— Все это время я думала, что знаю тебя, — сказала Джезебел. — Считала тебя хорошим мальчиком. Думала, что воспитала тебя правильно.
— Вы знаете! Я хороший! Вы воспитали! — начал он возражать, нарочно отвечая на каждое обвинение, но не успел открыть рот, как его заглушили вопли матери.
— Хороший мальчик не хранит под матрацем такую мерзость. Это отвратительно! Ты видел эти журналы? — спросила она мужа, который сконфуженно покачал головой, а затем взял один и внимательно пролистал: с каждой страницей, по мере приближения к концу, волнение у него на лице сменялось все большим разочарованием.
— Мне интересно, — защищался Хоули. — Это наука. Очень познавательно.
— Это мерзость, — настаивала она. — Зачем тратить деньги на подобный вредоносный хлам?
— Я читал там статьи, — отвечал он, обороняясь и чуть-чуть повысив голос. — Меня интересует человеческий организм…
— Хоули! Только не в моем доме!
— Сотворение мира. Наша природа.
Джезебел яростно затрясла головой и, выхватив у мужа из рук журнал, швырнула его в огонь, а затем железной кочергой зарыла в горящие угли.
— Мама, нет! — закричал Хоули, когда она протянула руку за следующим журналом, потом еще за одним — и так далее.
— Для твоего же блага, — сказала она, видя, как мерцают и обугливаются в камине годы его учения. — Лучше пусть эти страницы сгорят здесь и сейчас, чем ты будешь вечно жариться в Адском пламени. Я не смогла бы жить на свете, зная, что ты обречен на вечные муки Преисподней.
— Это смешно, — презрительно закричал Хоули: он впервые повысил голос в этом доме. Оба родителя в изумлении посмотрели в его багровое лицо и осатаневшие от злости глаза. — Просто смешно! — повторил он. — Я без ума от этих журналов. Неужели вы не понимаете, что я хочу стать ученым?
— Ученым? — удивленно вскрикнула Джезебел. — Наука — дьявольское изобретение и больше ничего. Разве этому я тебя учила?
— Мне все равно — я так хочу, — воскликнул Хоули: ее невежество было ему отвратительно. И, глядя, как в огне очага исчезают журналы, он нашел слова, чтобы выразить свое предназначение на земле: — Я собираюсь изучать медицину, — сказал он родителям. — Стану великим ученым. — Он подался вперед — к матери, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы в страхе не отступить назад. — Возможно, таков Божий замысел, — тихо добавил он.
Джезебел прикрыла рукой рот, словно он только что произнес слова, которые несли погибель всем, кто их слышал.
— Прекрасный Божий замысел, Хоули, — смущенно поправил Сэмюэл, возможно, слегка пьяный.
После двадцать первого года в жизни Хоули наступила череда перемен. К ужасу матери и удивлению отца, молодой человек начал самоутверждаться, больше не позволяя Джезебел указывать ему, как жить. Рискуя нарваться на ее упреки, но не желая просить у нее разрешения, Хоули продолжал покупать «Американский ученый», но теперь отвел для журналов почетное место наверху комода, чтобы каждому случайному посетителю сразу была видна его испорченность. К ним добавились ежеквартальные выпуски «Американского журнала медицины человека», а также «Двухмесячное обозрение практикующего врача» с научными трудами, в которых проводился углубленный анализ состояния естественных наук в Соединенных Штатах, недоступный большинству неспециалистов. Однако сложные статьи и диаграммы приводили молодого Криппена в восторг, убеждая в том, что именно к этой жизни он так настойчиво стремился. Журналы спасало то, что юноша вытащил их из-под матраца и добровольно демонстрировал, поэтому Джезебел должна была хорошо подумать, прежде чем предать свежую пачку огню.
Хоули подал заявление на медицинский факультет Мичиганского университета, но, лишь получив рекламный буклет, понял, что в подобных учреждениях ценилось не столько желание потенциального студента учиться, сколько его возможность платить за учебу. Чтобы стать доктором, нужно было пройти четырехлетние курсы по цене более пятисот долларов в год. Со времени окончания школы Хоули работал приказчиком в бакалейной лавке отца, однако до сих зарабатывал не больше трех долларов в неделю, к тому же третью часть был вынужден отдавать матери в уплату за питание. Ни при каких обстоятельствах юноша не мог позволить себе учебу.
