— Не обращайте внимания на плач. Поверьте моему опыту, денек-другой — и он привыкнет.
Почему вы стараетесь меня утешить? Ведь все яснее ясного: Джек понимает, что я для него означаю опасность, знает, что я могу причинить ему вред, что я не способна быть матерью. Вот чем объясняется такая реакция на наш первый контакт. Он знает.
— Может, дать вам стул? — спросила сестра.
— Да, было бы неплохо. — Я и вправду почувствовала, что ноги у меня вдруг стали ватными.
Сестра извлекла откуда-то белый пластиковый стул с прямой спинкой. Я села, прижимая к себе Джека. Он продолжал хныкать — как будто от страха, что оказался рядом со мной.
— Он, наверное, проголодался, — предположила сестра. — Попробуйте его покормить.
— У меня проблемы: молоко плохо идет, — сообщила я.
— Эту проблему мы сейчас решим. — Она снова приветливо улыбнулась.
Предполагалось, что эти смешки и улыбки должны меня подбодрить, но на самом деле они смущали меня еще больше. Итак, с кричащим Джеком на сгибе одной руки, свободной рукой попыталась задрать футболку и лифчик. Но я страшно нервничала из-за его плача, в результате мне все время казалось, что я вот-вот его выроню. А от дерганий он только еще сильнее заходился криком.
— Давайте-ка я его подержу, пока вы все подготовите и приведете в порядок.
Ничего я не приведу в порядок. Я даже собственную жизнь не способна привести в порядок.
— Спасибо, — сказала я.
Стоило ей взять у меня Джека, как он замолчал. Я стянула майку и высвободила правую грудь из специального лифчика для кормящих. У меня вспотели руки. Я была страшно напряжена — отчасти из-за того, что за последние дни молочные протоки снова закупорились, а еще потому, что, держа свое дитя на руках, не ощущала ничего кроме ужаса.
Ты для этого не годишься. Ты не должна этого делать.
Сестра вернула мне Джека. Его реакция была четкой, классический условный рефлекс: плакать, как только мама возьмет на руки.Так он и сделал. Заплакал что было сил. Но как только его губы коснулись моего соска, плач сменился жадным сопением и чмоканьем очень голодного маленького существа.
— Вот и порядок, — сказала сестра, а Джек прижал деснами сосок и начал с силой сосать. Вдруг я почувствовала боль, такую острую, как будто в грудь изо всех сил воткнули булавку. Несмотря на отсутствие зубов, десны у Джека были твердыми, как сталь. И он сжал ими сосок с такой силой, что я невольно вскрикнула от боли и неожиданности.
— Что случилось? — спросила сестра, все еще пытаясь оставаться приветливой. Улыбка все еще не сходила с ее лица, однако с каждой минутой я все яснее понимала, что она вот-вот окончательно решит, что я неадекватная, неуравновешенная особа, неприспособленная, к материнству.
— Просто десны у него такие…
Я не закончила предложение, поскольку Джек укусил меня с такой силой, что я просто взвизгнула. Хуже того — боль была такой внезапной, такой резкой, что я рефлекторно отдернула его от груди. Из-за этого он снова горько расплакался.
— О боже, прости меня, прости, прости, — бормотала я.
Сестра оставалась совершенно спокойной. Она мгновенно забрала у меня Джека — у нее на руках он сразу же успокоился. Я сидела в полной растерянности, чувствуя себя бесполезной, тупой и безнадежно виноватой. Грудь разрывалась от боли.
— С ним все в порядке? — От шока я сразу охрипла.
— Ничего страшного, просто немного испугался, — ответила сестра. — Как и вы.
— Я правда не хотела…
— Да ничего страшного, все нормально, правда. Такое случается сплошь и рядом. Особенно если молоко плохо идет. Подождите-ка секундочку — по-моему, я знаю, как помочь делу.
Свободной рукой она сняла телефонную трубку. Еще через минуту подошла другая сестра с грозным орудием — молокоотсосом.
— Приходилось иметь дело с такой штукой? — спросила сестра Макгуайр.
— Да, это мне знакомо.
— Ну, тогда принимайтесь за дело. — Она протянула мне аппарат.
Снова безумная боль — хотя в этот раз, по крайней мере ненадолго. Спустя минуту усердной работы насоса шу прорвало — и хотя по моему лицу текли слезы в ручья, я испытала неимоверное облегчение.
— Вам лучше? — наклонилась ко мне сестра, сама заботливость и участие.
