Так и шли они – командир роты, ее политрук и три взводных. Шли и думали о конце войны. Войны, итог которой зависел от этих пяти человек, шагавших по грязи ленинградских болот и подтягивавших полы шинелей. От этих пяти и еще от миллионов других людей, защищавших свою Родину в других местах. В таких же маленьких, в таких же грязных, в таких же исковерканных полях, лесах, степях.
Такие же маленькие, такие же грязные, такие же исковерканные – рядовые, сержанты, лейтенанты, капитаны, майоры, полковники, генералы, маршалы…
Каждый – по-своему.
Каждому – по-своему.
Утро на войне не обязательно наступает с восходом солнца. Иногда оно начинается вечером. Вот именно в этот день рота старшего лейтенанта Смехова начала свое утро после заката.
Уже были получены пайки и новые автоматы, уже старшина Симбаев оприходовал продукты и спирт, уже санинструкторы в очередной раз проверили свои запасы… Но как ни изворачивайся – времени всегда мало. Вот только улеглись под дождем, только задремали… А что еще солдату надо на войне? В любую свободную минуту – либо поесть, либо поспать. И чтобы баба рыжая приснилась.
Но вот и темнеет.
Каждому, кто открыл глаза после усталой дремы, показалось, что он проснулся последним. Лес, затянутый осенним уже туманом, шумел сотнями голосов, гремел сотнями котелков, лопаток, винтовок, противотанковых ружей.
Рота старшего лейтенанта Смехова зашагала навстречу Чертовому мостику и Ленинграду.
– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант? – крикнул Кондрашову один из бойцов.
Лейтенант оглянулся. Мелкий, белобрысый солдатик в натянутой по уши пилотке – и все равно не спасавшей от струй дождя, бегущих по лицу, улыбался во весь рот:
– Товарищ лейтенант, а куда мы идем?
Вместо ответа лейтенант махнул рукой в сторону грохочущего горизонта.
Рядовой не отставал:
– Не, ну это понятно… Ленинград там, все дела… А куда конкретно-то?
Кондрашов снова махнул рукой и прикрикнул:
– Разговорчики в строю!
Бойца он помнил. Помнил, как он играл в «буру на интерес» в вагоне, как козырял своими татуировками, как хвастался самодельной «финочкой». На какой-то станции он выменял пайку хлеба на часы. Потом хвалился перед взводом:
– Бум-бил, бум-бом! Уже двенадцать! А в лагере обед дают! Товарищ лейтенант, чо, как у нас с обедом-та?
Почти каждую фразу он начинал со слов: «Вот у нас в лагере…»
Командир взвода помнил, что этот рядовой сел в сороковом году за хулиганство на три года. Что в сорок втором пошел на фронт, добровольно поменяв барак на окоп. А вот как зовут этого «социально близкого» – не помнил. Очень уж у Кондрашова была плохая память на имена.
Белобрысый продолжал болтать:
– Уууу… Начальник! Молчаливый какой! Пономарев! Ты, как приближенный к анпиратору, скажи!
– М-м? – отозвался замкомвзвода.
– Куда идем, грю?
– Знамо дело, на войну. Дыхание береги. Сдохнешь же.
– Да чтобы Сашка Глаз да сдох бы? Вот у нас в лагере все знали: если я за что возьмусь – так сразу дело выгорит! Я удачный, небось не знал? Еще узнаешь!
– Не зуди ты, урка…
Кондрашов вспомнил, как зовут рядового. Глазунов фамилия. Александр. Двадцать третьего года рождения. Вспомнил и опять забыл…
Вдруг свист разорвал черное небо.
– Ложись! – визгливо закричал кто-то впереди.
– Надеть каски! – заорали командиры взводов.
Бойцы бросились в разные стороны, валясь в грязь ничком. А грязь эта взметнулась грохочущими огненными фонтанами.
Артналет фрицев был короток. Пара-тройка разрывов и все. Даже и не зацепило никого. Только у Кондрашова горячим касанием осколка сбило фуражку. Форсанул перед взводом, ага. Пришлось все-таки каску надеть.
И снова рота зашагала к позициям, нервно и зло перешучиваясь. Зашагала, но недолго. Последний километр пришлось ползти, прячась по рытвинам и воронкам. Немец не спал. Он бил и бил по траншеям и окопам нашей передовой минометами, пулеметами, орудиями. Впрочем, наши отвечали тем же.
На передовой спокойной ночи не бывает. Потому как это передовая. Даже в самые тихие дни здесь идет война – разведка боем, охота снайперов, поиск языков… А уж в дни наступления – тем более.
