметил двух человек метрах в двадцати - мужчину и женщину, - проследили за ним и его побегом от толстопарда. Мужик грязный, небритый, тяжело дышал, а женщина - чумазая, но добротная; взмокшая смуглая кожа, как и маслянистые волосы, поблескивали в утренних лучах солнца. Шли налегке - искатели, как и Цой. Оба измотанные погоней и злые. Едва успели выйти из леса и, увидев лежавшего Цоя, замерли у плачущих стволов деревьев. Стояли и недобро смотрели, как он, с трудом совладав с собственным телом, тяжело поднялся на ноги.
Яд треуголки еще действовал.
Цой хотел предупредить искателей, пытался указать на деревья позади, но смог издать лишь пустой звук; тело противилось, а когда мужик опустил ладонь на мотоциклетную рукоять, приваренную к лезвию секача, помогать раздумал.
- Есь чо? - грубо бросил сдавленным, запыхавшимся голосом.
Цой молчал, стараясь не выдать взглядом мыслей; заставил себя не смотреть на плачущие стволы деревьев за их спинами.
- Глухой, а? - выкрикнула женщина и сделала шаг, хрустнув веткой под ногами и сверху, из густой листвы дуба, выпал кокон. Раскрывшись на лету, сцапал за секунду и живо утащил наверх, в листву, оставив после неуловимого движения лишь падающую труху.
Мужик, стоявший рядом, опомниться не успел, как его постигла та же участь.
Цой неспешно наклонился, превозмогая спазмы в пояснице и черпнул прохладной воды из ручейка. Вытер лицо, растер припухшую онемелую щеку.
Услышав крик орлолиска, инстинктивно пригнулся и огляделся - ничего, - а секунду спустя с неизвестной высоты на холм с чудовищным хрустом рухнула туша толстопарда. Зверь протяжно и с болью взревел, похоже, переломал все кости после падения, а сверху, угрожающе размахивая крыльями, подоспел орлолиск. Легко приземлившись на лапы, чудище несколько раз обошло добычу и, будто плетью удовлетворенно хлестало по ней длиннющим раздвоенным хвостом с окостенелыми зазубринами. Закончив играться, орлолиск прижал хищную кошку лапой и добил точным ударом острого клюва по голове и взмыл в воздух, утащив добычу в гнездо.
Цой ненавидел и проклинал Обелиск за воздействие, оказанное им на природу: мутировавшие животные, твари им порожденные, далеко не все агрессивные, но страшнее всего оказались те, что находились внутри. После Крушения они расселились, стали плодиться. Словом, заполучили в цепкие, хищные лапы новый дом. Искатель был абсолютно уверен, что чудища, бежавшие с Обелиска, рождены где угодно, но только не на Земле. Он не встречал их изображений и описаний в тех редких книгах, что находил в диких землях, чудом уцелевших после событий Крушения. Поначалу зарисовывал и записывал описания чудищ для себя. Только со временем заметки переросли в Монструм, который, даже спустя долгое время продолжал пополняться новыми описаниями.
Искатель не переставал гадать, какие тайны скрывал Обелиск за черными стенами, но и выяснять их не стремился. Одним из таких секретов, как полагал, были нелюди - с виду ничем не отличавшиеся от человека, но способные на чудные, казалось, невозможные вещи. Искатель не мог знать их истинного происхождения, однако было у него две догадки: то ли они, как и чудовища, были на Обелиске до падения, то ли люди стали такими под его воздействием после Крушения. Сам Цой склонялся ко второй мысли, поскольку за всю жизнь видел другого нелюдя лишь раз. Худощавый мужик невиданной силы, облаченный в странный костюм, целиком обтянутый жгутами-волокнами и с черной до блеска отполированной каской на голове, с необъяснимой легкостью валил толстые стволы деревьев голыми руками. Цой не стал выяснять цель этого действа, так и растворился в листве, оставшись незамеченным. Поговаривали, что ходят по земле нелюди, способные незримо двигать всякого рода предметы, или подчинять своей воле людей, принуждая их делать странные поступки, но так, в основном мужики, попадаясь, оправдывались перед своими женщинами за влечение к девицам моложе или винили во всем наебаб.