КНИГА ВТОРАЯ
МЭЙЛАНЬ
Часть четвертаяЧЕЛОВЕК И ЕГО МЕЧ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
...Солнце неторопливо выползало из рассветной дымки, окрашивая в нежно-розовые тона далекие полоски облаков на востоке, и негромко шелестели узорчатые листья придорожных тутовников, вплетая в свой шум журчание суетливого ручья. Утро, подобно занавесу в балагане площадных лицедеев-мутрибов, распахивалось от знойной Харзы до отрогов Сафед-Кух, и мир готовился родиться заново.
Начинался день. Новый день.
И уже простучали по бревенчатому мостику с шаткими перилами копыта коня...
Нет. Двух коней.
Двух – потому что мой не в меру верный дворецкий Кос ан-Танья все же увязался за мной. И я ничего не смог с этим поделать.
Сначала я приказал – и Кос впервые ослушался приказа. Тогда я сменил тактику и попытался его уговорить. С тем же успехом я мог бы уговаривать стену комнаты, в которой мы находились. С той лишь разницей, что стена бы молчала, а у упрямого ан-Таньи на всякий мой довод находился незыблемо логичный ответ, и этот ответ никак меня не устраивал – так что спор быстро зашел в тупик.
Тогда я разозлился. Наверное, я был не прав; наверное, это было глупо – нет, не наверное, а наверняка! – но это я понимаю уже сейчас, а тогда я просто вышел из себя и заявил Косу, что он уволен.
Окончательно и бесповоротно.
На что мой дворецкий улыбнулся с просто возмутительной вежливостью и затребовал письменного подтверждения.
Еще было не поздно одуматься, но я настолько разгневался, что тут же взял лист пергамента и костяной калам, пододвинул бронзовую чернильницу и – и на одном дыхании написал приказ об увольнении.
Об увольнении моего дворецкого Коса ан-Таньи.
Я лишь запоздало удивился, подписываясь правой, железной рукой – удивился не столько своему поспешному решению, сколько тому, с какой легкостью сумел удержать в новой руке калам.
Причем текст вышел вполне разборчивым, хотя и несколько корявым, а роспись оказалась достаточно похожей на старую.
Кос самым внимательным образом прочитал приказ, удовлетворенно кивнул, помахал пергаментом в воздухе, чтобы просохли чернила, и послал гонца к городскому кади, дабы тот заверил подлинность документа.
Пока гонец мотался туда-сюда, Кос равнодушно глядел в окно, а я еле сдерживался, чтобы не треснуть отставного дворецкого чернильницей по голове.
Наконец посыльный привез пергамент, свернутый в трубочку и запечатанный личной печатью городского кади Кабира. Ан-Танья сунул свиток за отворот халата и повернулся ко мне.
– Итак, надо понимать, что я уволен? – зачем-то осведомился мой бывший дворецкий. Впрочем, Кос всегда отличался особой педантичностью.
– Да! – раздраженно подтвердил я. – Ты что, читать разучился?! У-во-лен! И теперь ты можешь идти...
– Нет уж, дорогой мой, это ТЫ теперь можешь идти, – внезапно перебил меня ан-Танья, закладывая большие пальцы рук за пояс, – и подробнейшим образом объяснил мне, Высшему Чэну из семьи Анкоров Вэйских, наследному вану Мэйланя и так далее, куда я теперь могу идти.
Ох, и далеко мне пришлось бы идти, послушайся я Коса!
– ...а я поеду с тобой, потому что, во-первых, ты без меня пропадешь, не добравшись даже до Хаффы, а не то что до Мэйланя, а во-вторых, ты мне больше не указ. Куда хочу, туда и еду. А хочу я туда, куда и ты. И кстати, с тебя еще выходное пособие, – закончил он.
Сперва я остолбенел и решил, что настал конец света, а я этого не заметил. Потом я понял, что конец света здесь ни при чем, а просто зря я уволил этого негодяя.
И безропотно выдал ему выходное пособие.
С которым он и отправился на базар закупать провизию в дорогу.
А утром следующего дня мы – я и сияющий, как новенький дирхем, ан-Танья – выехали из восточных ворот Кабира и свернули на Фаррский тракт, раньше именовавшийся дорогой Барра.
