Ребенок переходил от одного доброго самаритянина к другому. Пришла пора отдавать его в школу, а он был дик, как архар, грязен, как свинья, и не крещен. Отцы церкви сочли невозможным погрузить его, наряду с другими агнцами, в бочку из-под огурцов, служившую купелью, но ясно было, что малец нуждается в стирке, и физической, и духовной. Поэтому его отправили на реку с индейскими детьми. Индейцы тоже отнеслись к нему недоверчиво. Сестра Сандауна, Мария Красивый Иисус, потребовала, чтобы духовное омовение этого странного темного существа отложили — пусть сперва окрестят остальных.
— Мария Красивый Иисус решила, что он вроде тех китайчат, которые жгут уголь для кухонь. Сказала, что он испачкает воду. Джордж оскорбился и залепил в нее комом грязи. Я стукнул его бесплатной Библией. Мы дрались до вечера. Отцы церкви позволили нам драться и делали ставки.
— Кто победил?
— Никто. Стемнело, ничего не видать, и отцы церкви вернулись в город. Джордж пошел со мной в резервацию.
— После того, как полдня дрались?
— Да больше катались по земле и щипались, чтобы другой сказал «сдаюсь». Но ни он, ни я не сказали. Когда пришли в поселок, Мария Красивый Иисус впустила Джорджа, дала большую лепешку, жаренную в масле, и помолилась за его душу. Он прожил у нас много лет, с перерывами. Лепешки ему понравились. Джордж съест все. что бесплатно.
Позади нас зашелестели ивы — теперь мы были не одни. Нагрянула ватага индейских мальчишек — послушать своего знаменитого родича. Один ободранный паренек стоял особняком и разглядывал богатое седло Сандауна. Сандаун продолжал рассказывать, как будто ребят здесь не было.
— Мы старались растить Джорджа как настоящего нез-персэ. Но без толку. Охотиться не умел, рыбу ловить не умел. Даже в палочки играть не научился. Когда вырос, его отлучили от лепешек, и он на подножном корму добрался до Пендлтона. — Сандаун убрал скребницу в расшитую бисером сумку, — Из него все равно бы не получился хороший индеец. Слишком много разговаривает. Эй! Малый!
Мальчик у седла вздрогнул. Он водил пальцем по серебряному украшению на седле. Он с вызовом посмотрел на Сандауна. Сандаун посмотрел ему в глаза, запустил руку в свою сумку и кинул мальчику серебряный доллар.
— Отнеси седло к моему вигваму. Завтра, может, разрешу тебе его начистить.
Он повесил сумку на плечо и повел коня прочь. Мальчик пошел за ним, спотыкаясь под тяжестью седла. Сандаун не обращал на него внимания. Он поднял нос и принюхался.
— Слышу, варят индейский чай. Попьем.
Гам в поселке стал еще громче. В вигваме Сандауна плакали маленькие дети, но не горько. Им просто хотелось поучаствовать в общем гвалте. Сандаун стреножил коня на траве за вигвамом и дал охапку кукурузных стеблей. Потом показал на колоду. Мальчишка надел на нее седло и присел на корточки рядом. Перед входом в вигвам в костре стояла сорокалитровая молочная фляга; из нее шел пар. Сандаун наклонился и понюхал варево. Видимо, удовлетворенный ароматом, он взял из корзины тыквенный черпак и попробовал. Лицо у него сморщилось, как урюк.
Такого сильного движения на лице, как от этого напитка, я у Сандауна еще не видел. Горло у меня перехватило от одного только его вида. Можно было ожидать, что дегустатор немедленно положит крышку на место, но Сандаун вынул из сумки металлическую флягу и попросил меня подержать, а сам стал аккуратно наливать в нее черпаком жидкость с резким запахом. У меня на глазах фляга окрасилась в ядовито-зеленый цвет. Полог на входе в вигвам отодвинулся, и оттуда вышла вразвалку толстая скво с плоской корзиной раздавленного шоколадного торта. Торт выглядел как ископаемое и был такой же твердый. Она взяла у Сандауна ковш и стала поливать торт этой жидкостью. Когда он достаточно увлажнился, она вернула ковш и так же вразвалку ушла в вигвам. Сандаун шепотом сообщил мне, что это и есть та самая щепетильная сестра, в которую Джордж кинул ком грязи, — Мария Красивый Иисус.
— Она отказалась от Иисуса и масленых лепешек ради шоколадного торта и чая.
