– Что за история у тебя с хлебным пудингом?
– Знаешь, там снимали часть сцен «Звуков музыки», хотя не думаю, что австрийцам нравится, когда им об этом напоминают.
– Перестань уклоняться от темы и поговори со мной.
– Я понятия не имею, о чем ты.
– Все ты имеешь.
Его плечи опали, и он тяжело осел на кровать. Я еще никогда не видел его таким потерянным, таким побежденным.
– Я не могу, Джонни. Если я попытаюсь об этом заговорить, то стану лить слезы, а это не нужно ни мне, ни тебе.
– Я предпочту, чтобы ты плакал, чем отгораживался от меня.
Он опустил глаза на свои руки. Потом сделал глубокий судорожный вдох.
– Это было глупо с моей стороны, да? – прошептал он.
– Ты о хлебном пудинге?
– Нет. Ну… да. И о нем в том числе. Но я имел в виду не его.
– Тогда что было глупо?
– Думать, что я когда-нибудь стану отцом.
Поворот темы был таким неожиданным, что мне потребовалась секунда на то, чтобы перестроить ход своих мыслей.
– Нет, не глупо. Томас предупреждал нас, что это может занять какое-то время.
– Да, но почему-то я ему не поверил. Я был убежден, что кто-нибудь обязательно выберет нас.
– Мы знали, что однополые пары не рассматривают в первую очередь.
– Но все остальное говорит в нашу пользу.
Да, нашей жизни многие позавидовали бы, но в данном конкретном случае деньги не могли нам помочь. Одним своим наличием, во всяком случае, – нет. Я сел рядом и обнял его. Он уступил – пусть с неохотой, но все-таки уступил.
– Может, мы зря слишком ограничиваем себя. – Когда мы принимали решение, оно казалось мне оптимальным, но теперь я не был в этом уверен. – Дети, которым нужны родители, есть по всему миру. Может, пришло время подумать о других вариантах.
– Ты имеешь в виду попробовать за границей?
– Возможно. Или заново рассмотреть суррогатное материнство.
– Я больше не знаю, что делать. Жаль, что никто не может просто дать мне ответ.
Я поцеловал его в макушку.
– Через восемь дней мы вернемся домой. И как только пройдет джетлаг, позвоним Томасу. Мы скажем ему, что готовы обсудить прочие варианты.
Он кивнул, шевельнувшись у меня на груди.
– Хорошо.
Мне так хотелось быть в состоянии сделать хоть что-то, чтобы ему стало лучше. Придумать, как облегчить лежащий на его сердце груз. Но, говоря откровенно, мы страдали не одинаково. Больше всего на свете он хотел стать отцом, и хотя я разделял это желание, у меня оно было другим. Я мечтал даже не о ребенке, а о том, чтобы наша семья стала полной. Я хотел увидеть своего отца дедом, а Коула – абсолютно счастливым. Но сейчас у меня было ощущение, что это никогда не случится.
Однако на следующее утро все изменилось.
Часть II
Интерлюдия в Мюнхене
Глава 5
Мне снилось старое Рождество и Кэрол. Я полулежал в своем старом, продавленном кресле, а Кэрол сидела напротив меня на полу и пыталась собрать детский велосипед – подарок Джону от Санты. Я знал, что это сон. Не только потому, что в нем была Кэрол, но потому, что мы находились не дома, не в Финиксе, а в мюнхенских апартаментах, за окнами которых шумели зимние празднества. Наша елка была высотой футов десять, не меньше; она опасно кренилась на бок, кривая, изогнутая, как нечто из мультиков Доктора Сьюза, которые так любил Джон. Я беспокоился, как бы елка не упала на Кэрол, но заговорить и предостеречь ее не решался из страха, что она снова исчезнет. Что она ускользнет на другую сторону, в пустоту, где я не мог до нее дотянуться.
Я отчаянно хотел, чтобы Кэрол осталась, и потому – пусть я и знал, что это был сон, а, может, именно по этой причине – старался не шевелиться. Я сконцентрировался только на пребывании с ней, пока она сидела, склонившись над инструкцией к велосипеду.
– Папа! Папа, проснись!
