Вот снова поезд прошёл – не бог весть что, пятивагонный шалун нараспашку с двумя платформами, порожняк, поспешивший скрыться. Отстучал быстренько на стыках, свистнул в небо, на мгновение накрыв тот шум, что слева за калиткой, подальше, – там площадка под щебень, другие рельсы, кран козловой, оттуда рёв, стрекот, там пыль повисла белым производственным облаком, курилась растревоженная крошка.
К калитке подъехал «козёл» – машина такая, а на деле будто и другая: Шкловский Лев Александрович, начальник Гостева, из неё вылез, как из «мерседеса» – крупно, обстоятельно; Рябоконь же Иван Петрович, геодезист, словно с телеги спрыгнул. Шкловский в начищенной до блеска чёрной обуви, лёгкий светлый плащ на всякий случай, против случая – нараспашку, прямой галстук, манжеты белой рубашки наружу, белее, чем плащ, конечно, чёткая граница между ними, – словно вернулся с переговоров из одного весьма любопытного посольства. Иван же Петрович, геодезист Рябоконь, по-честному, не придумывая ничего, не скрываясь, приехал оттуда, собственно, куда и ездил, – вот и сапоги у него до колен в засохшей грязи, и лицо… с таким лицом на «козлах» и прыгают по неброским и вроде бы дорогам.
Через минуту оба вошли в кабинет. Да, так и есть: Шкловский – элегантной полноты мужчина, словно отмеренной заранее походкой на сцену вышел; Рябоконь – совсем не то: тёмное, запылённое, пропадавшее где-то в дремучих лесах и вот наконец нашедшееся существо, не геодезист, шаркая сапогами, следом за начальником ввалилось.
Лида и Вероника Алексеевна оторвались от своих дел, Гостев выпрямился за столом – подготовленный Гостев, неожиданно подумавший: «Может, теперь какая-нибудь работа появится?»
Бабахнула дверь. Сквозняк.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал Шкловский.
– Здравствуйте! – одновременно ответили ему Лида и Вероника Алексеевна; Ивану же Петровичу – мимо. Шкловский быстро глазами повёл куда-то в сторону, немного отпрянув назад телом, словно пересчитывая поголовье отдела, именно поверх голов, и Гостева зацепил, и дальше – зацепил цветы в горшках, которые стояли на подоконнике, за его спиной. Подошёл. Встал рядом с Гостевым, плаща не снимая пока. За графин схватился – тут он был, под рукой.
– Что же вы так, а?
– Что такое, Лев Александрович? – встрепенулась Лида.
– Цветы совсем не поливаете.
– Поливали, Лев Александрович. Вот и Вероника Алексеевна тоже…
– Ай-ай-ай, – покачивал головой Шкловский, выливая воду; струя из графина журчала, пробивая в земле цветочного горшка воронку.
– Что тут у вас нового? – поинтересовался он и перешёл к кактусам; головы не поднимая, продолжая булькать из графина.
– Лев Александрович, не надо так много! – поспешила вмешаться Вероника Алексеевна.
– Всё вроде по-старому, – ответила Лида.
– Кирюков? – продолжал Шкловский; рукавом плаща, пуговицей на нём, зацепился за колючку, отставил графин.
– На месте, Лев Александрович.
– Из треста никаких распоряжений не было?
– Ничего нам не сообщали…
– Ладно пока.
Закончил. По его лицу видно было: а ведь должны быть распоряжения, он даже знал какие, только вот где же они задерживаются? – так что даже Гостев проникся, и желая и не желая: «Что-то будет?..» Наконец, Шкловский снял плащ и аккуратно повесил его на плечики в стенном шкафу, потом сел за стол и сказал, ни на кого не глядя:
– Ну что же… Будем работать.
Гостев – их столы рядом – ухватившись за последние слова, сказанные Львом Александровичем, самые ценные и ответственные, подумал: «А я?»
Тут про Рябоконя вспомнили, Иван Петрович – весь земляной. Плоть от плоти. Соль соли. Спина – бугорок из того дремучего леса. Сидел согнувшись за пустым столом. Руки положив на стол. В углу. Лида вдруг заметила:
– Иван Петрович, что это вы так сидите?
– Как? – спросил он устало и уже ответил тем.
Она всё же:
– Вы не заболели?
