У стен, как известно, есть уши, но в том доме, где жили Лина и Муся, стен вообще как будто не было — соседи могли слушать друг друга, точно радиоспектакль. Ванечка часто плакал, иногда Лина слышала, как ворчит Муся, а потом покрикивает Валерий. Иногда раздавались глухие шлепки и удары — как будто кто-то не слишком большой и тяжёлый падал на пол.
А вот бабушка-Бах пусть и выглядела строго, но так щебетала за стенкой, что Лина невольно улыбалась, слушая — тоже, кстати сказать, невольно.
Она не сомневалась, что Муся вскоре начнёт приходить к ней, как прежде, — теперь уже с Ваней у ноги и Лукасом у груди, но соседи неожиданно собрались и переехали. В считаные дни — Лина даже не успела толком попрощаться. Муся не оставила ни адреса, ни телефона, квартиру сдали молчаливому бирюку, который жил один в трёх комнатах, но не издавал, если верить стенке, ровным счётом никаких звуков.
Лина чувствовала обиду, но в большей степени — облегчение. Никто теперь не мешал ей учиться, никто не напоминал о том, что главное предназначение женщины — это материнство.
Она получила диплом в тот год, когда умерла их страна. Та, новая, что пыталась занять её место, была так слаба, что и сама в себя не верила. Как некоторые больные не верят в то, что поправятся, — и отдают концы.
Однокурсницы Лины торговали в «комках», сама она безуспешно пыталась найти работу по специальности, но в конце концов начала возить по домам дешёвые польские костюмы. Костюмы были синтетические, от них летели искры, как от трамвайных проводов, — и Лина, предлагая товар, мучительно краснела от стыда за него. Так краснеют за детей, когда они хватают с общего блюда лучший кусок.
Но детей — не было. Была жгучая нежность к несуществующему младенцу, была уверенность в том, что уж она-то знает, как его нужно растить и воспитывать. Были мечты, имена для мальчика и для девочки, были сладкие сны, в которых она — мама, и три пустых, бесплодных, страшных года.
Бог с ними, дурными девяностыми, однажды они закончатся.
Плевать на искрящие костюмы — не станет же Лина торговать ими всю жизнь.
Не страшно, что диплом преподавателя английского и немецкого языков, скорее всего, засохнет на корню, как позабытый цветок.
Страшно — без детей.
Теперь они с Сашей говорили об этом открыто.
Саша сумел сохранить работу, но за неё, к сожалению, перестали платить. А он всё равно не бросал её, потому что был из той породы людей, которые не могут бросить то, что по-настоящему любят.
Жили так бедно, что Лина научилась покупать семечки и неумело щёлкала их, приглушая голод. Сашина мама выращивала на участке картошку — перебивалась дарами трудов и огородов. Она была хорошей женщиной, Линина свекровь, — сильной и справедливой. Лина видела таких только на Урале — чтобы и носки вязать, и брёвна катать, и стихи по памяти читать. Стихи она любила о природе.
Она была хорошей, но прямолинейной, как проспект.
— Где моя внучка? — наседала свекровь, как будто Лина спрятала куда-то живую маленькую девочку и не показывает бабке из вредности.
Свекровь хотела внучку, и Лина тоже всегда представляла себе, что у них родится девочка.
Хотя можно и мальчика.
Всё равно кого.
Только бы родился, пожалуйста!
Они прошли все обследования. Съездили к бабке, которая снимала порчу и брала плату продуктами. Молились у чудотворной иконы. Саша бросил курить. Лина по совету врачей высчитывала дни для зачатия. Узнала, что такое «овуляция» и «цервикальная слизь».
И — ничего.
Точнее, никого.
На очередном приёме у гинеколога Лина услышала бесстрастные слова врачихи: «Живот мягкий, безболезненный».
А ей показалось — «бесполезный».
— Десять процентов всех случаев бесплодия необъяснимы, — сказала ей однажды врачиха, крутившая кольцо на пальце с такой яростью, как будто вентиль завинчивала. — Никто не знает, почему у вас не получается. Раньше я посоветовала бы вам взять ребёночка из детдома — почему-то после этого у людей начинают рождаться свои детки, хотя это тоже необъяснимо. Но не в наше же время! Сейчас своих бы поднять…
И врачиха глянула на фото в рамке — оно стояло у неё на столе, и там была прелестная черноглазая малышка с беззубой улыбкой.
