Обычно Картер инстинктивно отыскивал дорогу на палубу с закрытыми глазами — по раскачиванию корпуса и запаху моря. За несколько лет он отточил свои чувства до такой степени, что единственным его штурманом выступал головной мозг. Но что-то в этом судне заставило его призадуматься. Блестящие деревянные части контрастировали с темными коридорами, а скрип всего судна, казалось, настолько притупил его сообразительность, что он перестал верить в собственные способности.
Наконец, миновав палубу первого класса, он увидел вдалеке трап и спускающийся луч света, который должен был вывести его обратно на главную палубу. К старпому направлялся мужчина лет под пятьдесят, а прямо за ним шел, очевидно, какой-то подросток. Мгновенно Картер вспомнил, что у него на голове нет фуражки, — она даже не спрятана скромно подмышку, как наказывал Кендалл, — и закусил губу Старпом решил вернуться в свою каюту и немедленно ее надеть.
— Добрый день, господа. — Он остановился в коридоре, чтобы поздороваться с двумя пассажирами: старший казался немного раздосадованным тем, что к нему обратились. — Ну что, готовы в плаванию?
— Да, спасибо, — ответил мистер Робинсон, увидев в нескольких футах дверь кабины А4 — святого Грааля, до которого, похоже, нельзя было добраться, не поговорив вначале с половиной христианского мира.
— Билли Картер, старпом капитана «Монтроза», — представился офицер, кивнув. — Если возникнут какие-нибудь трудности или вопросы — смело обращайтесь ко мне или к моим подчиненным. Хороший денек для плавания, — добавил он любезно. — Море совершенно спокойное.
— Я как раз собирался прилечь, — сказал мистер Робинсон, протискиваясь мимо него. — Простите, но…
— Ничего страшного, сэр, — подхватил Картер, уступая ему дорогу. — Немного укачало? Не беспокойтесь. Скоро привыкнете. Все привыкают. А вы как, молодой человек? Плавали раньше?
— Один раз, — ответил Эдмунд. — Короткое путешествие. Никогда не отравлялся в такое долгое плавание.
— В вашем возрасте я уже провел в море два или три года. Жить без него не мог. Но в самом начале тоже страшно тошнило, так что не переживайте. Пройдет.
— Надеюсь, я поправлюсь, — сказал Эдмунд, чувствуя, что к нему относятся немного покровительственно.
— Вот именно.
Мистер Робинсон повернул ключ в замке и вошел в каюту, закрыв на мгновение глаза, — ему стало легче от покоя и тишины, которые, казалось, там царили. Он обернулся, готовый при необходимости резко позвать Эдмунда, но моряк уже скрылся из виду, а молодой спутник вошел в каюту.
— Наконец-то… — в изнеможении произнес мистер Робинсон. — Такое чувство, будто все на борту норовят с нами заговорить. Пассажиры на палубе. Этот моряк.
— Это старпом, — сухо сказал Эдмунд, выглянув в коридор, а затем закрыл за собой дверь. — Он оказал нам честь.
Мистер Робинсон раздраженно фыркнул:
— Чушь.
Он снял шляпу и повесил на стенной крючок. Глядя в маленький иллюминатор на морскую гладь, почувствовал, что головная боль усилилась. Легко помассировал виски и закрыл глаза, напрягшись и занервничав. Но, к счастью, сзади подошел Эдмунд и обхватил его руками за грудь, прижавшись всем телом. Мистер Робинсон с благодарностью обернулся.
— Тебе тяжело? — Он слегка отстранился и посмотрел на элегантный костюм мальчика, который они вчера купили в Антверпене. — Считаешь, я ставлю тебя в глупое положение?
— Напротив. — Опустив руки, Эдмунд слегка расстегнул жакетку, ослабив тугой поясок. — На самом деле мне это даже нравится. Выдавать себя за другого — так романтично.
— Только не для меня. Думаешь, нам удалось убежать?
— Тебе нужно расслабиться. — Эдмунд расстегнул сюртук мистера Робинсона и уронил его на пол. — Все будет хорошо. Я в этом не сомневаюсь.
Он подался вперед, и губы их сомкнулись — вначале нежно, а затем сильнее, тела крепко прижались друг к другу и неуклюже повалились на нижнюю койку.
— Только ты, — шептал мистер Робинсон между поцелуями; от безудержной страсти у него перехватывало дыхание и темнело в глазах. — Только ты.