Детишки завопили громче. Сандаун закрыл фляжку и спрятал в сумку. Потом подошел к вигваму и заглянул под полог. Вдоль всех стен там были навалены продукты — большей частью кукуруза и арбузы. А посередине, кучей — индейцы всех возрастов сидели, пили, и все одновременно вполголоса разговаривали. Разговаривали на смеси английского и индейского, с вкраплениями мексиканских слов. Но это не было похоже на человеческий гомон, а как будто сойки, сороки и вороны, обсевши дерево, наперебой излагали свои мнения.
Сандаун протянул руку внутрь, взял пачку крекеров и полоску вяленого мяса и отпустил полог.
— Джордж Флетчер правильно сказал насчет горластых индейцев. Попьем чаю на террасе.
Терраса оказалась каменным уступом на краю поселка. Сандаун, сняв пиджак и рубашку, сидел на краю и расчесывал волосы. Он снова погрузился в немое созерцание. Из угла рта у него свисала полоска вяленого мяса. Он отхлебывал из фляжки и методично жевал. Я проследил за его взглядом, но не увидел ничего, кроме заснеженной горной вершины.
— Там какая-то гора, — Я хотел завязать вежливую беседу за чаем. — Как она называется?
Сандаун продолжал жевать и причесываться.
— Джеф'сон, — пропустил он мимо вяленого мяса.
— Как?
Сандаун перекусил мясо и протянул мне обгрызенный хвостик.
— Теперь ее называют «гора Джефферсон».
— А раньше как называли?
— Называли «Ях Каккинан». До того, как ваш президент ее забрал.
— Понятно, — Я разжевал кусок мяса и запил чаем. Я понемногу привыкал к напитку; вкус у него был не такой злодейский, как запах. — А что это значило: «Ях Каккинан»?
— То же, что сейчас. Чертовски высокая гора. Дай мне еще чаю.
Я отдал фляжку.
— Он не такой противный, как мне сперва показалось. Из чего он?
— Из травы.
Сандаун отпил, потом плеснул на ладонь, пригладил волосы и продолжал причесываться.
— А мясо? — приставал я, — Такое вкусное мне редко попадалось. Олень?
— Не олень.
— Лось? Антилопа?
Он помотал головой.
— Господи, неужто собачье?
Вопрос повис в воздухе, но через некоторое время Сандаун все же ответил.
— Индейка.
— Индейка? Вяленая индейка?
Если бы это сказал кто-то другой, я решил бы, что меня разыгрывают. Волокна были слишком длинные для птичьего мяса. Но я не представлял себе, чтобы этот хмурый человек мог над кем-нибудь подшучивать. Я откусил еще, и мы продолжали жевать и прихлебывать в тишине. Сандаун наслаждался молчанием. А меня разбирало желание поговорить. Повод мне дал победный крик в поселке.
— Слушай, я не понял — кто выигрывает в этой игре?
— Кто обманул другое племя. Когда они не угадали, где палочка.
— А, это вроде наперстков, — сказал я. — Только командами.
— Угу, — ответил он.
Я ожидал каких-нибудь подробностей, но Сандаун принялся заплетать волосы заново. Раздался детский крик, яростный и безутешный.
— Что-то с ребенком? — спросил я Сандауна.
— Нет.
— Я думал, индейские дети не плачут.
— Плачут, когда им делают обрезание.
— Да по голосу ему вроде поздновато.
Сандаун ничего не ответил.
— Это твой ребенок?
— Нет, — сказал он, — У меня нет детей.
— Джордж, по-моему, сказал, у тебя было много скво…
— Джордж слишком много говорит, — сказал он. Потом смягчился, — В нашем вигваме много скво, но у меня только одна жена. Тридцать два года. Всю жизнь одна жена. Почти один ребенок. Ты много вопросов задаешь.
Я извинился и торжественно пообещал держать свои вопросы при себе. Сандаун повернул лицо к далекой горе и продолжал заплетать волосы.
Луна поднималась в небе, полная, оцепенелая. Поселок затихал. Ребят загнали в вигвамы. Плакавший младенец угомонился, уснул.
Похолодало. Сандаун надел рубашку и пиджак. Потом вынул из сумки длинную пенковую трубку, набил табаком из кисета с бахромой, раскурил и с удовольствием откинулся назад. Заметив, что я наблюдаю за ним, он подал мне трубку. Я пыхнул разок и понюхал чашку.
