— Джек разбудил меня ночью, когда я крепко спала, — сказала я. — Я была как в тумане, я забыла..
— О, господи, — воскликнул Тони. — У тебя что, совсем нет мозгов?
Врач легонько дернула его за рукав, давая понять, чтобы он замолчал, а потом сказала:
— Поверьте, это случается сплошь да рядом Особенно если молодая мама очень устанет.
— Но с ним все будет в порядке? — спросил Тони.
— В котором часу вы приняли таблетки? — обратилась ко мне врачиха.
— Не знаю.
— Что значит «не знаю»… — начал Тони, уже не скрывая гнева.
— Ночью, кажется.
— Кажется? — возмутился Тони.
— Позвольте мне с этим разобраться, — вежливо перебила его врач, потом положила руку мне на запястье и заговорила со мной.
— Пожалуйста, не волнуйтесь из-за того, что произошло.
— Я же его убила, — услышала я свой голос.
— Конечно нет, ничего подобного, — твердо ответила она. — Лучше скажите-ка мне…
— Я грозилась, что убью его, а вот теперь…
Она крепче окала мне руку:
— Скажите мне… вы приняли таблетки часов в пять-шесть утра?
— Кажется, да…
— А потом ребенок вас разбудил, и вы его покормили… когда?
— Не знаю… но было еще темно.
— Хорошо. А кто обнаружил его в таком состоянии?
— Я, — вступил Тони. — В девять утра.
— Значит, спустя три или четыре часа после того, как вы его накормили?
— Видимо, да.
Она повернулась к сестре, шепотом дала ей какие-то указания.
— Он оправится? — спросил Тони.
— Уверена, что все будет нормально. Я сейчас велела поставить вашему сыну капельницу с физраствором, чтобы не произошло обезвоживания. И он по-прежнему подключен к кардиомонитору, просто на всякий случай. Но, знаю по опыту, ребеночку просто нужно как следует проспаться, пока не кончится действие препарата.
— Но разве это не грозит какими-то серьезными осложнениями? — спросил Тони.
— Сомневаюсь, что осложнения возможны. Честно говоря, снотворное обычно присутствует в грудном молоке в таких ничтожных концентрациях, что…
Как раз на этих словах у меня подогнулись колени, и я схватилась за край каталки, словно растерянный пассажир на тонущем лайнере — он и корабль покидать боится, и что делать — понятия не имеет.
— У вас все в порядке? — спросила врач.
Сколько же раз за последние недели я слышала этот проклятый вопрос?
— Мне просто нужно…
Сестра поддержала меня, подставила стул, спросила, не хочу ли я воды. Я кивнула. Потом согнулась пополам, и меня вырвало водянистой пеной.
— О боже, — пробормотал Тони, пока я пыталась отдышаться.
— Можно вас попросить обождать за дверью? — услышала я голос врача.
Тони вышел. Сестра обтерла меня, помогла подняться и подвела к каталке, рядом с той, на которой лежал Джек. Я села на краешек, свесив ноги.
— Когда вы последний раз ели? — спросила меня врач.
— Не знаю. Дня два назад, кажется.
— А как давно у вас депрессия?
— У меня нет депрессии.
— Раз вы не можете вспомнить, когда последний раз ели».
— Просто очень устала, вот и все.
— А это тоже симптом депрессии.
— У меня нет…
На этом месте я почувствовала, как меня оборвали, будто выключили. Точнее, я сама себя оборвала. Но при этом решения замолчать я не принимала Врач сказала.
— Если вы принимали снотворное, значит, вы, наверное, страдали и от…
— Я пыталась его убить.
— Нет, этого вы не делали.
— Я должна умереть.
— Это тоже симптом, лишнее подтверждение, что у вас депрессия.
— Отстаньте от меня.
Я спрятала лицо в ладонях.
— У вас прежде когда-нибудь случались депрессии?
Я отрицательно мотнула головой.
— Это у вас первый ребенок?
Я кивнула.
— Хорошо… Тогда вот что. Я намерена вас госпитализировать.
Я ничего не сказала. Потому что была поглощена другим занятием — прижимала ладони к глазам, пытаясь стереть, отменить все происходящее.
— Вы слышали, что я сказала? — Голос врача звучал по-прежнему спокойно, доброжелательно. — Я вижу у вас явные признаки послеродовой депрессии и считаю, что правильнее будет госпитализировать вас и понаблюдать.