«Чертов мост» оказался просто кучей раскиданных в разные стороны бревен. На черной поверхности Черной речки отражались осветительные ракеты, делавшие ночь – днем. И в этом синем, мертвенном дне изуродованная земля громоздилась могильными холмами.
Рота ползла по этим рытвинам к полоске траншеи, где ее ждали на смену измученные бойцы восьмой армии.
Прыгая в эту траншею, они не смотрели в глаза друг другу. Бойцам роты Смехова было страшно смотреть, а бойцам, продержавшимся в этом аду, было… Все равно им было куда смотреть. В этих глазах плескалась опустошенность и усталость.
– Сядь, лейтенант! – крикнул Кондрашову какой-то сержант. – В ногах жизни нет!
Кондрашов послушно уселся в лужу на дне траншеи, поправляя каску.
– Блиндаж твой – там, – махнул он рукой. – Не блиндаж, одно название, конечно! Связь рвется каждые пять минут! Теперь смотри!
Сержант встал над бруствером:
– Смотри, говорю!
Кондрашов послушно встал, прикрывая каску рукой. Сержант заметил его смешной жест и немедленно засмеялся:
– Первый раз, что ли? Ничего! Тоже первый раз когда-то был! – потом сразу, без перерыва он закричал дальше: – Смотри, пулеметы – там и там. Атака будет – в рост не ходи, ползком. Покрошат иначе.
– А? – не понял сержанта Кондрашов, пригнувшись от близкого разрыва.
– Покрошат, говорю! – крикнул тот в ответ. – И башкой думай! Да не ссы ты! Это у них бывает! Сейчас закончат! Да и слабо чего-то бьют сегодня!
И тут же сержант ловко перемахнул через бруствер и исчез в ночной темноте. И тут же фрицы обстрел закончили, словно ждали, когда незнакомый Кондрашову сержант уйдет с передовой.
Блиндаж действительно оказался одним лишь названием. Один накат бревен поверх прямоугольной ямы. На дне жерди, под которыми хлюпает вода. Сама яма узкая, стены ее не обиты досками – обычная глинистая земля. В проходе между земляными мокрыми выступами, служащими нарами, разойтись могут лишь пара человек и те – боком. На крохотном столике, у противоположной выходу стене, дымила коптилка, внезапно показавшаяся Кондрашову бабушкиной лампадкой. Возле той лампадки стояли три картинки – строгий бородатый дядька, грустная женщина с ребенком на руках и бравый усатый солдат, с заломленной набекрень фуражкой. Бабушка как-то рассказала Алешке, что тот солдат его дед – мамин отец, а та женщина – вторая его мама. А тот дядька – Бог. С тех пор Алешка знал, что Бог живет у них дома, в углу. Перестал он это знать, когда ему в школе объяснили, что Бога нет. И разве может быть две мамы у человека? Ерунда это все.
А вот у этой коптилки никого не было. Только черный дым из гильзы и неровные, бугристые стены блиндажика.
– Товарищ лейтенант! Комроты на КП вызывает! – запыхавшись, крикнул влетевший в дверь связной от Смехова. Да какую там дверь? Так… Дыра из глиняной ямы.
Кондрашов с каким-то облегчением вышел из блиндажа и тут же наткнулся на Пономарева:
– Слышь… Сержант! Приведи тут в порядок все. Я в роту!
Замкомвзвода сунул нос в блиндаж:
– Так в порядке все вроде…
– Дверь хоть сделайте!
– Это мы могём… – кивнул Пономарев.
Когда лейтенант пропал в темноте, Пономарев сделал ему дверь в землянку – быстро и просто. Повесил свою плащ-палатку на вход и все дела. А потом отправился смотреть, как там бойцы взвода устраиваются. За тех, кто повоевал в марте-июне под Любанью, он не волновался. Те, кто прошел ад Мясного Бора, смогут выжить везде. Вот за новобранцами глаз да глаз нужен.
– Ну, чаво, пила на петлицах, скажешь? – Командир первого отделения, ефрейтор Петя Воробченко, сержантом Пономарева звал только при начальстве. Пономарев не обижался. К своему званию он относился легко. Вот повезло стать сержантом, так чего ж, гордиться, что ли, этим? Гордиться будем после войны. Сейчас не до этого.
– Ничаво не скажу, – передразнил Петьку сержант. – Ты лучше расскажи, как устроились?
– Да хреновенько. Вода сверху. Вода снизу. Надо окопы в порядок приводить. Полы перестелить, стенки укрепить.