Полсекунды я ждал, что сейчас ко мне в кровать заберется мой маленький сын. Я ждал, что он ляжет, свернувшись калачиком, рядом со мной в своей пижамке, усыпанной динозаврами. Сынок, еще рано, хотел сказать я. Иди спать. Санта еще не пришел.
– Отец!
Он всегда был настойчивым. Мои глаза сами собой открылись, и я поначалу не понял, что за мужчина навис надо мной. Это не мог быть мой сын, которому моя жена собирала велосипед со Спайдерменом на удлиненном седле.
– Который час? – спросил я. В комнате было еще темно.
– Пять утра. Слушай, мы получили сообщение от Томаса…
– В пять утра?
– Ну, он отправил его вечером, по аризонскому времени, так что по нашему времени оно пришло около часа ночи.
Я был еще в полусне, еще пытался уцепиться за сюрреалистичное Рождество, где моя жена была жива и здорова, а сын был на тридцать лет младше.
– И ты разбудил меня ни свет ни заря, чтобы рассказать мне об этом?
– Пап, кажется, нашелся ребенок.
Ребенок. До этого момента я не понимал, о каком Томасе идет речь. Джон с Коулом так тщательно избегали разговоров на эту тему, молча танцуя вокруг безмолвного слона, сидящего в комнате, что я успел позабыть, кто он вообще такой, этот Томас. Я сел и, протирая глаза, попытался вернуться назад – в настоящее, – где мой очень взрослый сын нуждался во мне.
– Так. Ладно. Что происходит?
– Мы с Коулом возвращаемся. Наш рейс вылетает через пару часов…
– Сейчас я оденусь…
– Нет, пап. Ты останься, окей? Это просто интервью с матерью и…
– И Коул пытается не питать лишних надежд.
– Что-то вроде того.
– А как же Грейс?
– Можешь ей рассказать?
– Ты не думаешь, что это должен сделать сам Коул?
Он вздохнул и потер пальцами лоб. В нем чувствовалось сильное напряжение. Он был таким много лет, однако, влюбившись в Коула, немного расслабился, а когда наконец-то покончил со старой работой и принял ту жизнь, которую они ныне вели, то напряжение почти без следа испарилось. Но сейчас оно снова вернулось, и не из-за встречи с Грейс, а из-за Коула. Я никогда не видел Коула в таком состоянии, как сейчас, когда он нервничал и из-за усыновления, и из-за Грейс, и Джон всеми силами пытался удержать его от полного срыва.
– Я ей передам, – сказал я.
Он облегченно выдохнул.
– Спасибо. Квартира оплачена до первого января, так что вы оставайтесь и, если сможете, получите от праздников удовольствие.
– У нас все будет нормально.
Он кивнул. Повернулся, чтобы уйти, но полпути нерешительно остановился и остался стоять. Внезапно мой сон вернулся в реальность. Может, он и вырос давным-давно из велосипеда со Спайдерменом, но он по-прежнему был моим сыном.
– Ты справишься, Джон.
Он просто кивнул, но я заметил, что его плечи расправились. Я сказал то, что ему надо было услышать.
– Я знаю.
– Дашь знать, как появятся новости?
– Конечно.
– Удачно вам долететь.
– Спасибо, отец. – На этот раз он дошел до двери, но на пороге снова остановился – силуэтом на фоне тускло освещенного коридора. Опершись о косяк, он повернулся ко мне. – Пап?
– Да?
Он сделал вдох, но слов не последовало. Тянулись секунды. Он все пытался что-то сказать. Иногда меня это забавляло – смотреть, как он мучается, но не сейчас. Я знал, какие слова он хочет произнести. И знал, что ему нужно услышать в ответ.
– Я люблю тебя, сын. И пирожка твоего – тоже.
***
Я снова лег спать в надежде, что нереальное Рождество с покосившейся елкой вернется, но этого не случилось. Снова проснувшись в половине седьмого, я уловил запах кофе. Накинул халат, сунул ноги в домашние тапочки и перед тем, как выйти из комнаты, убедился, что остатки моих волос не торчат. Елка, которая стояла в углу – нормальной высоты и совсем не кривая, – точно насмехалась надо мной своей абсолютной реальностью.
Рождество во всех смыслах закончилось. Джон научился кататься на том треклятом велосипеде, но потом стал выпрашивать горный велосипед BMX, потому что такие были у всех мальчиков по соседству. Удлиненное седло, сказал он мне с тихой серьезностью шестилетки, было для девочек.
