После этой встречи я удаляюсь в свой кабинет.
Я начальник, а потому занимаю угол с окном (насколько на гигантской космической станции могут быть углы). Здесь, в ядре Галактики, нас окружают газопылевые облака, и вид открывается не ахти, но я установил искусственные цветофильтры, так что могу вообще погасить лампы и читать при свете Млечного Пути. Круто! Где-то далеко за облаками — Земля, родина наших предков. По слухам, свет, доходящий к нам от Солнца — подлинного Солнца, — начал свой путь примерно в 1872 году.
Но, конечно, так сюда и не добрался. Излучение Солнца и земной атмосферы не проникало в нашу галактику уже лет двести, со времен Чистки, великого начинания людей, предшествующего Собору. С изобретением порталов разбухающую ноосферу планеты уплотнили и перенесли в кэш-память, сохранив наряду с информационным следом всех новых поколений. И Земля — хотя она, разумеется, существует и по сей день — исчезла. Как корова языком слизнула. Не осталось даже гравитационной аномалии. Человечество проявило похвальную дотошность.
Вот, кстати, и разгадка парадокса Ферми. Если допустить, что все прочие внеземные цивилизации (ни с одной из которых мы так и не встретились) поступили подобным же образом, то, пожалуй, пустота Вселенной объяснима.
Все мы — разумные, мыслящие существа — тщательно прибрали за собой, как совестливые туристы. Оставили поляну в первозданном виде. И, вероятно, преспокойно живем-поживаем где-то в гармонии с природой, просто не трубим об этом на всех перекрестках.
Конечно, существует и другое объяснение. Более простое. И удручающее.
Во всяком случае, парадокс Ферми перестали называть парадоксом. Теперь это закон Ферми.
Никого нет дома.
Мне безумно нравится мой письменный стол из привозного марсианского тика. Я собственноручно собрал его в домашней мастерской — давно, когда служебные хлопоты еще не съедали досуг без остатка. Наклонно приподнятый край столешницы образует полноразмерный дисплей для конструкторских работ, часть ящиков продолжается во фрактальные измерения. Поэтому всегда кажется, будто документация рассортирована, а рабочая зона не захламлена. Все это — видимость. У меня, на мой взгляд, довольно упорядоченный ум, однако в глубине души я барахольщик и никогда ничего не выбрасываю. Вот главная причина, почему я снабдил стол неограниченной емкостью ЗУ. Тому, кто не представляет, где там что, нипочем не захочется рыться в моем столе. Ящики почти бездонные. С другими ящиками внутри. Клянусь. Говорю же, я барахольщик.
За столом — книжные полки. Их украшает постоянно меняющийся строй «настоящих» книг, от первой до последней подобранных встроенной стандартной подпрограммой. Она основывает свой выбор на том, за чтением чего меня застает. Сейчас на полках засилье технических руководств и справочников конструктора. Хотелось бы читать больше романов. Стихов. Вообще чего угодно помимо связанных с работой материалов. «Потом, после, когда сдадим проект», — твержу я, как мантру. Что было бы смешно, когда бы не было так грустно.
На второй полке фотография. Я щелкнул Ребекку на экскурсии: мы ездили смотреть «Андромеда-Фоллс» — корабль, который теперь перемещает в соседнюю галактику новый портал. Не так уж много мест, где можно, приникнув к иллюминатору, невооруженным глазом разглядывать чужую галактику во всей ее красе.
На снимке Ребекка в нежно-розовом платье. Волосы короче, чем сейчас, челка падает на глаза изящной, но небрежной волной.
Совершеннейшая Ребекка.
М-да. В той поездке я объяснил ей, почему у нас не может быть детей. Никогда.
* * *
Ребекке я преподнес это более деликатно, но вот вкратце подоплека, основные выкладки.
Я в состоянии завести ребенка. Но в миг, когда в моем отпрыске проснется сознание, я спекся.
Я могу выстроить рай. Взорвать Вселенную. С утра до ночи сидеть и смотреть кино. Но стоит мне передать свои гены потомству, и я вновь окажусь на крючке у времени. Войду в режим строго поступательного движения по оси абсцисс — и прощайте вылазки за рубежи текущего периода.