Шкловский сказал, успев усмехнуться чему-то внутреннему, тому, чего присутствовавшие не могли знать:
– Вы Ивана Петровича лучше не трогайте, ему сейчас… – но не договорил, придавив снова было возникший в нём смешок, спичечным коробком поигрывая. Хотя не курил. Так, – носил с собой в кармане пиджака, как плащ в непогоду, на всякий случай. Чтобы было за что ухватиться правой рукой.
Рябоконь вдруг сказал:
– Поел неудачно.
Оказалось, в совхозной столовой. Надо же… Все сочувственно улыбнулись.
– А вы идите домой, Иван Петрович, идите, – сказал Шкловский. – Что вам тут сегодня делать? Отдохнете, наберётесь сил. А отчёт завтра сделаем..
Его прервал телефонный звонок. Понятно – кто; вот они, распоряжения, – их запах, их блеск в глазах у оживившегося Шкловского. Только повесил трубку – на столе Ивана Петровича другой телефон зазвонил. Он же и взял трубку. «Геодезист Рябоконь…» – хотел он доложить, но вышло не браво, сипло как-то; не смог он дальше говорить, запнулся. Устала гвардия. Шкловский выбрался из-за стола.
– Да, слушаю… Только что приехал… Я уже в курсе… Конечно, зайду.
Он вернулся на место и сказал, не обращаясь ни к кому:
– В самое, значить, яблочко.
Никто, конечно, ничего не понял, но распоряжения, видимо, были отданы, концы обрублены, теперь плыть неизвестно куда по волнам догадок, ничего не спрашивать, пока не соизволят ввести тебя в понимание, – реальность действует без объяснений. Не «яблочко» тут смутило Гостева, не неизвестная цель, оказавшаяся поражённой, а то, что Шкловский сказал «значить». Влияние, издёвка или волшебство. Ну и ладно: «значить», так «значить». Значить, сейчас идти надо будет. Вызывали. Шкловский выдвигает ящики стола, роется в них. Мишень ищет? Таинственный стрелок. Волшебный стрелок. Гостев думает: «Ну?» – и сам даже не знает, к чему этот призыв. 7-32 у него в голове и 6-40 рядышком. Только.
Шкловский задвигает все ящики обратно. Ему ничего не нужно. Он встаёт и говорит:
– Кирюков вызывает… Вероника Алексеевна, со мной, пожалуйста, и…
«Ну?»
– … и Лида.
«Всё?»
Всё, Гостев, всё. Не запряг. Мальчишка. «Молодой специалист». Сиди дальше, учи числа, возводи их в степень, они будут обладать большой степенью доверия и свободы, ты будешь свободен ото всего, 6-40 и 7-32, две новые, недавно открытые тобою планеты под этими номерами будут занесены в государственный реестр, код Вселенной, её смысл, «Пифагоровы числа», Пифагоровы штаны во все стороны равны, сиди, протирай штаны, не жалко, никакой пощады к врагам, врачам надо говорить всю правду, чтобы они по воссозданной картине болезни смогли поставить точный диагноз, дальше: заменяй ими таблицу умножения, мер и весов, скорость движения, глубину вод, ход мыслей, имена и фамилии, порядок слов в предложении, ход времени, движение стрелок, названия улиц, расписание поездов, идущих на юг, самолётов, вылетающих по всем направлениям, потребность двигаться, желание стоять обеими ногами на земле, не отставать от других, быть как все, спать, есть, пить, курить, петь, хохотать, плакать, плеваться, а если будешь драться, то я буду кусаться, – или читай, читай «Девонширскую изменницу»: солнце садилось за Молвернскими холмами, вечерний всадник приближался к городу, в «Гостинице Перьев» шуршало женское платье, – собственно, начало интриги, резкий поворот сюжета, лейтенант Эдвард Гордон вступает в новую роль, слов которой он пока не знает и нет, значит (без мягкого знака, не путать), ему нужды покупать карту Индии, чтобы мили морского пути и сухопутных злоключений превращать в дни – дни изнурительной и не вполне понятной ему борьбы с чужими вожделениями и ошибками и ошибками собственными.
Считай, Гостев, считай. 7-32 жирно провел он по старому следу в накладной и 6-40 добавил.
Читай, читай.
– Что это за книга? – раздался над ним голос Рябоконя.
Гостев вздрогнул от неожиданности. Он совсем о нём забыл. А Иван Петрович потихоньку расставался со своей дремучестью, цвет его лица ещё не совсем был здоровым, но всё же приобретал живительные, почти прежние гвардейские оттенки, ведь гвардия умирает, но не сдаётся. Он даже встал из-за стола.