Я кивнула. Она снова передала мне Джека. Господи, до чего же он ненавидел мое прикосновение. Я поскорее приложила его к соску, из которого теперь текло молоко. Джек поначалу сопротивлялся, не желая начинать все сначала, но стоило ему почувствовать вкус молока, тут же присосался намертво и начал усердно чмокать. Я вздрогнула от вернувшейся боли, но заставила себя молчать. Не хотелось устраивать новое представление на глазах у этой терпеливой сестры. Однако она и без слов почувствовала, что мне не по себе.
— Больно, да?
— Ох, боюсь, что так.
— Вы не первая мамочка, которая на это жалуется. Но со временем все войдет в колею.
Боже, ну почему она так невозможно добра ко мне? Ведь я этого не заслуживаю. Ведь я же читала все эти чертовы книжки, эти проклятые журнальные статьи, где расписывается неземное наслаждение от грудного вскармливания и все его преимущества. Там же говорится, что оно укрепляет отношения между матерью и ребенком, пробуждает древнейший материнский инстинкт. «Только грудью»! Сколько же речей под этим девизом мне пришлось выслушать, и все они резко обличали скептиков. Матерей, решивших отказаться от грудного вскармливания, клеймили как законченных эгоисток. Именно такой эгоисткой я себя сейчас и ощущала Потому что никто не предупредил меня о самом главном в кормлении грудью: что это так дьявольски больно!
— Ну да, это больно, — сказала Сэнди, когда я позвонила ей в тот день. Черт, да я с ужасом вспоминаю, как это было.
— В самом деле? — Я ухватилась за это откровение, как за соломинку.
— Уж поверь мне, это не самая большая радость материнства.
Я знала, что она врет, что это ложь во спасение. Ведь я постоянно паслась в доме Сэнди после рождения ее первого сына Она кормила его грудью и не выказывала ни малейших признаков дискомфорта. Наоборот, она так к этому приспособилась, что однажды я застала ее с утюгом — она гладила распашонку и одновременно кормила ребенка.
— Просто без привычки, да по больному месту, в этом все и дело, — сказала Сэнди. — Когда собираешься опять в больницу?
— Вечером. — Я с трудом подавила ужас в голосе.
— Уверена, он симпатичный, — предположила Сэнди. — У тебя есть цифровой фотоаппарат?
— Ой, нет.
— Да ты что, купи скорее и начинай его фотографировать.
— Хорошо, — сказала я таким сдавленным голосом, что Сэнди немедленно почувствовала неладное. — Салли… ну-как рассказывай.
— Что рассказывать?
— Скажи — что происходит? Ничего не происходит.
— У тебя нехороший голос.
— Просто день трудный, вот и все.
— Ты уверена, что только это?
— Конечно, — бодро соврала я. Но на самом деле…
Что?
Я и сама не понимала, не имела никакого представления о том, что было на самом деле. Просто мне страшно не хотелось возвращаться в больницу вечером. Положив телефонную трубку, я укрылась в кабинете Тони от строителей, сновавших по всему дому. Упав в мягкое, глубокое кресло, я уставилась на рукопись, аккуратно лежавшую у компьютера, слева от клавиатуры. Под стаканом для ручек лежала толстая тетрадь в плотном черном переплете. Я знала, что Тони уже много лет ведет дневник. Я обнаружила это в первую же ночь, когда мы спали в его захламленной холостяцкой квартире в Каире. Я тогда встала в туалет в три часа ночи и застала его в гостиной — он быстро писал что-то в блокноте с черной обложкой.
— И какая мне выставлена оценка — двойка или, может, троечка? — спросила я, стоя в дверях.
— Это тайна, — ответил он, захлопывая блокнот и надевая колпачок на ручку. — Как и все остальное в этом блокноте.
Он говорил приветливо, но твердо. Поняв намек, я никогда больше не спрашивала его о дневнике… хотя за эти месяцы не раз заставала его делающим записи. Кто-то сказал однажды, что люди, ведущие дневник, немного напоминают собак, обнюхивающих свою блевотину. Ну а мне всегда казалось, что любой, кто изо дня в день ведет хронику собственной жизни — и, следовательно, поверяет бумаге свои сокровенные мысли о близких, — в глубине души надеется, что его записи будут прочитаны. Может, именно по этой причине — предположила я — Тони оставил черную тетрадку на столе. То есть Тони знал, конечно, что я уважаю его частную жизнь и не вхожу в кабинет в его отсутствие. Но у меня невольно возникло чувство, что сейчас он провоцирует меня, как бы говоря: ну же… давай открой его, рискни.