2. ЮНОСТЬ
Мичиган: 1862–1883
Когда мистер Джозайя Криппен и его жена Долорес приехали в церковь Святого Распятия в Энн-Арборе, штат Мичиган, на венчание своего сына Сэмюэла с его троюродной сестрой Джезебел Кверк, оба родителя были в совершенно разном настроении. Джозайя всю церемонию улыбался, поскольку был пьян в стельку, а Долорес так сильно сжимала губы, что те занемели: мысль о том, что драгоценный отпрыск посвящал себя не ей, а другой женщине, вызывала у матери возмущение. Она хотела, чтобы сын почитал и боготворил ее, но неведомо для себя добилась лишь того, что он стал презирать ее за холодность. Тем не менее в своей молодой жене Сэмюэл обрел прекрасную любящую подругу, и в течение года Джезебел родила ему сына, которого назвали Хоули Харви Криппен.
Год между венчанием и рождением первенца был единственным счастливым периодом совместной жизни Криппенов: когда Джезебел забеременела, ее характер полностью изменился, она отказалась от прежней любви к увеселениям и стала вести пуританский образ жизни. Если раньше ей нравилось ходить с Сэмюэлом на танцы, теперь она полагала, что подобные вечеринки неприличны и способствуют распущенности. Если раньше она приглашала своих соседей Теннетов перекинуться вечерком в карты, то теперь считала подобные развлечения аморальными и порвала отношения с этой совершенно безобидной четой. Хотя прежде Джезебел Криппен никогда не проявляла нравственного рвения, беременность подарила ей не только отпрыска, но и нового близкого друга — Иисуса. И Ему не нравилось, когда Джезебел веселилась.
Хоули с самого начала был спокойным ребенком. Он так и остался без братьев и сестер: роды у матери выдались столь трудными и продолжительными, что она изменила собственному имени и не позволяла мужу даже спать с ней в одной кровати, не говоря уже о любовных объятиях.
— Ты довольно часто меня осквернял, Сэмюэл Криппен, — говорила она в первые месяцы, когда супруг полагал, что настойчивыми уговорами удастся ее переубедить: точно так же считал его отец, перед тем как сломить оборону Долорес Хартфорд. — Я больше никогда не позволю мужчине прикасаться ко мне со столь непристойными намерениями.
— Но дорогая, — возражал муж. — Наш супружеский обет!
— Теперь у меня лишь один истинный супруг, Сэмюэл. И зовут Его Иисус. Я не могу Ему изменить.
В конце концов, Сэмюэл понял, что она не собирается сдаваться и благодаря ее Мессии ему тоже светит целибат. Возможно, он восстал бы против столь жестокого решения, но, к счастью, узнал о существовании в нескольких милях от Энн-Арбора одного борделя, где можно было удовлетворять свои романтические потребности с меньшими эмоциональными затратами; такая перспектива его вполне устраивала.
В детстве мать поощряла тягу Хоули к одиночеству: они часами сидели на крыльце, глядя вместе в небо, и Джезебел направляла мысли сына к Господу. Она считала, что пока они вдвоем, меньше риска согрешить. У нее была единственная цель в жизни — сделать так, чтобы сын благополучно достиг Царствия Небесного, даже если придется загнать туда ребенка раньше срока.
— Прекрасные Божьи небеса, — говорила она, улыбаясь, как слабоумная, и устремляла взгляд на клубы несущихся облаков и быстрые вспышки солнечного света, который сквозь них пробивался. — Хоули, поблагодари доброго Боженьку за этот чудесный день.
— Благодарю тебя, Господи, — послушно отвечал мальчик, щурясь от ярких лучей.
— Прекрасная Божья работа, — восклицала мать, когда радостно выметала из дома пыль и паутину или грязной тряпкой вытирала с окон сажу. — Хоули, поблагодари доброго Боженьку за то, что создал вокруг нас всю эту пыль, дабы имели мы честь убирать во славу Его.
— Благодарю тебя, Господи, — недоверчиво отвечал сын, кашляя от носящейся в воздухе пыли.
Ужины в доме Криппенов всегда проходили спокойно. Сэмюэл возвращался с работы в бакалейной лавке в шесть часов, и жена готовила спартанскую пишу на троих. Обычно трапеза состояла из запеченных овощей, иногда — небольшой курицы или слегка недожаренной свинины: в чистилище бедные души должны были страдать диареей или расстройством пищеварения.
— Прекрасный Божий дар, — говорила Джезебел, блаженно улыбаясь мужчинам и протягивая руки, словно была вторым воплощением Иисуса на Тайной вечере. — Хоули, поблагодари доброго Боженьку за то, что наградил нас такой роскошной трапезой.