– Вот, – сказал Гостев и протянул ему роман. Вечерний всадник на заложенной пальцем странице топтался в недоумении: то ли ехать ему дальше, то ли спешиваться. Платье коварной леди пока не шуршало. Иван Петрович потянул на себя книгу, и палец убрался, оставляя в который уже раз непреодолимой сцене время на размышление.
– Название что-то знакомое. Про шпионов или историческое?
– Кажется, любовная история.
– Любовная история… – повторил Иван Петрович. Он пролистывал книгу, как просматривают отрывной календарь в поисках красных, праздничных дат, короткого, в диалогах, юмора на оборотной стороне или, на худой конец, рецептов приготовления блюд национальной кухни. Но так сразу всё это для него никак не пахло.
– Не надоело тебе здесь сидеть? – спросил он простецки, беззлобно. – Делать, что ли, нечего?
– Так ведь… – начал было Гостев, но Иван Петрович перебил его.
– Я вот, например, на одном месте сидя, прямо с тоски подыхаю… Тут вот хоть куда съездишь, развеселишься, всё же и дело какое-никакое, и… Даже вот деревню эту взять, в кото-рой были… Ну?
Основательный для Гостева был довод.
– Как там? – случайно спросил он.
– Что ты!.. – Иван Петрович зашмыгал носом, расправил плечи, молодой парень, охочий до жизни, Гостеву минус: скоро старость придёт. – Там такой разлёт… Весна кругом – чешет затылки лентяям. Всё прямо горит аж. Щепка на щепку лезет. Лето скоро. Бабье, знаешь, как волнуется? – Он потряс перед грудью раскрытыми ладонями, поглядел жарко-сладко, бывший заслуженный работник сексуальной сферы обслуживания, прозябающий ныне здесь.
– Интересно, – заметил Гостев.
– Конечно, интересней, чем тут! А что ж ты время-то упускаешь?
Гостев ничего ему не ответил, не знал, что сказать, да и не успел бы: Иван Петрович слишком резвый старт взял, восхищённый забег оказался коротким, всё же деревня та, в которой «разлёт такой» и вообще всё так замечательно, боком ему вышла. Он за бок и схватился, подсев немного в ногах.
– Тихо-тихо, – сказал себе и прибавил Гостеву: – Домой пойду. Мучает, собака… А книга, наверное, интересная. Потом получше надо будет ознакомиться.
Глава шестая
Полусекретное оружие
Перед ним снова вымеренное не раз глазами пространство до самого треста: земля уже без луж, ряд крыш, покрытых шифером, толем и жестью, гаражи, мастерские, постройки из красного кирпича, серых, ноздреватых шлакоблоков, металлических листов, выкрашенных в красно-коричневый цвет, и совсем рядом, внизу, знакомый сорняк, буйный друг скорого лета. Гостев снова стоял у окна в коридоре. Кто-то приоткрыл одну створку, и в небольшую щель тянуло слабым ветерком. Пусто было и тихо, ни звука не доносилось с противоположной стороны здания, там, где была площадка под щебень.
Но вот ржаво скрипнула железная дверь, и из ближней мастерской (на её крыше рос упорный сорняк) вышел во двор Ага, рабочий на подхвате, вечно слонявшийся по территории треста и получивший свою кличку на вполне оправданном основании. «Слышь, пойдёшь с нами?» – «Ага». – «Не видал, пиво в магазине есть?» – «Ага». – «Ты почему краску не принёс, едрёна палка, тебе же говорили?» – «Ага». Как-то так выходило у него, что в его ответах на все вопросы и вообще в его речи основным словом и оно же всё связующим было: «ага». Бывал он подчас и совсем краток и невообразим, любой на его месте, пусть даже самый что ни на есть обделённый словарным запасом и обиженный умом, сказал бы намного связней и больше, чем он. Он же: «ага» в лучшем случае, а так – тык-мык и ни слова более. Сколько ему было лет – неизвестно. Кто-то говорил однажды, что у него жена была. (Это у такого-то? – удивился тогда Гостев.) Но то ли «ага» довело её до развода, то ли ещё что-то бывшее в семье и скрытое в этом откровенно белом, без морщин, ненатруженном мыслью и годами лбу, вернее же, полное отсутствие ещё чего-нибудь, кроме «ага», – этого никто точно сказать не мог. Что тут было говорить? Только удивляться. Итак, берет на его голове, выцветший, из синего ставший болезненно фиолетовым, сидел немного назад, открывая совершенно белый, без морщин, даже неприятно как-то белый, подразумевая всё же его какой-то возраст – должны же быть в самом деле у него года! – лоб. Вытянутый, полуудивлённый взгляд, глаза мелкие, полуоткрытый всегда рот. Он ходил вразвалку, то ли мешало ему что-то, как следствие болезни, то ли это он так прогуливался. Шаг левой ногой – тело влево, шаг правой – и тело вправо. Дети так с усердием проверяют скрипучесть пола. Им нравится, они улыбаются, а ему – что улыбаться понапрасну? Спецовка грязная, синяя, белёсая, затёртая – что-то невыносимое. В левой руке рукавицы, большие, белые, прямо-таки белоснежные, ладонь к ладони, палец к пальцу пришит – самое чистое у него, на отлёте держит. Правой – семечки из кармана достаёт, сплёвывает под ноги. Чёрные круглые ботинки. Штаны широкие и короткие.