«Мэй-лань! – звенели о булыжник подковы моего коня. – Мэй-лань, мэй-лань, мэй...»
2
Ехали мы не слишком торопясь – путь впереди лежал неблизкий и не на один день – но и нигде особенно не задерживаясь. По дороге мы молчали – мне до сих пор было стыдно за свою вчерашнюю вспышку, а Кос никогда и не отличался особой многословностью.
Я понемногу привыкал к тяжести доспеха, поначалу изрядно сковывавшей движения, то и дело возвращаясь мыслями к ночной Беседе... нет, к ночной схватке, в которой погиб Друдл.
И не он один.
Да, остальных убил я. Я и Единорог. Он-Я. Или Я-Он. Мы. И, сколько ни играй словами, это было страшно. Страшнее, чем отрубленная рука и алая кровь на зеленой траве. Ведь то была моя рука, моя кровь...
А это – чужая.
Но пролитая мной.
Страшна была даже не сама смерть. Страшна была та легкость, с которой я превратил живое в неживое. Ах, как просто это оказалось!.. до ужаса просто. И теперь я боялся сам себя.
Как и Единорог.
Оказывается, свыкнуться с мыслью о возможности убийства совсем нетрудно. Ты просто снимаешь с себя тяжесть постоянного контроля – словно доспех снял – затем ты всего лишь продолжаешь начатое движение, не останавливаясь... и вот уже клинок с убийственной точностью нащупывает живое сердце, трепещущее сердце – и входит в него.
Вот и все.
И ты чувствуешь, потому что ты – это меч, а меч – это ты. Потому что таким же надтреснутым стоном отдается где-то глубоко внутри предсмертный звон сломавшегося клинка. Потому что он тоже живой – теперь-то я знаю это.
Но я знаю и другое. Я знаю, что значит слово «Враг». Есть в нашем мире такое подлое слово, и пишется оно с большой буквы на всех языках. Ты бы меня понял, смешной и грозный шут Друдл... Да, ты бы меня понял. Враг – это... это Враг. И если ты не убьешь его – он убьет тебя. Или твоего друга. Или чужого друга. Или убьет твой меч. Или меч убьет его...
Но, убивая врага, этим самым ты тоже убиваешь чьего-то друга.
Я невольно скосил глаза на рукоять Сая Второго, торчавшего из-за моего пояса. Сай молчал. Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы он молчал. Потом я положил железную ладонь на рукоять Единорога. Он тоже молчал, думая о своем, и я не решился его тревожить.
Похоже, Единорог, как и я, не вполне пришел в себя после вчерашнего... о Творец, какие простые истины узнаем мы иногда, и до чего же трудно привыкать к жизни, в которой есть место вот таким простым истинам!..
...Пополудни мы устроили короткий привал. Кос молча помог мне выбраться из доспеха, и я сумел слегка размяться. С непривычки тело немного ломило, и завтра это наверняка даст о себе знать, но я уже понимал – привыкну. Когда я ребенком впервые взял в руки Единорога, он тоже показался мне несуразно длинным и тяжелым. А эта железная одежда – не меч. Ею не пользоваться надо, а носить. Предки ведь носили – и не жаловались. Или, может, жаловались – но все равно носили. Времена такие были... вроде наших времен.
Ладно, хватит об этом. Впереди еще столько всего... Чего – всего? Кто его знает... Поживем – увидим.
Если доживем.
Вот с такими веселыми мыслями мы наскоро перекусили холодным мясом с просяными лепешками, запивая еду кислым вином из бурдюка. Потом, спустя полчаса, я снова облачился в доспех аль-Мутанабби и взобрался на недоуменно косившегося на меня коня.
Свистнула плеть, конь оскалил желтые зубы в подозрительной ухмылке – и мы поехали дальше.
Мерно покачиваясь в седле, я думал о том, что возьмись я рассказывать кому-нибудь о первом дне нашего пути в Мэйлань, то не смог бы сообщить ничего интересного. Ну, выехали из Кабира... ну, привал... дальше вот едем... Все. Как же это, однако, прекрасно – когда с тобой ничего не происходит! А дни, богатые событиями (и ночи тоже!) пусть отправляются под хвост к Ушастому Демону У!..