— Благодарю тебя, Господи, — отвечал мальчик: в желудке у него урчало, в ногах появлялась слабость, а в кишечнике начиналось прекрасное Божье расстройство.
Когда Джезебел исполнилось тридцать и она уже видела Божью красоту в каждой блаженной минуте, Сэмюэл стал все меньше времени проводить дома, предпочитая работать допоздна в бакалейной лавке или сидеть вечерами в местном кабаке, где заливал свое горе вином. Поскольку такое поведение супруга не одобряла, он сохранял дистанцию, игнорируя ее жалобы. Впрочем, жена обычно выражала недовольство, лишь когда он был пьян, так что это не имело особого значения. Однажды он вернулся домой около полуночи, держась нетвердо на ногах, с одутловатыми щеками и красным носом, шатаясь из стороны в сторону, как рождественский олень. Войдя в дом, он затянул похабную песенку о похождениях одного богатенького моряка и посещении им некоего злачного места в городе Венеции.
— Я выходила за другого, — в отвращении воскликнула Джезебел, принеся помойное ведро: судя по налитым кровью глазам и напряженному выражению лица, муж мог вскоре извергнуть содержимое желудка на пол гостиной. — Являться домой посреди ночи в таком виде. На глазах у нашего Хоули. Чего ты налакался? Виски? Пива? Скажи мне, Сэмюэл.
— Прекрасного Божьего алкоголя, — монотонно ответил тот, а затем громко рыгнул и, изумленно посмотрев на нее, без чувств повалился на пол.
— Благодарю тебя, Господи, — набожно произнес Хоули заученную фразу.
Забрать сына из сельской школы и учить его на дому самостоятельно — это была затея Джезебел. Хоули не возражал: в школе его обычно дразнили из-за темного строгого костюмчика, в котором он был похож на Оливера Твиста, когда тот работал у Сауэрберри участником похоронных процессий, а также из-за тонких черт — некоторые ребята предположили, что никакой он не мальчик, а вшивая девчонка. Проведенный осмотр доказал обратное, однако Хоули столкнулся с еще большим унижением и презрением.
— Начнем с изучения Библии, — сказала ему Джезебел в первый день их домашних занятий. — А затем, перед второй порцией изучения Библии, ты поучишься правильно читать по Псалтыри. После размышлений над Таинствами Креста мы закончим сегодняшние занятия душеспасительным изучением Библии.
К девяти годам Хоули уже мог прочесть наизусть все сто пятьдесят псалмов в правильном порядке и знал точное родословие Иисуса Христа, начиная с Адама. Никто никого не рожал без участия Хоули. Джезебел придумала даже рождественский фокус и показывала его, когда Криппены и Кверки собирались в ее гостиной за роскошной трапезой из ячменного отвара и постных лепешек.
— Кто родил Еноса, Хоули? — спрашивала она, перебирая в памяти имена, а мальчик сосредоточенно хмурился и повторял про себя всю Книгу Бытия.
— Сиф, — отвечал он.
— Правильно! А кто родил Мафусаила?
Хоули снова задумывался.
— Енох, — произносил он.
— Ну кто же еще, как не эта грязная свинья. А Нимрод? — продолжала она, подводя игру к кульминационной точке. — Кто родил Нимрода?
— Хуш, — торжествующе восклицал Хоули.
— Это был Хуш! И Нимрод был сильный зверолов пред Господом. Царство его вначале составляли: Вавилон, Эрех, Аккад и Халне, в земле Сеннаар, — радостно продолжала она, хлопая в ладоши от удовольствия, похожего на оргазм, и в ее запавших глазах, подобно электричеству, вспыхивала безумная искорка религиозного рвения.
Сэмюэл не мог отделаться от ощущения, что для женщины, не выносящей прикосновения мужниных рук, она чересчур увлекалась процессом деторождения. Отцу хотелось, чтобы сын вел более активную жизнь за пределами дома, и он был уверен, что мальчик лишен многих радостей детства.
— Лишен? — повторяла Джезебел, смеясь над тупостью мужа. — Ты считаешь, мальчик чего-то лишен? Смех да и только. Смотри, бестолковый ты человек. Хоули — «Я позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых»?
— «Ибо им нет страданий по смерти их», — мгновенно ответил Хоули, не меняя положения: он сидел на окне гостиной и в молчаливом раздумье смотрел на небо. При этом мальчик медленно водил глазами слева направо, словно читал эти слова на странице. — «И крепки силы их», — добавил он, как бы запоздало вспомнив.
