Бросает в жар.
Крис нервно дергает галстук, чуть ослабляя узел.
Размышления прерывает мелодичный звонок коммуникатора.
– Мистер Хемсворт, билет доставили, – голос официальный, жесткий.
Обиделась.
Крис усмехается и просит:
– Принесите, пожалуйста. И захватите пепельницу.
Через минуту дверь приоткрывается и в кабинет тенью проскальзывает секретарша и кладет на стол сначала конверт, а потом стеклянную пепельницу, в форме неправильной геометрической фигуры.
Крис машинально стряхивает пепел на пол и кивает девушке, отпуская.
Время уже шесть часов и Хемсворт решает, что пора собираться. Пусть с теми, кто желает видеть представителя их издательства после конца рабочего дня разбирается Майк. В конце концов, это именно он подсунул вчера злосчастные билеты. Пусть и отдувается.
Звучит это, конечно, смешно, и Крис улыбается глупым мыслям, застегивая пуговицы пиджака.
Подтянуть галстук, накинуть куртку – и он готов.
– Мистер Хемсворт! – едва Крис выходит в коридор, тут же подскакивает начальник отдела рекламы, – заказчики из «Audi» требуют разворот!
«Audi»... Крис прикрывает глаза, соображая, какую статью можно будет урезать, чтобы втиснуть рекламу.
– Дай им разворот, – он кивает, – но повысь аренду. И передай Льюису, чтобы убрал статью об ориентации. Ее не жалко.
Рекламщик понимающе ухмыляется и кивает. А Крис, махнув на прощание рукой, почти бежит к выходу, отмахиваясь от вопросов. И только у самой двери его останавливает возмущенный голос редактора раздела, в котором как раз и была эта несчастная статья о гомофобии.
– Мистер Хемсворт! – Льюис буквально шипит, – вы разве не понимаете, что своим решением вы открыто заявляете о дискриминации сексуальных меньшинств?!
– Где это я заявил? – Крис дергает дверь, и шагает к лифту, – я только что повысил бюджет журнала, что скажется и на вашей зарплате. Вы же сами прекрасно знаете, что реклама очень прибыльна. Особенно реклама автомобильных концернов в журнале, ориентированном на мужскую аудиторию.
Лифт, кажется, едет с самого первого этажа, и ждать придется долго.
– Можно ведь было урезать любой другой текст! Или из каждого понемногу! Так ведь и делали всегда! Но стоило появиться статье, раскрывающей проблему многих современных мужчин – вы так легко ее выкидываете!
– Успокойтесь, – Хемсворт зло нажимает кнопку лифта еще раз, будто он от этого приедет быстрей.
– И объясните мне, что может вызвать подобная статья, кроме раздражения читателей, которые покупают этот журнал для отдыха? Хотите, чтобы у нас продажи упали?
И тут, наконец, подъезжает лифт. Крис буквально заскакивает внутрь и с облегчением приваливается к стенке.
Надо же... Льюис. Отец троих детей и вроде бы даже католик. С чего ему так переживать за статью о паршивых педиках? И Крис вздрагивает от собственных мыслей.
Паршивые педики?
А он сам? После того, что произошло в номере...
Как там? «Один раз – не пидорас»?
Хемсворт нервно усмехается этой пошлой шутке.
Действительно, нужна шлюха. Чтобы не думать лишнего.
***
Зал полон. Клубом назвать это определенно нельзя. Скорее, концертный зал. Ряды кресел, партер, балконы и VIP-места по центру.
Крис намеренно выбрал место ближе к сцене. Так, чтобы видеть лицо англичанина. В прошлый раз разглядеть было тяжело, потому что билет был куплен далековато, но теперь Хемсворт имел все шансы понять, что же чувствует Том, перебирая пальцами клапаны. А еще... да, не важно. Просто понаблюдать. Это тоже... часть плана.
Свет гаснет, мелодичный женский голос просит отключить мобильные телефоны и по возможности не ходить по залу во время концерта, желает приятного времяпрепровождения и замолкает.
И вот тут...
Сцену заливает холодное сияние софитов и в этом призрачном свете появляется Том.
Черный костюм, подчеркивающий изящность фигуры, аккуратно зачесанные, но все равно чуть вьющиеся на концах волосы, прозрачные сосредоточенные глаза... И флейта в опущенной руке.