Ах да. Подозреваю, что забыл сказать.
Я путешествую во времени.
Оказывается (сюрприз, сюрприз!), человек — не просто сумма заключенной в нем информации. Не просто побочный продукт тех или иных исторических обстоятельств, если угодно называть все своими именами.
Люди суть односторонние функции. Или, лучше сказать, в нас заложена односторонность функций. В базовую схему человека внедрена действующая по принципу необратимости внеалгоритмическая компонента. Нельзя сложить показания часовой и минутной стрелок, и точно так же нельзя разъять на составляющие то, что мы есть, что действительно представляем собой как мыслящие существа.
А, черт! Не буду ходить вокруг да около, скажу прямо: у людей есть души.
Не те бессмертные, непостижимые души, что даровал Господь. Может, у нас и такие в наличии. Не знаю. Я толкую о другом. О «циферблатной» арифметике. 9 + х = 2. Пустяк, да? Ответ — пять. Тогда вот вам еще: 3х = 1.
Оказывается, в основе человеческой психики (насколько можно догадываться, это распространяется на любые наделенные самосознанием живые существа) лежит модулярная математика. Каждый индивидуум представляет собой однонаправленный процесс.
Когда все сказано и сделано, человека невозможно записать в виде алгоритма.
Вот, собственно, почему, обзаводясь детьми, я теряю способность путешествовать во времени. Однако стоит ее утерять, и немедленно получится, что такого путешественника никогда не было. И если упомянутый путешественник — вы — уже переместился в определенный временной промежуток…
Шпок! Поминай как звали.
И все, что вами сделано или не сделано, тоже.
Понятно теперь, почему путешествующие во времени, пожалуй, с некоторой излишней придирчивостью выбирают презервативы?
* * *
Звездные россыпи за окном моего кабинета исчезли: проектная станция, вращаясь, поворачивается боком к внешнему космосу, потом к черному сердцу всего этого. К Стрельцу А.
Вид на галактическое ядро означает: скоро обед. Я заказываю греческий салат и — гулять так гулять — прошу доставить его из знакомого ресторанчика с Альфы Ц, как вдруг…
О-хо-хо.
Без предварительной договоренности нагрянули два сутулых представителя профсоюза наладчиков. Сутулость среди наладчиков явление повальное (не хочешь, чтобы в червоточинах тебе снесло башку, научишься гнуться), так что, даже если у этих двоих с хребтом все в порядке, ради победы на выборах им поневоле пришлось бы притвориться сутулыми. Сутулого-Раз я вижу впервые. Похоже, какой-то юрист. Сутулый-Два — Реберк Дакуба, председатель профсоюза. Собственной персоной.
— Приветствую, Реб. Чем могу?..
Реб шаркает, мнется, глядит в сторону. Это все напускное. Я замечаю хищный блеск его глаз и то, как Реб потирает руки, словно сушит ладони, готовясь надежнее ухватить нож.
— Мы решили вчинить иск, Уилл, — сообщает он. — Жаль, что именно я к вам с такой новостью…
Я не показываю, что злюсь. Этой радости я ему не доставлю. Отвечаю:
— Жаль, что именно с такой.
— На всякий пожарный… вдруг суд не поможет… мне предоставили перекрестную авторизацию сервера, куда сдают на хранение свои копии каптированные наладчики и свободные граждане… Мы объявим забастовку, Уилл.
Забастовка чревата крупномасштабной катастрофой и застопорит строительство Собора. Возможно, на десятки лет. Мы оба понимаем это. Но где-то там Реба ждут отчаявшиеся наладчики, которым нечего терять, и, может статься, он охотно отважится на подобный риск. В конце концов, ему и самому нечего терять. Видите ли, его подлинное «я» пропало.
— Можно как-нибудь уговорить вас передумать?
— Объясните, что нас ждет.
— Не могу, Реб, вы же в курсе. С отсылкой в прошлое эти знания изгладились из памяти.
— Тогда велите компании вернуть нам воспоминания. С барышом.
Отвечаю:
— Реб, искренне сочувствую. Мы с вами, если смотреть в корень, в одной лодке.