К вечеру мы добрались до караван-сарая, одного из многих, которыми изобиловал Фаррский тракт. Это дня через четыре, когда мы свернем северо-восточнее Хаффы, с ночлегом, говорят, будет сложнее – и то не намного.
Я вознес мысленную хвалу благоустроенности эмирата, и мы с Косом по молчаливому согласию решили здесь заночевать, что было вполне разумно.
3
Наутро я проснулся раньше Коса, чего никогда не случалось, пока он был моим дворецким. Теперь же ан-Танья справедливо решил, что, как вольный человек, он может отсыпаться столько, сколько захочет – и при этом храпеть на всю выделенную нам келью. Имелся определенный соблазн потихоньку улизнуть от него, пока он спит, но я сильно сомневался в успехе подобного предприятия.
Все равно ведь догонит, рано или поздно. Уж я-то знал своего бывшего дворецкого.
Честно говоря, я и сам малость поостыл и не очень-то стремился отделаться от ан-Таньи. Да и доспех с его помощью снимать-одевать гораздо легче...
Тем не менее, на этот раз я решил обойтись без доспеха и оделся быстро и бесшумно – правая рука действовала вполне нормально, и я уже начинал воспринимать ее, как обычную часть своего тела, что даже немного пугало – после прицепил к поясу ножны с Единорогом, сунул рядом Дзюттэ Обломка и отправился в харчевню на первом этаже караван-сарая, намереваясь потребовать завтрак.
Сая Второго я вонзил в деревянную панель стены, где и оставил.
...В харчевне за длинными, крепко сбитыми столами уже сидело несколько постояльцев. Похоже, все они с утра пораньше успели не только позавтракать, но и изрядно приложиться к напитку, гораздо более крепкому, чем ключевая вода. Посему разговаривали они весьма громко, перебивая друг друга, и каждый слушал в основном сам себя.
Вообще-то я не большой любитель подслушивать чужие разговоры, но на этот раз я остановился на верхней ступеньке лестницы, невидимый снизу, и прислушался, заинтересовавшись предметом беседы.
Предметом беседы был я.
– ...да врешь ты все! – рокотал внизу чей-то бас, слегка надтреснутый, как порченый кувшин.
– А вот и не вру! – возмущался его собеседник, чуть ли не переходя на визг. – То, что Чэну Анкору на турнире руку отрубили, все знают?! Отрубили или не отрубили?!
– Ну, отрубили, – подтвердили сразу два или три голоса. – По локоть. Или по плечо. Или еще дальше.
Я криво ухмыльнулся и положил руку аль-Мутанабби на рукоять Единорога, чтобы он тоже послушал. И вздрогнул. Сверху мне не был виден оружейный угол, где стояло оружие болтунов, но зато теперь я сам услыхал еще один разговор.
Блистающие в углу говорили о том же.
Я снова ухмыльнулся, настроился на голоса людей – но руки с меча не снял.
На всякий случай.
– А то, что у Высшего Чэна теперь опять две руки – это знаете?! – продолжил визгливый.
– Ну, говорили люди... – неуверенно ответствовал бас, явно смущенный напором. – Мало ли что говорят в Кабире... вот еще говорили, что ночами по площади Опавших Цветов ракшас-людоед ходит и никого не жрет, только вздыхает...
– А откуда тогда известно, что людоед? – заинтересовался кто-то.
– Так у него изо рта нога человечья торчит! Он ее выплюнуть не может, а целиком она не глотается. Вот он оттого и вздыхает, а она пальцами шевелит...
– Кто?
– Да нога же! Босая она...
– Сам ты ракшас! – визгливый чуть не захлебнулся от злости. – Я тебе про Чэна, а ты мне про ногу! Говорю вам, что сам видел – обе руки на месте, и одна – железная! И пальцами шевелит!..
– Нога?
– Рука!
– И я видел... – еще один голос начал было говорить что-то в поддержку визгливого, но тот немедленно перебил говорящего – видимо, опасаясь очередного ухода разговора в сторону.
– Так это еще не все! Кто Чэну руку железную ковал? Коблан Железнолапый, вот кто!
– Ну да, Коблан, – проскрипел старческий фальцет. – И что с того?
– А то, что и Чэн Анкор теперь Железнолапым стал! По-настоящему! И рука эта не просто так болтается, как язык у некоторых – Чэн ею, как живой, пользуется!