Хиддлстон подходит к микрофону и тихо здоровается с присутствующими. И Крис вдруг понимает, что Тому плохо. Что англичанин едва не падает. Наверное, постороннему взгляду это заметить было сложно, но... Хемсворт будто чувствует это. И черные синяки под глазами, и плотно сжатые губы...
Хиддлстон что-то говорит о названии произведения, о том, почему первую композицию он решил исполнить соло...
Крис пропускает это мимо ушей, запомнив только то, что называться произведение будет «Мелодия из оперы «Орфей и Эвридика».
А Том вдруг замолкает и, чуть помедлив, подносит флейту к губам. И Крис замирает, жадно вглядываясь в сосредоточенное лицо музыканта.
Сегодня он поймет, что произошло в номере отеля.
_________________________________________________________________
Далее события будут развиваться гораздо быстрее. Это последняя глава такого характера.
Глава 5. «Концерт».
Музыка словно везде. Проникает в каждую клетку, проходится волнами по всему телу. И хочется окунуться в мир, создаваемый флейтистом с головой. Отдаться во власть чистого серебряного звука и не думать ни о чем.
Крис закрывает глаза, не в силах сопротивляться. Перед внутренним взглядом яркая темнота, пронизанная почему-то странными светящимися электрическим светом нитями. Они плавно переплетаются, то затухая, то разгораясь вновь. И каждый звук добавляет в светящуюся сеть еще одну линию, изогнутую или ровную.
Внезапно мелодия прерывается. А вместе с ней резко гаснут и светящиеся нити, оставляя Криса в темноте. Хемсворт открывает глаза и вздрагивает: лицо музыканта осунувшееся, абсолютно белое, это видно даже в ярком свете прожекторов.
Том отнимает от губ флейту и коротко кланяется, когда зал взрывается аплодисментами. По виску катится блестящая капля. Прозрачный взгляд будто бы сосредоточен на одной точке.
И Хемсворт вдруг понимает, что англичанин смотрит именно на него. Удивленно, чуть растерянно... А потом резко смаргивает и улыбается в ответ на непрекращающиеся аплодисменты. И больше не смотрит на Криса, словно того и нет в зале.
***
Свет слепит. Впрочем, как и всегда. И если раньше Том просил приглушать прожектора, то теперь... Какая разница? Любое освещение доставляет дискомфорт.
Сцена большая. Даже чересчур. И без оркестра Хиддлстон чувствует себя на ней муравьем. И снова эти взгляды... Изучающие, жадные...
Что они пытаются увидеть?
Плевать.
Он подносит флейту к губам и отпускает себя.
Играя эту мелодию Том всегда представлял себе сеть тонких нитей. Холодное синее свечение и мягкие изгибы этих линий завораживали. Хиддлстон не знал, откуда приходил этот образ. Он рождался где-то в глубине. Там, куда доступ открывала только флейта.
Доигрывая последний такт, Том почти жалеет, что не может сыграть еще раз. Но расписание... Оно всегда устанавливает рамки. Нужно втискивать себя в них, заставлять подстраиваться...
И зал, взрывающийся аплодисментами, едва он опускает инструмент.
Как же они рукоплещут! Словно он сыграл не простенькое, хоть и красивое произведение, а уже отыграл весь концерт.
Том смотрит на плохо различимые лица зрителей, и сердце пропускает удар. Знакомые голубые глаза. Внимательные, будто ищущие что-то.
Крис.
Зачем он пришел?! Ведь то, что произошло в номере...
Или его... послали? Может, этот Крис не просто так подошел к нему на той парковке?
Хиддлстон резко смаргивает, отводя глаза. И чувствует, как внимательный взгляд скользит по лицу.
Нет... смотреть в ответ он не будет. Это ни к чему. Да и какое ему, в конце концов, дело, кто приходит на концерты? Есть задача – прилично отыграть и уехать домой. Год спокойствия, или даже два... Денег, что он получит хватит с лихвой.
Маленькие концерты, для узкого круга лиц, спокойные дни, наполненные только пустотой огромной квартиры. Пусть одиноко, но...