Я нашел Грейс на кухне. На ней, как и на мне, был халат и домашние тапочки. Склонившись над столом, она изучала газету. Ее волосы не были убраны, как во все разы, что я ее видел, а свободно висели, скрывая лицо. Кухня была наполнена теплым, насыщенным благоуханием кофе, и на меня вновь напала пронзительная ностальгия по ушедшим в прошлое временам. Сколько раз мы с Кэрол проводили наши утра вот так? После того, как Джонатан уехал учиться, у нас появилась привычка сидеть в утренние часы выходных на кухне, где мы пили кофе и передавали друг другу кроссворд. Ни я, ни она не могли разгадать кроссворд «Нью-Йорк Таймс» в одиночку, но вместе мы обычно заканчивали все, кроме воскресного.
– Доброе утро, – сказал я.
Она подняла голову, и чары разрушились. За столом сидела не моя Кэрол, а женщина, с которой я был практически незнаком.
Она покраснела и коснулась волос – не жестом тщеславия, но таким, который выдавал, насколько она была робкой.
– О, господи. Я не ожидала, что кто-нибудь встанет так рано. – Она запахнула ворот халата, который, к слову, ничего такого не открывал, и начала подниматься. – Мне надо одеться…
– Глупости. Все нормально. Садитесь.
Она нервно села обратно на стул. Я пересек пространство маленькой кухни и, краем глаза наблюдая за тем, как она пытается пригладить прическу, достал из шкафчика чашку и налил себе горячего кофе.
– Я, наверное, выгляжу, как растрепа, – сказала она, когда я встал к ней лицом.
– Вовсе нет. – Если честно, она казалась мне очень красивой. Куда красивее, чем с убранными волосами и при полном параде, но опять же, возможно, к таким мыслям меня привело мое одиночество. Или желание вернуть свои приятные утра с женой, когда мы передавали друг другу газету и карандаш с ластиком на конце.
– Мальчики еще спят?
– Вообще они сейчас на пути домой. Уехали рано утром.
Выражение тревоги у нее на лице было искренним, не напускным.
– О, нет! Из-за вчера?
– Нет. Не поэтому. – Я не знал, говорить ли ей, по какой причине они вернулись домой. Решив сделать это потом, я сел напротив нее. – У вас есть кроссворд?
Она выбрала газету и передала ее мне. Газета была на французском.
– Я не понимаю ни слова. Мы в Германии, а он заказывает французскую прессу. Так на него похоже.
– Наверное, беспокоится, как бы его французский не заржавел.
– Если б такое было возможно. Сказать по правде, он заговорил на нем раньше, чем на родном. Они с отцом целые разговоры вели на французском передо мной. Им, похоже, и в голову не приходило, что я не могу их понять.
– Сколько ему тогда было лет?
– Он был совсем маленьким. – Она отвернулась к окну и отточенным движением смахнула с лица пряди волос. Накануне я уже подмечал за ней этот жест, но тогда ее волосы были стянуты в узел, и я не узнал его. Я обнаружил, что улыбаюсь, потому что с некоторых пор этот жест стал мне очень знаком. Так делал Коул, когда у него портилось настроение.
– Знаете, вы очень похожи.
Когда она встретилась со мной взглядом, то сделала это с вызывающе вздернутым подбородком. Что было еще одним жестом из арсенала Коула, который Джон называл его способностью смотреть свысока даже на тех, кто выше него.
– Кто?
– Вы и Коул.
Ее бравада поблекла, а глаза погрустнели. Она опустила взгляд на пустую кофейную чашку перед собой.
– Мне кажется, наоборот, более разных людей не найти.
– Он ваш сын.
Она покачала головой.
– Уже давно нет. Он сын своего отца.
– И поэтому вы боитесь его?
Она стиснула кружку и подняла глаза на меня. Было неясно, злится она или ей стыдно.
– Не понимаю, о чем вы.
