— Жалко, что у нее губа распухла. Я слышал, Прерия Роз Хендерсон может так поцеловать, что заодно удалит у тебя гланды.
Я устал, проголодался, мне было не до шуток. Трое пинкертоновцев тоже не улыбнулись. Джордж пошел рядом с Сандауном.
— Посмотрим доску — кто там записан на объездку с седлом.
— Вы идите, — сказал я, — Я не записывался.
— Я тебя записал, — сказал Джордж, — Пока ты лакомился сладкими лепешечками у дочек Меерхоффа.
— Они называются блинчиками. И сколько раз тебе говорить, шут возьми, я роупер.
— Очень может быть. Но через три минуты этот дядька с трехрогим мегафоном назовет тебя объездчиком.
Мой желудок бурчанием выразил свое недовольство, но его перебил мегафон. Сирена Клэнси объявил всем и каждому, что последним оу-фициальным состязанием сегодня будет езда на мустанге с седлом. Но сперва!Пока лошади и наездники готовятся, с любезного согласия «Феерии Буффало Билла "Дикий Запад"» — еще одно дополнительное развлечение.
— Ууу, — закряхтел Джордж, — Я думал, этот бизоний цирк больше не будет путаться под ногами.
Сандаун не проявил интереса, а мы с Джорджем пошли к арене смотреть.
Заиграл горн, и из ворот выехала рыжая О'Грейди. Она держала флаг кавалерии и на блестящем медном горне трубила атаку. На этот раз по ее сигналу появился сам Буффало Билл. Он выехал галопом на большой соловой лошади; его шестизарядный кольт сверкал, и длинная седая грива развевалась, совсем как у его лошади. Публика громко приветствовала его, он медленным галопом проехался вокруг арены, осадил лошадь радом с лошадью О'Грейди и рукой в перчатке показал на ворота. Женщина затрубила. Из ворот выехала платформа с борцовским рингом. Но на брезенте, огороженном канатами, стоял не Готч. Там стояли мистер Хендлс и ревущий бычок. Зазывала стоял на табурете в одном углу. Вол был привязан к талрепу в другом углу.
Фрэнк Готч шел в упряжке вместо мулов. Он был в высоких черных ботинках, черно-желтом полосатом трико с чемпионским поясом. На голое плечо его был наброшен пятисантиметровый буксирный трос, привязанный к дышлу платформы. Гигант тянул всю махину в одиночку. Ему уже, наверное, рассказали про Монтаника.
Когда платформа выехала на середину арены, зрители вежливо зааплодировали. Готч сбросил трос, оперся рукой на платформу и вспрыгнул на ринг. Зазывала подвел к нему бычка. Готч вытер ладони о бедра и наклонился к бычку. Своими жуткими длинными руками он обвил животное вокруг брюха. Потом крякнул и вскинул его на плечо, ногами к небу. Готч держал его на себе и сжимал хватку, пока не задавил его рев. Удовольствовавшись этим, он сбросил бычка за канаты. Тот лежал в пыли, оглушенный и неподвижный.
Люди повскакали на ноги. Они стояли и хлопали, пока мистер Хендлс не завел свою песню. Тогда все сели. Готч расхаживал по рингу, скрестив на груди руки. Когда стало ясно, что с трибуны никто не побежит принять вызов, рыжая О'Грейди протрубила вечернюю зорю. Тут же рысью вывели пару мулов и живо припрягли к платформе. Вслед за соловой Буффало Билла платформа уехала туда, откуда приехала. Готч стоял с торжествующим видом, пока платформа проезжала мимо безмолвных трибун. Выехала пара ковбоев, захлестнула арканами рога бычка и уволокла его, а О'Грейди сыграла несколько тактов военного похоронного марша— в качестве шутки. Публика оценила юмор и закатилась смехом. Джордж сохранял серьезность.
— Хорошо, что это был бычок. Если б телка, он бы ее не только обнял. Пошли.
Мы подошли к столу регистратора с другими наездниками. Сандаун был уже там, сидел на корточках в тени. Он поднял руку.
— Я вытащил за вас. — Он отдал нам листки, — Джорджу достался Капитан Кидд. Он едет первым, потому что лидирует по очкам. Мне достался Костотряс. Парню — Мистер Суини.
— Мистер Суини ему выпал? — Джордж закатил глаза, — Этих южных мальчиков, видно, вскармливают четырехлистным клевером, — Он затопал прочь, натягивая перчатки и ворча. — Ему дают Мистера Суини, а мне — Капитана Кидда. Подхалимского мула.
Я повернулся к индейцу.
— Этот Капитан Кидд — верно, какой-то особо злой старый бандит?
— Просто старый, — сказал Сандаун, — Джорджу придется поработать, чтобы он ожил.