Любопытство опять меня одолело, и я спросил:
— А какой у тебя?..
Сандаун не дал мне договорить:
— Принц Альберт.
Он забрал трубку и больше не предлагал.
Луна поднималась. Звезды кружили в небе. Костры перед вигвамами потухли. Костер совета, наоборот, разгорался и становился все выше — в него подбрасывали большие сучья, потом поленья, доски, ящики. Круг света расширялся и охватил уже всю стоянку.
Все больше народа сходилось на центральную площадку, барабанный бой становился громче. Люди сидели на корточках и как будто чего-то ждали. Одни обстругивали палочки, другие играли в ножички. Некоторые вставали и принимались плясать. Какой-то пьяный в облезлой меховой шубе косолапо ходил вокруг костра, изображая медведя. Со своего поста пришел старик Чашка-с-Верхом; головной убор его поник больше прежнего. Он зажег оперенный конец своего копья и стал чертить в дымном воздухе огненные фигуры, ругаясь с ними и спрашивая пароль.
Меня разбирал смех, и я не знал, долго ли смогу сдерживаться. Это была не пасторальная картина из жизни Благородного Дикаря, это была комическая открытка. Я не хотел показаться непочтительным, но сверху, с нашего каменного уступа, происходящее внизу с каждой минутой выглядело все глупее. Даже невозмутимого Сандауна оно слегка забавляло. Я глянул сбоку на моего соседа. Сейчас глаза у него были закрыты, но я видел, что он не спит: он играл своей монетой. Она плясала в его пальцах, как будто в нее вселил жизнь барабанный бой. Даже это показалось мне смешным. Я отвернулся, чтобы не захохотать, и увидел нечто такое, от чего смех застрял у меня в горле.
Огненные росчерки дяди Чашки перестали быть беспорядочными: линии искр в черном небе сложились в огненный фантом, огромный, похожий на медведя. И этот огненный след не погас, не рассеялся; у меня на глазах фигура становилась ярче, плотнее и наконец сорвалась с копья дяди Чашки и закружилась среди плясунов по собственной воле. Как монета. Живая! Я с трудом оторвал от нее взгляд и повернулся к Сандауну.
— Что за трава?
Сандаун перестал играть монетой и открыл глаза.
— Дурман, — произнес он с неописуемым терпением.
— Дурман?! Ведь он ядовитый?
— Довольно-таки.
— Довольно-таки или очень?
— Вообще, очень.
— Сколько его надо, чтобы очень?
— Я слышал, один индеец выпил сорок две чашки.
— Господи! — Я ошалел. — Сколько его надо, чтобы умереть? И сколько времени? Извини, что задаю столько вопросов, но… Господи боже, противоядие-то есть?
Он поднял ладонь.
— Подожди, у меня к тебе вопрос, — Лицо у него изменилось. Оно помолодело, черты обострились, и в глазах вспыхнуло пугающее веселье, — Хорошо?
Я сглотнул с усилием и кивнул.
— Как думаешь, что случилось с индейцем, который выпил сорок две чашки?
— Черт, представить себе не могу. Сорок две чашки? Что же случилось с беднягой?
— Он умер в своем вигваме.
И тут, окончательно приведя меня в смятение, Джексон Сандаун начал трястись. Я смотрел на него со страхом. Он больше ничего не добавил о чаевнике, и я отважился на еще один вопрос.
— А что будет, — осторожно спросил я, старательно вкладывая в голос тревогу, которая и в самом деле переполняла меня, — если выпьешь всего пару чашек?
Он затрясся еще сильнее. Я испугался, что он свалится с уступа, но он вдруг перестал и, подняв ладонь, прислушался. Барабанный бой и пляски прекратились. То, чего ждали там, видимо, явилось.
В освещенный круг вошли два ковбоя. Я увидел, что это рыжие близнецы, которые подгоняли мулов Буффало Билла сигарами. Выглядели они более пьяными и задиристыми, чем в прошлый раз, и шли в сопровождении пяти-шести дружков. Они перемолвились с дядей Чашкой и, видимо, пришли к какому-то согласию. Старик принял мешочек табаку и поманил кого-то. Из темноты возникла грушевидная фигура, за которой тянулась длинная веревка. Фигура была одета как будто бы в женский алый халат. Сандаун отвернулся и с отвращением сплюнул.
— Это Приятный Ястреб и Оладья. Неудивительно, что нас считают коварными.