На секунду я задался вопросом, не лжет ли она, но потом вспомнил все, что я видел. Как они оба толкались туда-сюда, вымаливая одобрение, и как, не получив его, нападали. Как притворялись, что самые болезненные моменты не имеют никакого значения. Коул противостоял ей манерностью. Она использовала против него свое надменное безразличие. И, тем не менее, никто из них, похоже, не понимал, с какой силой они тянутся к одному и тому же. Джон, конечно, ничего этого не замечал. Он никогда не отличался особенной проницательностью и был слишком близок к Коулу, чтобы смотреть на ситуацию беспристрастно. Дать ей шанс для него было немыслимо. Он возненавидел ее еще до того, как они познакомились, и сейчас твердо занимал позицию Коула, готовый при малейшем намеке на оскорбление броситься на защиту любовника – нет, своего мужа. Я не винил его, однако мне было жалко и Грейс. Они с Коулом были слишком похожи; они оба являлись упрямыми гордецами и оба пытались как-то примирить свои задетые чувства с отчаянным желанием быть любимыми и любить. Они были двумя сторонами одной монеты, что стало как никогда очевидно в этот момент, когда Грейс предъявила мне присущее своему сыну притворство.
Нет. Неправильно. К сожалению, изначально притворство было ее чертой, а Коул, даже не понимая этого, его перенял.
Это было кармически, до комизма трагично.
Я посидел с минуту, обдумывая свои варианты. Я застрял в чужой стране с женщиной, о которой мне было практически ничего не известно. С женщиной, симпатизировать которой я не планировал, и все же я не мог ее не жалеть. Пусть она была незнакомкой, но с ней у меня было больше общего, чем с любым другим человеком на этой планете. Нас связывала семья – ее сын и мой. К которым скоро, возможно, добавятся внук или внучка.
Я мог просто уйти. Оставить ситуацию идти по сценарию, который ожидали и Коул с Джоном, и Грейс. Или я мог попытаться исправить ее.
– Та экскурсия в Зальцбург начинается меньше, чем через пару часов. То, что их нет, не значит, что мы не можем поехать.
– Полагаю, вы правы. – Она была еще неуверенной, но уже улыбалась. – Только я ничего не знаю о Зальцбурге.
– Там придумали рубленый стейк. Тот, который подают с ужасным коричневым соусом. (по-другому этот стейк называется солсберийским, а названия городов Солсбери и Зальцбург на английском созвучны – прим. пер.)
Она в замешательстве уставилась на меня и секунду обдумывала мои слова.
– Вы шутите. – Но ее ответ был почти вопросительным.
– Да. Кажется, на самом деле Солсбери находится в Англии.
– Тогда чем прославился Зальцбург?
– Думаю, Моцартом. В общем, потому-то люди и отправляются на экскурсии. Там вам расскажут, что важно, что нет и почему.
Она улыбнулась с не вполне понятным для меня облегчением.
– Хорошо. Сколько у меня времени на то, чтобы собраться?
– Все, что вам нужно, это надеть джинсы. И подштанники, если они у вас есть. Хотя необязательно в этом порядке.
Она нахмурилась, и прикоснулась к своим волосам, и мне стало ясно, что она думает снова затянуть себя в дизайнерскую одежду, убрать волосы и навести макияж. Я был против. Не знаю, что на меня нашло – седина в бороду, бес в ребро или что посерьезнее, – но внезапно я ощутил себя смелым.
– Оставьте, – сказал я. – Так красивей.
По ее коже медленно распространился румянец. Меня немного смутило то, что сперва я заметил его в вырезе ее декольте. Румянец поднялся вверх, покрыл пятнами ее шею, а потом расцвел на щеках.
Это был полный абсурд. Мне было шестьдесят три. Ей – не намного меньше. И все же я предпринял неуклюжую попытку сделать ей комплимент.
Как бы там ни было, у меня получилось. Грейс улыбнулась, и я заподозрил, что ей пришла в голову точно такая же мысль. Мы слишком стары.
Но вслух она сказала другое.
– Хорошо.
***
Экскурсия началась с переезда из Мюнхена в Зальцбург. В нашей тургруппе было еще с дюжину человек, и хотя Грейс улыбалась, пока мы представлялись, было видно, что ее холодное безразличие вернулось на место. Это было не что иное, как механизм самозащиты. Мы праздно болтали с другими американцами в группе. Они сделали вывод, что мы с Грейс женаты, и ни я, ни она не стали их поправлять. Так было проще, чем объяснять, что мы почти незнакомы.