А может быть, он оставил его случайно? Тогда все мои подозрения насчет его коварных провокаций — просто бред и лишний раз говорят о моей растущей неуверенности?
Я и впрямь чувствовала себя неуверенно. Настолько, что, почти уже решившись открыть дневник и узнать, что за страшные откровения таятся внутри («Мы абсолютно не подходим друг другу», «Почему эта идиотка все так буквально понимает?», «Я оказался в тюрьме, которую выстроил собственными руками»), я поняла, что лучше этого не делать, потому что я не вынесу правды. С другой стороны, ну кто, даже находясь в здравом уме, отважится узнать сокровенные мысли своего супруга?
Вот я и отдернула руку от тетради, а также не поддалась искушению полистать рукопись романа, чтобы понять, чьей манере решил подражать Тони — Грэма Грина или Джеффри Арчера. Вместо этого я просто разобрала диван, вынула из ящика плед и подушку, постелила, потом опустила жалюзи на слуховом окне, переключила телефон в режим автоответчика, сняла джинсы и прилегла. Несмотря на шум дрели и шлифовальной машины, я заснула почти мгновенно — что называется, провалилась.
Потом я услышала знакомый голос:
— Что ты здесь делаешь?
Я не сразу смогла сообразить, где нахожусь и что происходит. Точнее, осмыслить тот факт, что, по всей вероятности, уже наступила ночь, в комнате горел большой торшер, а в дверях стоял мой муж и озабоченно смотрел на меня.
— Тони? — спросила я хриплым спросонья голосом.
— В больнице тебя разыскивают…
Тут я пробудилась окончательно.
— Разыскивают?
— Джеку стало немного хуже. Снова желтуха.
Я вскочила на ноги и судорожно начала одеваться.
— Едем, — бросила я, натягивая джинсы.
Тони решительно остановил меня:
— Я там уже был. Сейчас все в порядке. Они сначала испугались, что это рецидив. Но анализ крови показал, билирубин чуть выше нормы, беспокоиться не о чем. Однако Джека решили опять перевести в интенсивную…
Я прервала Тони на полуслове:
— Расскажешь в машине.
— Мы никуда не едем.
— Даже не говори мне, что мы не едем. Это же мой ребенок.
— Мы не едем, — повторил Тони, с силой сжав мою руку.
— Ты можешь оставаться, а я…
— Ты слышишь меня? — Он повысил голос. — Сейчас уже почти полночь.
— Что? — Это меня поразило.
— Семь минут двенадцатого.
— Что за чушь!
— Ты проспала целый день.
— Быть этого не может.
— По крайней мере, из больницы тебе пытались дозвониться начиная с трех часов.
— О, нет!
— А я тебе оставил не меньше десяти сообщений на мобильнике.
— Почему ты не позвонил рабочим?
— Потому что у меня на работе не было номера их долбаного мобильника, вот почему!
— Я прилегла вздремнуть после того, как навестила Джека утром.
— Вздремнуть на двенадцать часов?
— Я виновата.
Я мягко высвободила руку и оделась до конца.
— Я все-таки съезжу, туда.
Он встал в дверях, преграждая мне путь:
— Не слишком хорошая идея. Особенно после того, как…
— После чего? — спросила я. Но я уже подозревала, что услышу в ответ.
— Особенно после тех сложностей, которые у тебя были сегодня утром.
Эта сучка, сестра Макгуайр. Продала меня.
— Просто небольшая проблема с кормлением, вот и все.
— Да, я так и понял. Но одна из сестер сказала, что ты чуть не отбросила Джека, когда кормила.
— Да это была непроизвольная реакция. Он сделал мне больно.
— Надеюсь, ты понимаешь, что он не нарочно.
— Конечно нет. Но речь ведь не о том, что я швырнула его через всю комнату. Просто дернулась от боли.
— Наверное, сильно дернулась, раз сестра доложила об по начальству.
Я села на диван. Уронила голову на руки. Больше всего хотелось схватить паспорт, доехать до аэропорта и сесть на первый самолет, летящий в родные Штаты.
Ты не способна. Ты не справишься. Ты не мать, а ходячая проблема.
Но тут в голове у меня зазвучал другой голос, спокойный и здравый. Он повторял, как заклинание, одну и туже спасительную фразу: «Наплевать. Наплевать. Наплевать».