К нему подошёл Шестигранник. (Гостев так его про себя называл, имени не знал. Однажды, проходя мимо слесарной, он стал свидетелем разговора, в котором одному не в меру ретивому товарищу, добивавшемуся каких-то деталей, были сказаны следующие слова: «Отстань, говорю тебе! Чего прилепился? Сейчас вот возьму шестигранник – быстро у меня отсюда вылетишь!») Они пожали друг другу руки. Шестигранник спросил: «Уже?» – «Ага», – разумеется. «Ну ты и проныра!» Они оглянулись по сторонам, как две досконально обнюхавшие друг друга собаки. «Где?» Что спрашивать – «ага». Шестигранник оглянулся на открытую дверь, за которой в тёмной глубине послышалась какая-то возня. На пороге показался Швеллер Яков Борисович в прилипших к глазам очках, сказал строго, но и дружелюбно: «Двёрку-то прикрывать надо». Исчез с бережным звуком. Ага указательным пальцем под носом провёл, шмыгнул. Шестигранник толкнул его в бок: «Дай семенка». Ага полез в карман. Карман высоко у него был пришит, и когда он доставал свой маленький зажатый кулак, то плечо его приподнялось, и он сгорбился. Отсыпал горстку. «Да не жлобись!» – «Ага…» Оба сплюнули, снова оглянулись и разошлись. Ага – лениво, широко ставя ноги и раздвигая руки, за угол свернул. Шестигранник – скорым шагом, руки в карманах, к тресту направился, только светлый затылок подпрыгивал. И всё – снова безлюдно. По земле легко прошуршала бумажка. В мастерской у Якова Борисовича Швеллера слышались какие-то позвякивания.
Гостев вернулся в отдел. И там никого. Куда же они подевались? Он сел за стол. Читать пока что не хотелось. Бездеятельная мысль избегала неудачных повторений, переходящих в вытоптанные места, и в данный момент искала повода для труда и общения. Он вспомнил Ларису Медникову. Некоторый неясный привкус общения у него остался, тут можно было потрудиться и над собой, и над её отношением к нему, ко времени, в котором теперь им обоим находиться вместе. Они будут видеться каждый день. В столовой. О чём-то с ней надо будет разговаривать. Но не так, как сегодня. Сегодня он наговорил много ненужных слов. Некоторых слов вообще не существует, он их придумал не для себя, для неё, чтобы обозначить те сомнения, которые в нём роют яму его ясности и твёрдости. Он вяло думает. Ему всегда жарко, он лежит в гамаке, сплетённом из лишних мыслей. Он толстый. Надо будет сбросить несколько килограммов. Но сначала надо взвеситься, чтобы узнать – сколько. Она сказала: «соня». Она сказала: «зевун». На сколько это потянет? Килограммы иронии и дружеской оценки. Нет, друзьями они не были. В институте им мало приходилось общаться. Впрочем, улыбки тогда были, хотя как у всех и – для всех.
Если честно, он ей рад. Хоть что-то из недавнего прошлого. Она мало говорит. Это несомненно. От себя она ни слова не сказала – отвечала на предложенное им. Он обладает силой убеждения? Кто знает… Когда тихой готовности убеждать по любому поводу подходит любое же время, то это скорее всего означает, что безразличие хочет стать разумной привычкой. Он хочет оказывать влияние. Спокойное сознание небольшой, но уверенно занятой высотки. Сверху вниз: «Понимаешь ли, детка…» Умудрённый вздох над хрупким плечом… Выражением её лица правят воздушные образы, иногда заслоняемые тенью. Тогда она морщит лоб. Она немного отстранена. Почему? Что там, на её стороне?