В тот вечер Лина так рыдала, что бирюк-сосед даже позволил себе возмущённый стук в стену, но Саша тут же вернул удар с такой силой, что это походило на драку. Стенка на стенку. Наверное, над этим можно было бы посмеяться, если бы у них ещё оставался смех. Саша в конце концов ушёл, и Лина испугалась — вдруг не вернётся?
Но он вернулся и держал на руках старое одеяло, внутри которого дрожал от радости и ужаса лохматый щенок. Саша назвал его — Лев.
Так у них появился ребёнок.
Щенком Лев был похож на овчарку — как овчарку его, собственно, и продавали на том углу, рядом с гастрономом, где Лина разглядывала сегодня ту жуткую редьку. Толстолапый, с медвежьим (а не львиным) чёрным носом — фотографии таких щенков любят печатать в календарях. Но по мере роста в нём просыпалась дремлющая до той поры дворовая кровь — крепкая и липкая, как дешёвое вино. Круп у Льва-подростка выглядел коротким, а лапы, наоборот, казались излишне длинными. И хвост как закрутился однажды кренделем, так и не думал принимать благородную форму. Лев смешно бегал, визгливо лаял, — в общем, овчаркой он был примерно такой же, как и львом.
Но разве мы любим детей за то, что у них правильные лапы и хвосты?
Лев был отличным сторожем и верным охранником — в этой части командовала овчаркина кровь. Лина часто с благодарностью вспоминала о том, что он рядом, — Саша задерживался на своей бесплатной работе допоздна, а подъезд, ценный отсутствием железной двери, облюбовала местная шпана. Бывало, даже ломились в двери — просили то рубль, то стакан, то позвонить. Лев рычал и лаял, поэтому к ним стучали реже, чем к соседям. Но вообще в те годы сложно было чувствовать себя защищённым даже рядом с собакой — дурные, дурные девяностые! Люди с трудом выплывали из-под этих тяжёлых лет — как во сне, когда давит на грудь и нечем дышать.
Постепенно распогодилось. Лина начала давать уроки английского. Саша наконец расстался со своим секретным предприятием и, хотя всё ещё оставался невыездным, сумел устроиться в только что народившийся банк, программистом. Когда одна из учениц Лины начала соблазнять её работой в коммерческой школе, где готовили секретарей-референтов, Саша сказал:
— Соглашайся! Тебе нужны люди, а не только мы со Львом.
Лев в подтверждение радостно дышал, длинный язык свисал, как галстук. Он не возражал, чтобы его считали человеком.
В коммерческой школе Лине понравилось. Пахнет кофе, новой мебелью, и никому не интересно, куда она дела маленькую девочку. Здесь часто бывали иностранцы, читали лекции, проводили семинары, — возможно, впервые по Свердловску запросто гуляли англичане, бельгийцы, шведы. В подарок местным жительницам первопроходцы привозили конфеты и колготки — Лине было неловко принимать эти подношения, но она всё равно принимала. Колготки — валюта перестройки.
Потом Лину впервые отправили в командировку — на Север. Уезжать от Саши и Льва она не любила. В чужих городах — и даже в родном Ленинграде, где приходилось бывать каждый год, — Лина чувствовала себя в сто раз несчастнее, чем дома. На расстоянии всё казалось хуже, чем вблизи от Саши и милого преданного Льва. А может, это было предчувствие — как будто бы Лина знала, что не надо ей привыкать к этим поездкам. Точнее, не надо уезжать!
Накануне она почему-то вспоминала Сашиного деда. Он был известный учёный — и притом страшно суеверный человек. Жена спрашивала: когда ты вернёшься из Москвы, а он отвечал: я, мол, должен вернуться послезавтра. Вот это «должен» — был реверанс учёного мужа перед судьбой, способной на всяческие подлости. Сашин прадед умер в путешествии — поэтому его сын говорил, что «должен вернуться», а вернётся ли на самом деле, как знать? Рассказывая историю, Саша посмеивался над дедом, но и сам тоже всегда говорил «должен», а не «вернусь».
Наутро Лина впервые не смогла дозвониться домой. И всю дорогу, пока тряслись в автобусе от Тюмени до Екатеринбурга, уговаривала себя, как ребёнка: ничего страшного, наверное, просто телефон отключили за неуплату. Или трубка лежит неправильно.