– Немец тебе укрепит утром.
– Да знаю, – вздохнул ефрейтор. – Чай, не первый раз. На завтрак навалит каши осколочной. Видишь, поле какое?
Сержант кивнул.
– Молодые как?
– Нормально. Только этот… Зэчонок…
– Глазунов?
– Ага…
– А что Глазунов?
– Да не люблю я эту публику. Ходит петухом, хорохорится. Я, мол, не я, черту не брат, богу не сват. Там, вона, пулеметная точка развалена снарядом, послал его в помощь расчету, помочь окопаться, так иду потом, сидит, байки свои лагерные балакает, палец о палец не ударит. Я энтих знавывал, они к честной работе не приучены.
– Поучил бы молодого кулаком! – посоветовал сержант.
– Я ж тебе говорю, я ж их знаю, он же жаловаться побегёт. Потом мне и влетит от политрука. Тьфу! – Воробченко сплюнул в лужу под ногами.
– Пойдем, посмотрим, – кивнул Пономарев.
Картина и впрямь была… Маслом.
В большой воронке копались лопатками первый и второй номер расчета, делая ниши, выравнивая стенки, засыпая лужу в центре.
Глазунов же сидел на корточках и покуривал «козью ножку», часто пыхая табаком:
– Политических мы во как держали! – показал он кулак. – Их в лагере четыреста было! А нас, социально близких, полсотни всего! А они нас боялись! А почему? Потому что мы – народ! Мы – сила! А они все порознь! Вечером как начнут собачиться – троцкисты на бухаринцев, а те на троцкистов. И как начнут – правый склон, да левый склон, да позиции рабочие… Аж башка трещать начинает! А Паршак как рявкнет на них – затыкаются. Паршак – это наш законник был. Как батя вроде. Раз какого-то комиссара привезли. Так Паршак его узнал. Ничего не сказал нам. Ходил смурной. А ночью сам же его и зарезал. Так ничего! Никто не пикнул! А и не пикнут против народа! Потому что сила в нас!
– Что тогда не копаешь, сила? – насмешливо сказал Пономарев.
– А я сюда, гражда… ой, товарищ сержант, звиняйте, – по-клоунски снял пилотку Глазунов и поклонился. – Из лагеря попросился Родину защищать, не землю копать!
– Сидел за что? – спросил Пономарев.
– По бакланке почалился, командир! – ухмыльнулся Глазунов и длинно сплюнул.
– По-русски разговаривай с командиром, – жестко ответил сержант.
– Командир, че ты бычишь на меня? Я в разведку просился! Я лопату на зоне в руки не брал! По воровскому закону не положено! А на воле и…
Пономарев резко пнул, попав сапогом в подбородок рядовому. Ударил слабо, зная силу такого удара.
Не ожидавший такой подлянки Глазунов опрокинулся навзничь и заскулил:
– Командир, командир, ты че, командир!
– За что, сука, сидел, говорю?
– Три года, чека впаяло! Ой! – снова взвизгнул урка, когда Пономарев наступил ему на руку. – Случайно я, по хулиганке залетел.
– Здесь тебе не зона. Понял? По закону военного времени за неисполнение приказа вышестоящего командира я тебя могу шлепнуть прямо здесь. Понял?
– Нету такого закона, товарищ сержант! – завопил Глазунов, свернувшись клубочком и прикрывая лицо локтем.
– Есть, тварь! Лопату в руки! Быстро! – рявкнул сержант и сделал шаг назад, освободив ладонь Глазунова.
Тот, всхлипывая и вытирая кровавые сопельки, дрожащей рукой достал лопатку и стал ковырять землю.
– Интенсивнее, урод! – опять рявкнул сержант и скинул автомат с плеча.
Глазунов стал рыть с такой скоростью, что ему бы позавидовала землеройная машина.
– Еще раз услышу про твой воровской закон, с моим воинским познакомишься, Сашенька. Понял?
– Понял, гражданин сержант… Ой!
Пономарев схватил зэчонка за ухо:
– Не слышу!
– Да понял я, – сквозь слезы крикнул Глазунов. – Ну больно же, гражданин…
– Отвечать по уставу!
– Да, товарищ сержант! Я понял!
– Копай, свинья…
Сержант подмигнул ефрейтору и отправился дальше. Потом вдруг остановился, повернулся к Глазунову и спросил:
– А в разведку почему хочешь?
– Коґтлы, говорят, у немцев дюже богатые, товарищ сержант. Подняться можно на коґтлах-то… – подобострастно поднялся тот.
– Коґтлы? – не понял Пономарев.