— Вы должны понять, — однажды вечером сказал он родителям, объясняя свою дилемму, — для меня важнее всего на свете — стать врачом. Мне кажется, это моя судьба, мое жизненное призвание.
— Хоули, не употребляй этих слов в подобном значении, — ответила Джезебел, радуясь тому, что он снова пришел к ней с просьбой. Хотя за последнюю пару лет мать стала немного спокойнее относиться к его интересам, она по-прежнему выступала против «антихристианских воззрений» сына. — Призвание — это когда Господь призывает к Себе на службу.
— Возможно, именно это Он и делает, — возразил юноша. — Призывает меня служить больным — лечить их. Возможно, Он хочет, чтобы я стал врачом. Ведь это такая благородная профессия.
— Господь считает медицину языческим искусством, и ты это знаешь. Иначе зачем бы Он насылал болезни на малых детей, если бы люди могли от них запросто исцелять? Лучше оставить все как есть. И да исполнится воля Господня.
Хоули вздохнул. Недавно он отрастил усы и теперь в минуты напряжения легонько их поглаживал. Он старался держать себя в руках, а не то его шансы на успех уменьшатся.
— Мама, прошу вас, — тихо сказал он. — Неужели вы не понимаете, как для меня это важно?
— Сколько тебе нужно? — спросил Сэмюэл, не смея поднять глаза на жену, хоть и чувствовал, как ее ядовитый взгляд пронзает его, подобно тысяче копий, и знал, что позже за это поплатится.
— Курс обучения обойдется в пятьсот долларов в год…
— Пятьсот долларов? — изумленно воскликнула Джезебел. — И речи быть не может.
— Дорого, но учеба того стоит, — возразил Хоули. — Если я найду ночную работу, то, возможно, смогу зарабатывать сто долларов в год. Конечно, трудно будет днем учиться, а ночью работать, но я готов принести эту жертву, — добавил он, взывая к материнской жажде мученичества.
— Значит, тебе понадобится четыреста долларов в год в течение четырех лет, — уточнил Сэмюэл.
— Да.
— Тысяча шестьсот долларов.
— Совершенно верно.
— Это абсолютно невозможно, — твердо заявила Джезебел.
— Думаю, мы могли бы перезаложить лавку, — сказал отец, раздумывая над этим и поглаживая лицо, как бы подражая сыну. — Банк мог быэто разрешить, но нет никаких гарантий, что там…
— Никто не будетперезакладывать лавку, — воскликнула Джезебел. — Сэмюэл, мы трудились все эти годы и наконец получили ее в свою полную собственность. Я не собираюсь теперь влезать в долги лишь затем, чтобы Хоули выкроил для себя угол в дьявольских угодьях.
— Ах, мама! — вскрикнул он в отчаянии. — Вы ничего не видите дальше собственного носа.
— Извини, Хоули, — сказала Джезебел. — Я знаю, как ты разочарован, но тебе известно мое мнение, и ты не заставишь меня изменить его. Я просто не представляю, как мой собственный сын может посвятить себя подобной профессии. Если ты чувствуешь призвание помогать людям — стань учителем. Стране требуются молодые учителя, и ты идеально подошел бы для такой профессии. Или, может, церковнослужителем?
— Но я не хочуникого учить, — закричал он. — И тем болеене желаю читать проповеди. Я хочу быть врачом! Заниматься медициной! Неужели так трудно понять?
Джезебел закрыла глаза и принялась раскачиваться в кресле, тихо напевая под нос «О, Благодать!». Так она обычно давала понять, что разговор окончен.
Хоули взглянул на отца — последнюю линию своей обороны, но Сэмюэл лишь пожал плечами и покосился на жену, словно говоря, что последнее слово за ней и он здесь бессилен. Обезумевшему от горя Хоули осталось лишь написать в университет и сообщить, что, несмотря на свое желание стать студентом, он не в состоянии платить за учебу. В глубине души молодой человек надеялся, что ему предложат стипендию, но приемная комиссия мгновенно согласилась с его решением и поблагодарила за проявленный интерес — в письме не было и намека на сочувствие.