Том улыбается толпе и подходит ближе к микрофону, чтобы сказать пару слов о следующей композиции. Он всегда сам вел свои концерты. Хотя в последнее время делать это становилось все сложней. Игра изматывала, будто выпивала душу... И Том прекрасно понимал, что это значит. У всего есть своя цена. И у спокойствия тоже.
После третьей пьесы Хиддлстон уходит за кулисы, чтобы подождать, когда оркестр рассядется по своим местам. Они делают это непозволительно долго, но Том только рад этой задержке. Ноги подгибаются, в голове – набат.
Неужели накроет прямо на сцене? Может, прервать концерт, пока не поздно?
– ...мистер Хиддлстон! – кто-то трясет за плечо, – вы слышите?!
– Что? – голос хрипит, не желая слушаться.
– Ваш выход, мистер Хиддлстон.
Том кивает и, едва переставляя непослушные ноги, медленно выходит на сцену.
Как же больно от этого чертового света!
Вступление пролетает как в тумане. Ударные слишком громкие. Или только так кажется? Он ведь сам просил на репетициях, чтобы они играли свою партию ярче.
И снова этот взгляд!
На что здесь смотреть?! На его побелевшее лицо? На испарину на лбу?
Взмах рук дирижера, Том берет первую ноту... и в голове взрывается какофония звуков. Они накладываются на те, что играет оркестр, врезаются в сознание...
Пальцы автоматически меняют аппликатуру, октавы... Он сыграл бы этот концерт и находясь в худшем состоянии, но эта мелодия, складывающаяся в голове... Она разрывает виски. Режет, будто ножом. Будто вскрывает грудную клетку, выставляя напоказ тяжело бухающее сердце. И в звучании этих, пока разрозненных нот, он слышит боль. Настолько безысходную, что защемляет сердце.
Господи...
И Том чувствует, как в глазах набухают слезы.
***
Крис вздрагивает, когда в тягучее, протяжное звучание оркестра врывается вибрирующий надломленный звук. Он словно истекает кровью, звучит из последних сил.
А флейта будто стонет. Что-то есть в этих звуках... потустороннее, действительно страшное.
Хемсворт снова бросает взгляд на англичанина и замирает: по бледной щеке Тома скатывается слеза. Медленно ползет вниз, оставляя за собой блестящую широкую дорожку. А глаза у музыканта совсем прозрачные, смотрящие в никуда. Пустые?
О, нет...
В них не пустота.
В расширенных зрачках то самое жутковатое выражение, проскальзывающее в надорванных звуках, разносящихся по всему огромному залу. Крис не может объяснить даже себе, как он это чувствует, но...
Он уже не помнит, как называется произведение, как зовут композитора... И даже мелодия, что выводит флейта теряется на фоне ощущений. Необъяснимых, болезненных, но вместе с тем завораживающих.
Если бы не едва уловимое чувство, плещущееся на краю сознания, он бы давно выскочил из этого зала, наполненного впивающимися в душу звуками. Но они не отпускали. Как болезненное удовольствие...
И звук вдруг затихает. Медленно, как последнее дыхание, сорвавшееся с губ умирающего. Исчезает, оставляя после себя горькое послевкусие. Некую неудовлетворенность, незаконченность...
Микрофон очень чувствительный, и Крис слышит тяжелое дыхание, срывающееся с тонких приоткрытых губ. И даже аплодисменты не заглушают этот прерывающийся, хрипловатый звук.
Том молчит. Не улыбается, не кланяется...
А потом вдруг вскидывает флейту и начинает играть.
И Хемсворт вцепляется в подлокотники кресла, чувствуя, как липкий ужас захлестывает с головой.
Совсем как тогда, в номере отеля... Но теперь этот кошмар не прервать. Не остановить. Крис буквально чувствует, как в груди с каждым звуком что-то обрывается. И беспомощно закрывает глаза, пытаясь хоть как-то отгородиться от чужой боли...
А потом ощущение вдруг сменяется.
Словно сознание переключилось на другую волну. И Крис, широко раскрывая глаза, подается вперед, вглядываясь в лицо англичанина.
Том смотрел прямо на него. Словно что-то хотел сказать этим напряженным холодным взглядом. Что-то... очень важное. То, что нельзя передать словами. Потому что они будут лишь бледным отголоском тех ощущений...
Из носа у музыканта тонкой струйкой стекает кровь, пачкая губы...