Увидев, к чему тянулась веревка, я рискнул предположить, что Приятный Ястреб — вероятно, человек. Животное стояло, растопырив ноги, и бессмысленно смотрело на костер. Это, надо полагать, была Оладья. Один из близнецов вынул бумажник и отсчитал на бочку несколько купюр.
— Этим дуракам хватит глупости сесть на Оладью, — сказал Сандаун, — Приятный Ястреб разденет их до последней нитки.
Приятный Ястреб пересчитал деньги на бочке и покачал головой. Недостаточно. Другие ковбои добавили до нужного количества. Грушевидный индеец вынул из кармана халата рулончик денег и уравнял их ставку. Лошадь смотрела на костер.
— Надо сказать, с виду эта Оладья — ничего особенного, — заметил я, — Не сравнить с Мистером Суини.
— На Мистере Суини ездили. На Оладье пятнадцати секунд никто не усидел. И десяти, и пяти. Увидишь.
На глаза сонной лошади надели повязку. Один из рыжих близнецов вскочил на нее. Приятный Ястреб передал рыжему поводья. Взявшись за край повязки, он посмотрел на всадника: готов ли тот. Ковбой кивнул. Картинным жестом индеец сдернул повязку. Ничего не произошло. Друзья ковбоя начали отсчет. Ленивая лошадь подняла, повернула голову и с сонным, презрительным выражением посмотрела на своего седока. Посмотрела секунду-другую, потом сделала несколько мелких шажков — и прыгнула. Не вперед и не вверх, как нормальная брыкливая лошадь, а назад, как прыгун в воду с обратным сальто. С тошнотворным стуком она приземлилась на спину, примяв наездника.
Сандаун опять сплюнул.
— Удивительно, что до сих пор никто не пристрелил этого жулика вместе с лошадью.
Казалось, что именно это и сделает сейчас другой близнец, но друзья его удержали. Лошадь встала на ноги, а они подняли придавленного товарища. Одна рука у него была согнута в локте под неправильным углом. Его увели в темноту. Лошадь как будто уснула. Приятный Ястреб поцеловал ее в нос.
— Эту лошадь надо объявить вне закона, — сказал Сандаун. — Никто не может ехать на таком выродке.
— Я могу, — сказал я.
Паника из-за чая улеглась, и мною опять овладело легкомыслие.
— Что ты можешь? — спросил Сандаун.
— Ехать на ней. Прямо сейчас могу ехать.
— Ты что, не видел? Это подлая лошадь. Приятный Ястреб и Оладья годами облапошивают всех подряд, от Калифорнии до Канады.
— Может, мы в Теннесси знаем кое-какие фокусы, которых Ястреб и Оладья не знают.
— Может, ты хочешь спину сломать?
— Хочешь пари?
Задумчиво глядя на меня, Сандаун покусал монету. Потом пожал плечами и встал. Мы сплыли по откосу под луной, как два призрака, плывущие сквозь сон. Входим в освещенный круг. Все смотрят. Лошадь стоит с завязанными глазами. Сандаун и Приятный Ястреб держат поводья. На этот раз лаптем на ней — я.
— Раз — заплати? — нараспев говорит Приятный Ястреб. — Два — проходи?
— Заткнись, — рявкает Сандаун. И поворачивается ко мне: — Подождал бы, Маленький Брат. Пока не пописаешь этим чаем…
Тут до меня доходит, и я смеюсь.
— Пис-чаем в фиг-ваме.
— …три — приготовься…
— Сорок две чашки, и фигвам. Сила!
— …четыре — беги!
Приятный Ястреб сдергивает повязку. Оладья поворачивает голову, чтобы презрительно посмотреть на нового лаптя. Я поворачиваю ей поводом голову еще круче и хватаюсь за уздечку. Я нагибаюсь и со всей своей пьяной силы впиваюсь зубами в ее нежный нос.
Бедная скотина хочет засеменить, но голова ее вывернута. Она может только ковылять по узкому кругу. Я слышу, как кричит Приятный Ястреб и считают ковбои.
— …три… четыре… пять…
Только благодаря росту я могу дотянуться зубами до ее носа. Никто другой бы так далеко не достал. Круг за кругом делаем мы с лошадью, а Приятный Ястреб кричит нам, махая повязкой, как белым флагом:
— Кусать нечестно! Нечустно!..
А ковбои считают:
— …тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать!Ура теннессийцу!
Даже индейцы кричат.