Он кивает. Это не первая наша встреча. Далеко не первая. О некоторых не знает даже он.
— Я надеялся, исполнительный совет рассмотрит нашу последнюю попытку договориться, — сознается Реб. — Думаю, пора ознакомить их с нашим предложением.
Киваю:
— Выкладывайте. С удовольствием поставлю вопрос перед советом.
Ради возможности провести это совещание я мысленно (и в реале) передвигаю пару встреч: одну — на завтра, другую — на следующую неделю.
Реб не сгущает краски касательно пропажи воспоминаний и порожденной ею сумятицы чувств. «Братство наладчиков, проходчиков, проектировщиков сетей, пространственно-временной техпомощи и разнорабочих», короче — профсоюз наладчиков, столкнулось с банкротством пенсионного фонда. Когда первое поколение преобразованных в архетипы наладчиков услали за горизонт событий, их былые отличительные черты поместили в банк. Беда в том, что нельзя, сохранив копию личности, взять и выйти из этого «я», а потом, когда будешь готов вернуться к частному существованию, залезть обратно. Личность и архетип утратят совместимость.
Поэтому придумали давать жизни в кредит. Поначалу решение казалось беспроигрышным. Затем, когда наладчиков, развязавшихся наконец со своими двусторонними соглашениями на срок от килогода, вновь подвергли обработке и воссоздали в прежнем виде, каждый трудяга рассчитывал в итоге получить более богатую, насыщенную жизнь. Большинство и получило. Побывав в аренде у различных искусственных интеллектов, которым, чтобы правильно функционировать, требовалось наличие тех или иных качеств, индивидуальности вернулись к прежним хозяевам, щедро наделенные той интеллигентностью чувств, какую способно взрастить тысячелетие умственной деятельности, поступков и переживаний.
Но примерно для двадцати процентов наладчиков дело обернулось иначе. Кого-то в банке сбережений осенила блестящая мысль сделать ставку на более сомнительные ссуды — в расчете на рост прибылей от вложений. Каждая пятая такая авантюра с треском провалилась. Либо личность не «подцеплялась» к ИИ, либо сам ИИ, работая в опасной среде, не имел возможности регулярно сохранять резервные копии и периодически обрушивался. Какова бы ни была причина, фонд эмоционального развития накрылся вместе со всеми воспоминаниями. Восстанавливаясь наконец в правах на свои — его или ее — личные данные, архетип получал душу, напрочь лишенную своеобразия, которое позволило бы ей привиться. Мягко говоря, неприятно.
На сегодняшний день в «типах», как мы их зовем, засиделось тысяч десять отставных наладчиков; снова стать прежними — или хотя бы вернуться к реальной жизни — они не могут.
Ладно, возможно, на сторонний взгляд нет ничего страшного в приговоре провести вторую половину жизни, по большому счету, полубогом. Это ведь не то, что вконец ополоуметь и превратиться в слюнявого дурачка. Напротив, вы резко умнеете. Но!.. Во-первых, отношения с окружающими летят в тартарары. Семьи распадаются. У Реба распалась. И, во-вторых, пресловутому «типу» людская жизнь иногда кажется адски скучной, особенно, если с трудом припоминаешь, кем был до того, как тысячу лет мотался меж планет, звезд и по собственно пространству-времени за счет силы мысли.
Оттого-то Реб, как и положено достойному главе профсоюза, старается всеми правдами и неправдами свалить вину на администрацию. С другой стороны, именно его шурин, подпевала из банковского совета, утвердил неудачные вложения.
Мы совещаемся. И выносим резолюцию: каждый остается при своих. Я выйду с предложением Братства в совет.
Я мог бы еще порассказать про свой день. Вы поняли.