Таким образом, Хоули пришлось навсегда распрощаться с мечтой об официальной врачебной практике. Впрочем, имелись и другие курсы — подешевле, на которых он мог удовлетворить свою жажду знаний; Хоули решил разведать о них подробнее и, пытаясь заглушить разочарование, остановился на них за неимением лучшего. В одном из выпусков «Двухмесячного обозрения практикующего врача» он прочитал, что Медицинский колледж Филадельфии предлагает заочный курс общей терапии, рассчитанный на двенадцать месяцев: по его окончании выдавался диплом. Обучение стоило шестьдесят долларов — сумма равнялась его годовому доходу, но Хоули подумал, что это недорого, послал заявление и вскоре был принят на учебу.
Чтобы скопить денег на диплом, Хоули отправился на поиски ночной работы, и ему предложили место на бойне Маккинли-Росса, где три раза в неделю, с девяти вечера до шести утра, он получал туши овец или коров, которые требовалось свежевать, потрошить и резать на куски.
Хотя Джезебел и Сэмюэл были в ужасе, в начале учебы эта работа казалась Хоули вполне естественной. Долгими ночами водил он пальцем по различным частям человеческого тела, изображенным в «Анатомии Грея», изучая их названия и функции и понимая, как легко все они ломаются или изнашиваются. Он знал расположение слабых точек в связках и сухожилиях — и хотя еще ни разу не разрезал ножом труп, мечтал об этом и уже выяснил, с помощью каких надрезов его проще всего вскрыть. Работа на бойне была далека от идеала, но юноша с удовольствием предвкушал, как ему принесут свежезабитое животное, поручив отделить кости от мышц, а кожу — от органов, собрать отдельно кровь и разрубить тушу на отбивные для обеденного стола. Возможно, кому-то это внушило бы отвращение, но, думая о предстоящем, Хоули Харви Криппен непроизвольно облизывал губы.
В первый вечер ему дали в напарники шестидесятидвухлетнего ветерана бойни Маккинли-Росса по имени Стэнли Прайс, который, как сообщили юноше, и обучит его ремеслу. Это был тощий старик со слегка сутулой спиной и грязно-седыми волосами В первую очередь Хоули обратил внимание на то, что руки учителя покрыты красными линиями, — тридцать семь лет разрубал он туши мертвых животных, и в поры так глубоко въелась кровь, что на коже старика как бы остались отпечатки миллионов внутренностей.
— Никакой водой не смоешь, — с гордостью сказал ему Прайс. — На моих руках больше крови, чем у любого душегуба из тюряги. И я намного лучше орудую ножом. Когда-нибудь разделывал тушу?
— Нет, — признался Хоули со смехом — вопрос был нелепым. Можно подумать, что во времена своей мичиганской юности он долгими, истомными летними днями, сидя на крыльце, вспарывал брюхо приблудным собакам и кошкам.
— А хочется?
— Да. Я учусь на врача в Медицинском колледже Филадельфии. — Это было невинной ложью: владельцы диплома МКФ по общей терапии не имели права называть себя врачами, хотя, конечно, получали определенное медицинское образование. Хоули решил, что ничего не потеряет, если немного набьет цену, и даже вызовет к себе уважение.
— Но если ты учишься в Филли — какого черта делаешь в Мичигане?
— Это заочные курсы, — объяснил юноша.
— Заочные докторские курсы? — скептически переспросил старик.
Хоули кивнул, решив твердо стоять на своем.
Они пристально посмотрели друг другу в глаза — это продолжалось несколько минут, — затем Прайс тяжело вздохнул, втянув носом воздух, и, покачав головой, отвернулся.
— Когда захвораю, не вздумай меня лечить. Врач-заочник, — пробормотал он про себя. — И куда катится этот мир?
— Сколько туш мы должны разделывать за ночь? — спросил Хоули, желая сменить тему и вернуться к предстоящей работе. Он пытался говорить как можно степеннее, чтобы не показаться кровожадным.