— Тогда почему он недоволен?
— Потому что твой даст больше всего очков. Мистер Суини — человеконенавистник. На него садились всего три раза. Один раз — Джордж.
— А кто остальные два?
— Я.
Индеец важно поднялся, и мы пошли смотреть к ограде.
На арене конюхи держали мерина с завязанными глазами. Один держал его за уздечку, другой — за конец джутовой повязки на глазах. Над ареной загремел голос Клэнси.
— Кажется, старый Капитан Кидд готов отвергнуть любого пассажира. А вот выходит его Немезида, леди и джентльмены, гроза закоренелых пиратов и гордость Пендлтона, ваш, сограждане, Джордж… Флетчеррр!
Зрители радостно закричали. Выбежал Джордж и вскочил в седло. Как только он вставил ноги в стремена, повязку с глаз коня сорвали и уздечку отпустили. Джордж, откинувшись назад, пришпорил его плечи, и старый мерин припустил окостенелым, тряским, сбивчивым аллюром, словно какая-то адская машина, разваливающаяся на части.
Это мне и пришлось наблюдать — плохих брыкунов и хороших наездников. Джорджа подбрасывало, конь тряс его, но Сандаун был прав: старик очень быстро растрясся на части. После первой пробежки он перешел на неуверенные прыжки. Джордж, видимо, осыпал его бранью и шпорил от плеч до крупа. Это немного взбодрило одра, но далеко не так, как было вначале.
Прозвенел колокол, Джордж перекинул ногу, спрыгнул и побежал. Он с презрением бросал комья земли вслед коню, как в собаку. Трибунам это понравилось, но очков он получил мало.
После еще четырех или пяти наездников подошла очередь Сандауна. Стиль индейца отличался от флетчеровского, как ночь ото дня. Если Джордж обращался с конем так, как будто они на пару выступали с комическим номером, то Сандаун был сама торжественность. Он вышел так, словно шел на похороны. Когда помощники на лошадях остановили мустанга, индеец мягко сел в седло. Короткий кивок, и повязку сорвали с глаз. Пока верховые помощники отъезжали, между мустангом и человеком было короткое перемирие, несколько мгновений неподвижности. Потом Сандаун пришпорил его, и Костотряс яростно взвился в небо. Тем не менее определенное согласие сохранялось даже в неистовстве: человек и животное были партнерами в каком-то древнем танце.
Мустанг взлетал как дельфин. Мустанг копытил небо. Он цеплялся за облака. И каждый раз приземлялся так жестко, что пыль летела во все стороны. Понятно было, почему его прозвали Костотрясом. Но сколько ни тряс его костлявый конь, лицо индейца оставалось невозмутимым, как кирпич. Ударил колокол, и все движение прекратилось так же внезапно, как началось. Костотряс перестал трясти костями. Сандаун спешился и ушел с арены, так же величаво и спокойно, как пришел. Его провожал рев толпы.
После Сандауна славно выступили оба рыжих Бисона, за ними — несколько посредственных всадников. Настала моя очередь. Мистер Суини был пегий дурак с подрезанным хвостом и — как предупреждал Сандаун — прирожденный человеконенавистник. Когда я подошел, он попытался меня укусить, будто видел сквозь повязку. Повязку сорвали, он скосил на меня глаза — взглянул, кто это осмелился на него сесть. При виде меня глаза стали красными, бешеными. Он повернул башку в другую сторону и, честное слово, откусил еще часть от короткого своего хвоста. От этого еще больше рассвирепел — настолько, что лягнул себя в челюсть. Зубы полетели во все стороны, и он помчался сумасшедшим галопом, ослепнув от ярости. Налетел мордой на столб. Я решил, что наилучшая тактика — не мешать ему, и пусть сам себя убьет.
Я знал, что езда у нас не изящная — тощий малый болтается взад-вперед в седле на осатанелой лошади. Но знал при этом, что не дам себя сбросить. В какое-то из этих алмазных мгновений уверенности я понял, что владею секретом езды на дикой лошади. Вернее, двумя секретами: сидеть свободно, как Джордж Флетчер, и в то же время быть собранным, как Сандаун Джексон. Мистер Суини понял, что я это понял, и обозлился уже до невероятия. Он брыкался, извивался, пердел, кусал воздух — но все напрасно. Чем больше он бесновался, тем больше мне это нравилось. Я чувствовал, как с каждым мигом мои мышцы и кости вбирают, впитывают опыт, дающийся годами. Вдалеке послышался звон, но я продолжал пришпоривать. Я сорвал шляпу и хлопнул его по костлявому бедру. Звон стал настойчивее. Потом рядом оказался Джордж на своем высоком мерине, подхватил меня и посадил позади своего седла.