Эта часть моей работы посвящена вопросам наследия и разрешимым в конечном итоге спорам. Маета, но не беспросветная. Скрепить оборванные нити. Подобрать «хвосты». С точки зрения топографии, откуда ни глянь — из прошлого или из будущего, — в том же и суть проекта в целом: вывязав простой крепежный узел, сберечь всю значимость, всю устремленность к целесообразности, какими человечество напичкало нашу среду обитания. Не дать им разлезться, как разлезается по швам дешевый костюм. Само собой, нашим пещерным предкам это было не по плечу: тут и скрытые пружины, и тайные взаимосвязи, и паучьи сети обетов и посулов, протянутые из недр прошлого, куда вмурованы наглухо, в наши дни и дальше; тут тронь одно — и все всколыхнется. Но доберись до сердцевины и наткнешься на алгоритм. Методологию. А мы, люди, корифеи метода. Затягиваем узел даже в беседе. Что, можно сказать, приятно разнообразит мои послеобеденные часы.
Я провожу их на площадке.
Нет, не поймите меня неправильно, — совещания продолжаются. Но это летучки с бригадирами и подрядчиками. Отчеты о ходе строительства. Оценка завершенности объекта. Я осуществляю общее руководство: тасую поставщиков и материалы, жонглирую сроками и очередностью действий (за что браться раньше, за что позже и когда) — всем тем, что составляет костяк любого строительства… со времен цезарей, прах побери. Вот это — мое любимое.
Собор слегка смахивает на яйцо.
Ну, хорошо — на яйцо несколько тысяч световых лет в поперечнике. Внедренное в многомерную поверхность горизонта событий Стрельца А, черной дыры посреди Млечного Пути, как татуировка, нанесенная двухмиллионнозвездной порцией квантовой нестабильности, двумя десятыми процента вещества Галактики. Мы взяли его, отбуксировали сюда и не намерены возвращать. Затея по любым меркам титаническая.
Короче, снаружи Собор напоминает яйцо.
Внутри яйца — внутри храма — законы природы неприменимы. Или, скорее, применимы избирательно. Феноменология покоряется телеологии. Сущность — долженствованию. В стенах Собора нельзя навредить невинным детям, как ни старайся. Невозможно сманивать их на панель, швырять в гулаги за то, что родные им дороже государства, соблазнять, растлевать и губить лживыми пророчествами и откровениями, насиловать за алтарем, угонять в колхозное рабство, пожирать. Невозможно никого побить камнями. За все холокосты воздалось сторицей — так в свой срок приносят прибыль великое множество облигаций, великое множество накопительных счетов. С ураганами, землетрясениями и иными ведущими к вымиранию бедствиями, какие приходилось терпеливо сносить нашему биологическому виду, произведен окончательный расчет: переписанные в кэш, они послужат к процветанию. В стенах Собора козырь совесть, а не власть. Сила — на стороне правды.
Ладно-ладно, какой же он все-таки внутри?
Бросьте. Вы же знаете, этого не объяснишь. Пришлось бы показывать.
Впрочем, попробую.
Просторный. Сложный. По определению. Представьте схему более замысловатую, чем предмет, который она изображает. Не можете? Таков Собор. Когда впервые переступишь его порог, он еще представляется обычным зданием — церковь как церковь. Но это лишь начальное впечатление. Постепенно замечаешь: все здесь… не то, чем кажется.
Каждая дверь, каждое окно, каждая галерея, ниша, закуток и закоулок открываются в нечто более обширное, чем помещение, откуда вы пришли. Собор внутри больше, чем снаружи.
Он прекрасен. Он искрится тысячью росинок, и каждая сама по себе отдельный, открытый для вас мир. У Собора есть голос. Немного схожий с журчанием воды. Немного с ветром. Вы не сразу понимаете, что слышите воздух, песнь парящих в нем миров: танцуя, как пылинки в солнечном луче, они рябят, прокатываясь друг по другу, точно хрустальные пузырьки. Вы вдыхаете их.
Аромат. Незнакомый. Свежий. Мудреный и неизъяснимый. В атмосфере роятся возможности. Перспективы.
А мы ведь только докончили подвал, черт возьми.
Камень преткновения. Яйцо — Собор — по своей природе несовместимо с Вселенной, какой мы ее знаем. Норовит расколоться и породить собственный карманный универсум.
Яйцо хочет, чтобы из него что-нибудь проклюнулось. Здесь-то и начинается моя настоящая работа. Здесь выходит на сцену моя будущая супруга. Та, на ком я женюсь после Ребеккиной смерти.