Свекровь она тревожить побоялась — и так потом ругала себя за это! Свекровь подняла бы панику, можно было бы что-то сделать, спасти…
У подъезда Лина увидела милицейскую коробчонку, «скорую» — и стайку старух на скамейке. Старухи сидели ровным, как пешки, рядом. С милиционером, сдвинувшим фуражку на затылок, беседовал тот самый сосед-бирюк — Лина подумала, что впервые слышит его голос, а потом увидела Сашу и Льва. То, чем они теперь стали.
История была для девяностых обычная, в криминальных новостях о таком рассказывали часто. Саша пошёл выгуливать Льва поздно вечером и в темноте не заметил обводнённую траншею. Они упали туда оба, Саша сломал ногу и позвоночник. Их не сразу, но всё же нашли — но, когда попытались вытащить Сашу, Лев стал рычать. Он не подпускал никого к хозяину, думал, что его хотят не спасти, а убить. Овчарка победила дворнягу. Саша был без сознания, кто-то предложил пристрелить Льва, но, пока разбирались, как это сподручнее сделать, они уже умерли. И муж Лины, и её ребёнок.
Всё, что было потом, она уже не помнила — только этот, самый первый момент. Грязные, мокрые, мёртвые, любимые, родные, единственные. И после этого — как можно было говорить ей, что нужно жить дальше? Ради чего?
— Ради нас с папой, — плакала по телефону мама.
Коллега из коммерческой школы принесла Лине какие-то таблетки, и со временем она впала в состояние тупого щенячьего счастья. Эта искусственная, химическая радость так напугала Лину, что она бросила лечение — и продолжала жить всё в той же квартире, не решившись выбросить мягкую подстилку Льва, не убрав из прихожей Сашин портфель, мерно обраставший пылью.
— Вещи нужно раздавать сразу после похорон, — сказала ей одна из старух, что сидели тогда у подъезда. Наверное, у неё были виды на Сашину одежду, но Лина не нашлась что ответить. — Вон хотя бы соседке отдай! Вернулись ведь Муся-то с семьёю.
И правда, вечером за всеслышащей стеной кто-то визжал и падал, басил и покрикивал.
А на другой день в дверь постучали — и словно не было этих лет, тяжёлых, словно го́ры, которые никак не хотят падать с плеч. Муся — с прежним своим миленьким личиком, самую чуточку потолстевшая — стояла на пороге и смотрела на Лину знакомым взглядом. Кажется, что в глаза, но на самом деле — за спину. Будто бы она искала что-то припрятанное, как бедная Сашина мама — нерождённую внучку.
— Я только садом спасаюсь, — сказала однажды свекровь. Пальцы её были тёмные, в трещинах, как будто она целыми днями чистила свёклу — или накалывала вишни для варенья. — В саду всё живое, помрёт без меня. Вот я и спасаюсь. Зимой что делать — не знаю.
Свекровь в первое время приходила к Лине почти каждый день. Они молчали или плакали. Говорить было не о чем, да и незачем.
А вот у Муси накопилось новостей.
— Мы же в Москве всё это время жили, — рассказывала она. — Валерий раскручивал бизнес.
— Раскрутил? — спросила Лина.
— А то! Будет здесь теперь филиал открывать. Как раз к началу года всё сделает — и обратно. Я бы ни за что не поехала, тем более с детьми: у нас в Москве условия гораздо лучше. И няня, и бассейн. Но ты же знаешь, Линка, мужика без присмотра не оставляют.
— Да, я знаю. — Лина сама удивилась тому, как спокойно прозвучали эти слова.
— Так я не про то! — почему-то разозлилась Муся. — Я к тому, что уведут. Сейчас это знаешь как просто!
Вскоре выяснилось, что на Сашины вещи у Муси никто не польстится, — и муж, и мальчики одеты, как в каталоге немецкой моды. Валерию возраст был к лицу, как многим красивым мужчинам. Младший сын, Лукас, оказался прехорошеньким пакостником — и, к сожалению, астматиком. Старший, Иван, носил длинные, до плеч, волосы. Возможно, в Москве была такая мода и она ещё просто не докатилась до Екатеринбурга. Причёска эта мальчику не шла, а больше сказать про Ивана было нечего.