– Ну, часы…
– Шакал, – сплюнул замкомвзвода и пошел дальше, проверять другие отделения.
Отойти он не успел. Его догнал Воробченко.
– Ты это… Сержант… Осторожнее… Я эту публику знавывал….
– Слушай меня, Воробченко! – Пономарев схватил ефрейтора за ремень. – Здесь не зона. Здесь Красная Армия. Рабоче-крестьянская, напоминаю. А не воровская. Так что будет так, как я сказал! Понятно?
– Это-то понятно… Я балакаю, эти обид не прощают, мотри`… Исподтишка пырнет ножичком…
– Мотри, мотри… – передразнил ефрейтора Пономарев. – Сам за своим отделением «мотри». И запомни – такие гниды силы боятся.
И зашагал по траншее, сопровождаемый дальним стуком пулеметных очередей и глухими взрывами.
Кондрашов вернулся почти под утро, когда его взвод уже мирно дрых в землянках. Боевое охранение сторожило сон метрах в тридцати от передней линии окопов. Как ни жалко было будить сержанта и командиров отделений – но пришлось. Где-то там, в штабах, решили, что пополнение не должно отсиживаться в окопах. Надо расширить горловину прорыва. Рота Смехова должна была выбить немцев из четвертого эстонского поселка и выйти на железную дорогу в районе Апраксина. Взвод Кондрашова идет с левого фланга – между старой дорогой и речкой Черной. Соседи слева идут на высоты за речкой. Справа – атакуют по полю. Прорвавшись к железной дороге – закрепиться и ждать подкрепления.
– Все понятно, товарищи командиры? – устало сказал лейтенант, то и дело протирая красные глаза.
– Чего тут непонятнее, – пожал плечами Пономарев. – Идем и убиваем немцев.
– Атака назначена на шесть утра. Немцы тут нас не ждут. Основные их силы на острие нашего прорыва. Если мы… – Кондрашов замялся и поправился. – Когда мы железку оседлаем, они не смогут перебрасывать резервы по ней. Задача нашего взвода – во время артподготовки вдоль речки подобраться к позициям немцев и ударить в штыки. Все понятно?
– Да ежу понятно, товарищ лейтенант. Поспите пока, часика полтора, – снова сказал сержант Пономарев. – Мы тут сами пока справимся. И блиндажик ваш готов.
Кондрашов согласился. И почапал в свою земляночку, где, рухнув на нары, уснул не раздеваясь. Ему ничего не снилось. Устал очень за этот дикий день. Проснулся он, как показалось, через минуту. Его потряс за плечо Пономарев:
– Ну, слава богу, – улыбнулся сержант. – Я уж вас минут пять бужу, а вы не просыпаетесь! Думаю, как же без лейтенанта Ленинград освобождать! А тут вы и просыпаетесь!
Кондрашов спустил ноги на пол, поискал сапоги на полу. Не нашел. Обнаружил их на ногах.
– Час который? – хрипло сказал он.
– Половина шестого, товарищ лейтенант.
– Иди во взвод…
Пономарев кивнул и вышел.
Вслед за ним вышел и лейтенант под серое утреннее небо, поднял лицо под мерно падающий дождь. Потом вернулся в землянку, развязал вещмешок, достал баночку зубного порошка и щетку. Снова вышел. Смочил щетку водой, стекающей с крыши блиндажика, макнул ее в порошок и стал чистить зубы, время от времени сплевывая под ноги.
Потом поймал удивленный взгляд какого-то бойца. Сплюнул еще раз и вспомнил, как того зовут:
– Рядовой Сергеенок!
– Я, товарищ командир взвода!
– Зубы чистил? – сплюнул Кондрашов еще раз.
– Так война же… – растерянно сказал Сергеенок.
– Сергеенок… Мы к вечеру в Берлине будем, а у тебя зубы не чищены! Позор!
– Я… Сейчас я, почищу…
Сергеенок засуетился, доставая свои мыльно-рыльные принадлежности.
А лейтенант набрал воды в ладони и с наслаждением умылся, подумав: «Эх… В душ бы сейчас не мешало…»
Потом он пошел по траншее, проверяя взвод. Бойцы пристроились в своих ячейках, прячась от дождя под плащ-палатками. Кто-то курил. Кто-то, накрывшись, спешно черкал карандашом по бумаге. Кто-то торопливо ел тушенку. Кто-то беспрерывно травил байки. Кто-то что-то бормотал под нос. Кто-то вертел в пальцах патрон. Кто-то все время поправлял зеленую каску, сползающую на лоб.