— Если повезет, лично я могу управиться за ночь с пятью коровами и, возможно, двумя-тремя овцами — для разнообразия. Разделать полностью — от цельной туши до кусков для мясного фарша. Ну а ты… — Он окинул парня взглядом с головы до ног, словно бы никогда не видел столь малоподходящего кандидата. — Первые месяцы в лучшем случае — одна туша за ночь без чужой помощи. Дело не в количестве, Криппен. Запомни это. Каждую тушу нужно разделывать искусно, и если ты будешь выполнять в пять раз меньше работы, чем кто-нибудь другой, — ничего страшного. Главное — не торопиться, чтобы поскорее перейти к следующей. Иначе испортишь мясо.
— Ладно, — произнес Хоули, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя, как от волнения к голове приливает кровь. — Ну и когда начнем?
— Волнуешься? — спросил Прайс. — Не переживай, скоро. Как только раздастся звонок. — Он кивнул на часы на стене — короткая стрелка приближалась в девяти. Дневная смена работников бойни заканчивалась в семь вечера, после чего приходили уборщицы, которые мыли полы и дезинфицировали рабочие столы перед началом ночной смены. Маккинли-Росс никогда не закрывалась. Скот там забивали и разделывали непрерывно.
Наконец, прозвенел звонок, и двери открылись: сорок рабочих ночной смены направились по длинному коридору, вдоль которого висели в ряд чистые белые куртки, — наверное, ученые надевали такие же в лабораториях.
— Все одинакового размера — впору любому, — сказал Прайс. — Так что бери первую попавшуюся и пошли работать. Даже не знаю, зачем над ними так хлопотать. Ведь к концу смены все равно будут в крови.
Хоули взял куртку и надел ее — юноше нравилось, что внешне он напоминал настоящего врача. Молодой человек широко улыбнулся Стэнли Прайсу, а тот подозрительно глянул на него и покачал головой, словно вел на казнь неразумное дитя, которое даже не догадывалось, что ждет его впереди.
Прайс встал в углу огромного зала и обвел его взглядом, указывая своему новому подопечному на различные приспособления.
— Вот здесь лежат все инструменты, — сказал он. — Пилы, большие ножи и тесаки — их затачивают два раза в день. Только не вздумай проверять рукой лезвия, если не хочешь остаться без пальца. Вон там — шланг, которым можно смыть кровь в водосток. Она собирается внизу. — Старик кивнул в угол комнаты, где пол круто уходил под наклон. — Вначале нажимаем на эту кнопку. — Он протянул руку и надавил на зеленую пуговку возле транспортерной ленты — та мгновенно запыхтела и пришла в движение. Хоули услышал, как по всему огромному залу защелкали схожие выключатели, и в следующую минуту в помещение въехало на подвесном транспортере множество туш, подвешенных за шею на массивные стальные крюки. — Ты напал на золотую жилу, — сухо сказал Прайс. — У нас корова.
И действительно, коровья туша медленно развернулась на транспортере и очутилась прямо над стоком — в эту минуту Прайс нажал на красную кнопку, и животное с глухим ударом остановилось, опасно раскачиваясь на крюке. Хоули вытянул руку и дотронулся до шкуры: она была холодная, и на шее поднялась дыбом шерсть — точь-в-точь как волосы на его собственных предплечьях, топорщившиеся от возбуждения. Глаза коровы были открыты и пристально смотрели на него — огромные черные озера, в которых он, подавшись вперед, увидел свое отражение.
— Нам нужно разделать тушу, — сказал Прайс, — так что все по порядку. Еще раз нажми на зеленую кнопку, чтобы корова подъехала к столу.
Хоули повиновался, и тогда Прайс отошел в сторону и дернул желтый рычаг вниз — это потребовало некоторых усилий. Хоули в ужасе отскочил — ему показалось, что корова у него на глазах ожила. На самом же деле рычаг просто оттянул крюк назад, и голова животного медленно развернулась. Снятая туша с глухим стуком рухнула прямо на рабочий стол. Благодаря многолетнему опыту, старик в точности знал, когда необходимо нажать на кнопку или дернуть за рычаг, и корова сразу легла на бок, полностью готовая к разделыванию.
— Мы должны отрубить голову, — спокойно сказал Прайс. — Потом — хвост и все четыре ноги. Затем спустим кровь, освежуем и выпотрошим туловище, польем его из шланга и разрубим на куски для обеденного стола. Как ты на это смотришь, сынок?