Муся приходила к Лине одна, без детей, — и не так часто, как раньше. Вместо семечек она приносила с собой шоколад и потом жаловалась, что у неё от шоколада — прыщики, но она всё равно не может от него отказаться. И курила в кухне запросто — к вечеру там пахло как на вокзале, но Лине было всё равно. Она и сама порой вытягивала из пачки сигарету, и Муся её поощряла — даже как будто радовалась, что правильная Линка теперь тоже курит.
По вечерам Лина слышала из-за стены, как родители учат с Иваном уроки.
— Ты тупой совсем, что ли? — кричал Валерий. Не иначе, с Валерием что-то произошло в Москве, или же, раскручивая бизнес, он сорвал у себя внутри какой-то жизненно важный тормоз. Раньше Лина не помнила, чтобы он повышал на детей голос. — Если ты идиот, так иди в школу для умственно отсталых, понял, урод? Что здесь решать-то, задача для дебила!
Девятый вал и вой раненого зверя. Мальчик плакал, потом включалось — как музыка! — повизгивание Муси, глухие удары и ещё много всего, что Лина предпочла бы не слышать. Однажды спросила:
— У Лукаса проблемы с учёбой? Вы поэтому летом занимаетесь?
Муся призналась — проблемы не у Лукаса, а у Вани, причём серьёзные. Шестой класс окончил на двойки, не спасли ни деньги, ни репетиторы. Они ещё и поэтому вернулись в Екатеринбург — найти ему хорошую школу, может, интернат…
— Он у нас не дебил, а индиго. Слыхала?
— Если хочешь, я с ним позанимаюсь.
Муся засмеялась, недожёванная конфета выпрыгнула изо рта, как лягушка. Долго кашляла, запивала чаем.
— Да хоть вообще забери. Мы плакать не станем.
Тогда был август, самое начало. Бабки у гастронома торговали тепличными помидорами, чесноком и репой. У некоторых уже появились вёдра с мелкими яблоками — кривобокими, но душистыми, сладкими. «Чистый мёд», — клялись старухи, подталкивая ведёрки с яблоками поближе к Лине, чтобы она их лучше рассмотрела. Познакомилась, так сказать, прежде чем купить и съесть. Лина шла домой от одной из своих прежних учениц — к ней вернулись все, кого она оставила, уйдя в коммерческую школу. С той школой было покончено навсегда.
— Ты пытаешься себя наказать, — говорила по телефону мама, и Лина соглашалась с ней, как соглашалась теперь со всеми.
Дома она высыпала ведро яблок на пол, наслаждаясь их грохотом, ароматом и тем, как они раскатились красными мячиками по всей комнате. И застыли — каждое на своей орбите.
Потом пришла Муся, привела Лукаса — и у него открылся рот, как будто конверт расклеился.
— А зачем вам на полу яблоки?
— Не знаю, — сказала Лина.
И кажется, в первый раз за весь год улыбнулась — такая у него была забавная, удивлённая мордочка.
Через две недели случился дефолт.
Наверное, Лина была самым равнодушным к этому событию человеком — если не во всей стране, то уж точно в доме.
Для Мусиной семьи это была, как для всех нормальных людей, катастрофа.
Валерий потерял бизнес, который с таким трудом налаживал все эти годы. Пока доллар летел вверх, Муся металась по городу, пытаясь выгодно истратить на глазах тающие деньги. Было, например, куплено три шубы, две — длиной в пол. Попутно с этим Муся закупала гречку, варила компоты, мариновала огурцы — готовилась к войне. Такие, как Муся, — всегда готовы. На них держится страна, а не на таких, как Лина, дохлых львицах.
Она ни о чём не позаботилась — вот и смотрит теперь бессмысленно на чёрную редьку.
О возвращении в Москву никто не заикался. Валерий целыми днями сидел дома, воспитывал сыновей. Судя по всему, попивал. Муся бегала по знакомым, будто бы искала работу. Пыталась перепродать шубы. Про интернат для Ивана речи тоже не было — первого сентября мальчики вышли из квартиры с букетами, направляясь, надо полагать, в обычную школу. И у старшего и у младшего — скромные астры. Отец спускался по лестнице следом, глядел в затылки детям, как надсмотрщик.