— Ты оглох, крестьянин? Или просто тупой? — Он смотрел на меня с недоумением, — Они уже неделю звонят в колокол.
— Не слышал, наверное, — соврал я.
Меня стала бить дрожь. Но мне удалось усидеть на Мистере Суини, человеконенавистнике. Досталось мне за это немного очков, но изрядно — советов и критики. Сандаун насел на меня, как только мы подъехали к стойлам.
— Никогда не хлопай лошадь шляпой. Это выглядит похвальбой. Очков за это судьи не дают.
— Да, Закатный, но признай, что он хорошо пришпоривал. Даже слишкомхорошо, если рассчитываешь поездить подольше. И достань себе чапы, Наш. Ты видал нас там? Выглядело так, словно мы чесали шпорами, как черти с чесоткой. А все — благодаря чапам хлопающим. Вот за этохлопанье очки и дают.
— И еще, — продолжал Сандаун, — когда снял шляпу, ты дотронулся до рожка. За это очки вычитают.
— А колокол уже прозвенел, — сказал я.
— Нет, он прав, — возразил Джордж, — Никогда не трогай седло, даже после колокола, — на это косо смотрят. Свободную руку держи высоко и за головой, понятно? Подбородок прижал — угол кажется круче.
Эта лекция, возможно, продолжалась бы до вечера, но подошли с поздравлениями люди из труппы «Дикого Запада» и Оливер Нордструм. Буффало Билл стоял в окружении трех пинкертоновцев и молча рассматривал нас оценивающим взглядом сквозь дым своей сигары. Позади маячил Фрэнк Готч в полосатом свитере и сдвинутой на ухо кепке.
— Ну что, джентльмены, — Нордструм, улыбаясь, переводил взгляд с Джорджа на Сандауна и обратно, — Один день прошел, два осталось. Кто из вас сорвал больше долларов, позвольте спросить? Джордж? Джексон?
Индеец не ответил, а Джордж опять перешел на свой батрацкий говор.
— Надо быть, брат Сандаун получил долларов на двадцать больше — он выиграл на оседланном.
— Нет, — вмешался Сандаун, — ты выиграл картофельную и бульдоггинг .
— Ты выиграл стир-триппинг! — воскликнул Джордж, — А это выигрыш гораздо больше, чем на какой-то картошке.
— У вас с парнем второй приз за одеяльную эстафету.
— Гроши! — фыркнул Джордж. — Вы с парнем взяли первый приз на гонке дилижансов! Брось, мистер Сандаун… знаешь ведь, что ты впереди.
Нордструм засмеялся и поднял руки.
— Будем считать, идете голова в голову, — сказал он. — То, что нужно игроку. Что скажете, Билл? Еще не поздно поставить немного на одну из наших местных звезд.
— Я шоумен, Оливер, а не игрок, — напомнил ему Буффало Билл.
— Мистер Коди не ставит на звезд, — пояснил Готч своим утробно-злобным голосом. — Он их покупает. Отыскивает и покупает.
— По-прежнему разведчик, а, Билл? — Глаза у Нордструма заговорщицки блеснули.
— Всегда в разведке, Оливер, — сказал Буффало Билл, — Всегда в поисках лучшего стрелка, лучшей кобылки, самого железного чемпиона…
— Тогда послушайте меня, мистер Разведчик. — Джордж приплясывал на месте, — Если вы ищете чемпиона по объездке для ваших представлений, то, как я вам объяснял на поезде, этого человека звать Джордж Вашингтон Флетчер!
Готч медленно повернул голову и холодными глазками уставился на пляшущего человечка.
— Клоунов у нас и так хватает, — сказал он, — А от тебя нам только одно надо: этого партнера для плясок, которого ты обещал. И если он скоро не появится, я сам себе выберу партнера. Вот тогда ты у меня попляшешь.
Буффало Билл и Нордструм загоготали, и Джордж подхихикивал им, пока они не утихли. Наступившее молчание было натянутым, как тугая колючая проволока. Наконец его нарушил Сандаун:
— Я должен показать парню, в каком вигваме его постель. Вчера он не смог его найти, — Не сказав больше ни слова, он направился к стойлам.
А Джордж уже на ходу не мог удержаться от последней шпильки.
— Эти вигвамы — совсем как люди, которые в них живут, правда, мистер Готч? Нипочем не отличишь их в потемках, — И зашаркал дальше, не дожидаясь ответа.
Но я все видел. Готч поворачивал голову ему вслед, пока шейные позвонки не защелкали один за другим, как глухие взрывы в шахтном стволе. Я извинился перед присутствующими и поспешил за друзьями.