— Номер псалма?
— Семьдесят третий, мама.
— Стихи?
— Второй и третий.
Джезебел торжествующе посмотрела на мужа, пытаясь справиться с нахлынувшим волнением, и обнажила желтоватые зубы.
— Сэмюэл Криппен, — возвестила она, — твой сын — вундеркинд.
Раннее отрочество Хоули было сопряжено с новой борьбой. Внезапное появление прыщей лет в тринадцать совпало с почти патологическим ночным недержанием, вызвавшим великий ужас в доме Криппенов. Просыпаясь каждое утро в пять часов на простынях, промокших насквозь после экзотических сновидений, мальчик в страхе дожидался рассвета, когда мать входила в комнату, морщила нос от невыносимого зловония и, обзывая его скверным мальчишкой, хуже младенца, отвешивала крепкий подзатыльник. Подслушав, как Сэмюэл рассказывал сыну об удобном способе избавиться от этих ночных извержений, Джезебел рухнула в обморок на деревянном кухонном полу, сильно стукнувшись головой, и ее пришлось приводить в чувства с помощью нюхательной соли.
Однако со временем беспокойному юноше Хоули все же удалось выявить и развить собственные интересы. Его образование вышло за рамки Откровения Иоанна Богослова, когда в небольшой, уединенной библиотеке Энн-Арбора он принялся читать стихи и художественную литературу. В пятнадцать он открыл для себя книгу доктора А. К. Ларусса под названием «Человеческий организм: его странные и необычные функции». Она стала для Хоули новой Библией, и он обдумывал каждое слово, относившееся к телесным органам и дыхательным функциям. Благодаря произведению Ларусса мальчик узнал о многих других книгах на ту же тему, и последующие юношеские годы были заполнены изучением естественных наук и биологии, теориями о сотворении вселенной, жизнедеятельности человеческого и животного организмов и самой природе жизни. Большинство этих книг он прятал от матери, считавшей занятия наукой греховными, поскольку ученые стремились постичь Божий замысел.
— Если бы Господь хотел, чтобы мы жили вечно, — указывала она, — Он никогда не наслал бы на нас семи казней. Но Бог умел обращаться со злом. Если хочешь знать мое мнение, Ему следовало бы вспомнить о своей древней хуцпа.
Без ведома Джезебел Хоули начал покупать и складывать под матрасом экземпляры «Американского ученого» — совершенно нового, радикального издания из штата Нью-Йорк, — вытаскивая их лишь поздно ночью, когда родители спали в отдельных комнатах и можно было зажечь свечу и быстро ознакомиться с содержанием журнала, украдкой облизывая губы после очередной крохи информации. На каждой странице предлагалась новая теория или возможность научной революции. Каждый автор работал над новыми лекарствами, сложными уравнениями или новыми определениями таких понятий, как «жизнь», «человек» и «бытие». Ежемесячно, в волнении затаив дыхание, Хоули предвкушал следующие открытия.
Однако к семнадцати годам стопка журналов «Американский ученый» под матрацем начала все больше бросаться в глаза, несмотря на то, что тетради были равномерно распределены от подушки до самого изножья, образуя добавочный, странно мягкий слой. Однажды в июне, возвратившись домой из библиотеки, Хоули сел на кровать, чтобы снять ботинки, и с удивлением почувствовал, что та прогнулась под ним сильнее обычного. Слегка приподняв постель, чтобы посмотреть, какие произошли изменения, юноша в ужасе обнаружил, что его коллекция журналов похищена. Он побледнел, затем побагровел от смущения; ощутив спазмы в желудке, вынужден был снова сесть. Сердце бешено колотилось в груди, пока он пытался придумать какое-нибудь объяснение. Хоули в отчаянии ждал, что взбешенная мать ворвется в комнату, но она так и не появилась. Лишь вечером, когда домой вернулся отец, юношу позвали вниз, где на кухонном столе высилась стопка журналов, которые он приобретал последние два с половиной года. Мальчик взглянул на подшивку, словно видел ее впервые в жизни, и нервно сглотнул: хотя он приготовился все отрицать, журналы были ему все же дороги, и он хотел получить их обратно в целости и сохранности. Мать стояла у камина, сложив руки на груди, и даже не пыталась скрыть своей ярости, а Сэмюэл находился где-то посередке между ними, гадая, какую позицию занять.