С чего бы такой пародии на мать, как я, беспокоиться о том, что с ее ребенком? А даже если бы и я и беспокоилась, они (врачи, сестры, мой муж) все равно знают про меня всю правду. У них есть доказательства. Они же сами видели, как…
Как — что?
Как… я ничего не понимала.
Как… меня терзало чувство тоски и раскаяния из-за всего, что пришлось вытерпеть Джеку… а в следующий момент все становилось до лампочки.
Потому что я плохая мать. Вот это верно, ПЛО-ХА-Я. Как в той песенке в стиле кантри про РАЗ-ВО…
— Салли?
Подняв голову, я увидела, что Тони смотрит на меня своим фирменным удивленно-раздраженным взглядом.
— Тебе нужно пойти и лечь в постель, — сказал он.
— Я только что проспала двенадцать часов.
— Что ж, значит, ты этого хотела.
— Нет, этого хотел мой организм. Потому что мой организм заметил что-то, чего упорно не хочешь заметить ты… что это небольшое физическое усилие, которое называется «родить ребенка», вымотало меня совершенно, до предела. Но ты-то, я понимаю, считаешь, что это ерунда, все равно что два пальца об…
Тони одарил меня ироничной улыбкой и начал складывать диван.
— Я поработаю, — сказал он, — не нужно меня ждать.
— А я не собираюсь сейчас спать.
— Дело твое. А теперь извини…
— Тебе наплевать на все, что происходит?
— Прости, но кто бегал сегодня в больницу, пока мать нашего сына отключила все телефоны и сама отключилась?.
Выговор прозвучал обидно, словно пощечина, тем более что Тони произнес эти слова подчеркнуто спокойным, невозмутимым тоном.
— Как же ты несправедлив. — Мне сдавило горло, и я говорила почти шепотом. Тони лишь улыбнулся в ответ.
— Разумеется, ты так считаешь, — сказал он. — Потому что правда бывает ужасно несправедливой.
Он уселся в кресло у компьютера и, отворачиваясь от меня, бросил:
— А теперь извини…
— Дерьмо ты собачье.
Но он оставил мою реплику без внимания, только заметил:
— Если надумаешь приготовить мне чаю, буду очень рад.
Вместо ответа я пулей вылетела из кабинета, что есть сил хлопнув дверью.
Я сбежала по лестнице вниз. Первой мыслью было выскочить на улицу, поймать такси до Мэттингли, явиться в отделение детской интенсивной терапии, потребовать, чтобы меня немедленно пустили к Джеку. А еще потребовать очной ставки с сестрой Макгуайр, припереть к стенке эту ирландскую сучку, эту ханжу и лицемерку — пусть она ответит, почему распускает обо мне лживые слухи. А потом…
Меня бы связали, надели смирительную рубашку и поместили в ближайшую психушку.
Я зашагала по комнате из угла в угол. Именно так: я мерила комнату шагами, словно маньяк: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Остановиться я себя буквально заставила только после того, как в голову пришла поразившая меня мысль: «Посмотри на себя, носишься по клетке, как лабораторная крыса под воздействием амфетамина». Тут же я почувствовала, как холодно в доме. Ледяной ветер гулял по Сефтон-стрит, почему-то продувая мой дом насквозь. Холод наводил на мысли о прогнивших, видимо, полах, о все растущей промозглой сырости и о том, как мало этот дешевый карточный домик похож на викторианский дом-крепость. Скоро его просто сдует, снесет с фундамента, а мы останемся ни с чем посреди улицы.
Но тут климат поменялся. Ртутный столбик подскочил до восьмидесяти градусов . Я покинула январь в канадских Скалистых горах и оказалась где-то в тропиках. Это Аруба , детка. Забудь про мороз. У нас тут жара, тропическая жара. Градусов сто десять в тени, при влажности девяносто процентов. Меня вдруг прошиб пот. Я так вспотела, что одежда промокла насквозь, нужно было ее срочно снять.
Я и начала раздеваться — не сразу заметив, что шторы на окнах не задернуты и что какие-то люди выходят из такси, затормозившего как раз напротив, а водитель уставился на меня с открытым ртом. У меня возникло желание встать перед ним во весь рост и продемонстрировать свой операционный шов. Однако природное целомудрие победило, и я удрала наверх, укрывшись в ванной. Отвернув холодный кран до упора, я вскочила под душ. Слава богу, я настояла, чтобы нам поставили американский душ, где струи бьют под давлением! А потом…