Глава одиннадцатая
Время вигвамов
Впереди на фоне неба обозначился зубчатый ряд вигвамов, остриями к звездам. Подсвеченные красным огнем костров, они четко вырисовывались в дыму. Барабанили барабаны, тряслись тени. Шли шумные игры в палочки , а вокруг кланы нараспев рассказывали истории своих племен. Дети и собаки вбегали в освещенные кострами вигвамы и выбегали, вопя и гавкая, по выражению Луизы, как дикие индейцы. Люди не старались сдерживаться и щадить чувства белолицых, но и не вели себя демонстративно. Здесь было их становище, и выглядело оно почти так же, как теперь, а может, и как много веков назад.
Перед жердяными воротами стоял караульный — старый индеец в поношенном головном уборе. На воротах висела корявая вывеска: В ПОСЕЛКЕ ВЕРХОМ НЕ ЕЗДИТЬ ПОДЧИНЯЙТЕСЬ ОХРАНЕ. Старик стал перед нами и потряс оперенным копьем.
— Стойте и слазьте, черт возьми!
— По-моему, надо бы наоборот, дядя Чашка-с-Верхом, — сказал Джордж.
— Вы! Черноногий Джордж! Джек Покателло! Слазьте, черт возьми! Пароли у вас есть?
— Ни одного, дядя Чашка, — сказал Сандаун.
— Гол как сокол, — добавил Джордж, похлопав себя по карманам, — Нашвилл, сигара Меерхоффа осталась?
— Мистер Суини сильно ее погнул, — Я протянул сигару, — Такая сойдет, сэр?
Чашка-с-Верхом понюхал ее и кивнул.
— Проходите. Слазьте на землю. Чертова мелюзга повсюду. Черт возьми!
Сандаун и я спешились. Джордж смотрел на шумную ватагу ребятишек, пробегавших мимо. Одна темнокожая девочка замерла и уставилась на него. Она что-то крикнула остальным, они тоже уставились на Джорджа. Джордж крикнул: «Кыш!», и ватага помчалась дальше. Дядя Чашка-с-Верхом потряс копьем.
— Слазь, черт возьми, Джордж Флетчер.
— Нет, спасибо, дядя Чашка, я, пожалуй, потеку домой. Дам овса этим савраскам и сам вздремну. — Он посмотрел вслед ребятам, — С вами, шумными индейцами, только нервничаешь.
Признаюсь, я сам уже немного нервничал. Джордж наклонился в седле и подобрал поводья Стоунуолла.
— За коня не беспокойся, — заверил он меня, — Обихожу его, как своего первенца. Овес и люцерна.
— И чуть-чуть соли? — спросил я. — Буду признателен. Кажется, всем нам не мешает вздремнуть.
— Забудь свои тревоги, а я постараюсь, чтобы и конь твой забыл. Эй, Покателло Джек! На твоем месте я бы сегодня радовался, что ты пока впереди. Больше такого случая не будет.
Сандаун, ни слова не говоря, провел коня в ворота. Я пожелал Джорджу спокойной ночи и пошел догонять индейца.
Шум вокруг вигвамов как будто ослаб при нашем приближении. Стук барабанов, крики играющих в палочки, даже собачий лай стали тише. Перед тем как войти в поселок, Сандаун остановился.
— Пожалуй, сходим сперва к реке, — сказал он, — Лошадей напоим, помоемся.
Детей под водопадом не было. Приближалось время ужина. Я помог Сандауну расседлать его пегого и проверить копыта. Он расчесал коню гриву, потом расплел свои косы и тоже расчесал волосы, глядясь в воду. Ему явно не хотелось смотреть в сторону вигвамов. Над этим еще вчера подтрунивал Джордж. Меня разбирало любопытство, но я не спрашивал. За темными дубами взошла луна, и озерцо стало пятнистым, как лошадь в яблоках. Индеец расчесывался, его неподвижное лицо смягчилось. Стало тихо кругом, и Сандаун заговорил. Он говорил, наверное, час — о своей родне, о своем прошлом, о молодости… но больше всего о своей давней дружбе с Джорджем Флетчером.
Они стали друзьями-соперниками с самой первой их встречи во время крещения, на этом самом берегу, почти сорок лет назад. Затевалось оно для того, чтобы очистить души малолетних краснокожих нехристей, но пендлтонская церковь отправила туда заодно и черного мальчика. Он был подкидыш, сын горничной из гостиницы. В один прекрасный день — это было воскресенье — из товарного вагона вылезла женщина и пошла искать работу. Когда завязки на переднике перестали сходиться, горничная объявила, что она замужем. Муж скоро приедет из Денвера. Когда ребенок родился, она вышла из больницы, и больше ее не видели. Может быть, уехала в том же товарном вагоне, предположил Сандаун. И денверский папа не объявился. К концу недели больница сдала младенца городу, а город перепоручил его церкви.