Я еще сильнее надавила ладонями на глаза.
— Вы должны понять: в том, что с вами происходит, нет ничего необычного. По сути дела, послеродовая депрессия…
Но я перевалилась на каталку, легла и попыталась подушкой заткнуть уши. Врач тронула меня за руку, как бы говоря: «Все понятно», потом я услышала, как она сказала кому-то, что выйдет и поговорит с моим мужем. Меня оставили в кабинете одну, с Джеком. Но я не могла заставить себя посмотреть на него, это было невыносимо. Невыносимо было даже подумать о том, что я с ним сотворила.
Прошло несколько минут, врач вернулась:
— Я поговорила с вашим супругом. Сообщила ему диагноз, поделилась своими соображениями, и он согласился, что вам лучше остаться здесь. Ваш муж отнесся с пониманием и к тому, что, по правилам нашей больницы мать и дитя госпитализируют вместе. Это к тому же позволит нам понаблюдать за Джеком, чтобы уж наверняка убедиться, что нет никаких побочных эффектов после этой легкой…
Она остановилась и не произнесла вслух слова « передозировка».
— В любом случае, ваш муж сказал, что сейчас ему нужно спешить на работу. Но он навестит вас вечером…
Я снова зажала уши подушкой. Увидев это, врач прервала свой монолог, подошла к телефону и набрала какой-то номер. Положив трубку, она вернулась ко мне:
— Не переживайте, все будет хорошо. Вы справитесь.
Больше я ее не видела Пришли два санитара и укатили Джека Когда его каталка скрылась в дверях, вошла сестра и сказала:
— Не волнуйтесь, сейчас и вы поедете следом за ним.
Но я не волновалась. Я просто вообще ничего не чувствовала Какая-то всеобъемлющая онемелость — чувство, что ничто не имеет значения.
Санитары вернулись за мной минут через десять. Меня привязали к каталке (но не туго) и вывезли в длинный коридор, по которому мы долго ехали, пока не добрались до грузового лифта В тусклом свете все казалось серым и неряшливым. В коридоре стоял противный химический запах дезинфекции, к которому примешивалась вонь от помоев. Но вот подошел лифт, двери открылись. Мою каталку втолкнули внутрь, и мы поехали вверх. Снова отворились двери, и меня вытолкнули в другой длинный серый коридор. Мы подъехали к крепким дверям Стекло на них было забрано металлической сеткой, справа от двери на стене располагался кодовый замок. Над замком была табличка с двумя словами на ней: «Психиатрическое отделение».
Санитар набрал код, раздался металлический щелчок, и меня втолкнули внутрь. Дверь тут же захлопнулись за мной, бесповоротно, с глухим стуком.
Очередной длинный коридор. Лежа на боку, я видела ряд стальных дверей, запертых снаружи на щеколды. Мы ехали все дальше по коридору, пока наконец не свернули направо и не попали в небольшое ответвление с обычными дверями. За ним начинался еще один коридор — там на дверях тоже не было пугающих замков и креплений, как на тех, что я видела вначале. Перед одной из таких дверей мы и остановились. Санитар открыл ее, и меня ввезли внутрь.
Я оказалась в помещении примерно двенадцать на двенадцать футов, с зарешеченным окном, телевизором на кронштейне и двумя больничными кроватями. Обе сейчас были пусты, но, судя по какому-то барахлу, разбросанному на тумбочке у одной из них, соседка у меня уже была. В палату вошла сестра — под пятьдесят, с острыми чертами лица и крючковатым носом, в старомодных очках в черепаховой оправе. Она заговорила ровным, подчеркнуто спокойным голосом:
— Салли?
Я не ответила. Просто продолжала смотреть перед собой — несмотря на то, что все слышала и понимала.
— Салли?
Я прочитала ее фамилию на бирке: Шоу.
— Джордж Бернард? — вдруг спросила я. Сестра внимательно посмотрела на меня:
— Простите?
— Джордж Бернард… Шоу, — пояснила я, а потом расхохоталась и долго не могла остановиться.
Сестра спокойно улыбнулась в ответ:
— Вообще-то, я Аманда Шоу.
— Ничего смешнее я в жизни не слыхала — и принялась хохотать пуще прежнего. Сестра Шоу ничего не сказала, наоборот, позволила мне ржать как идиотке, пока я не выдохлась.
— Ну, теперь все в порядке? — спросила она.
Я снова свернулась в комок на своем ложе. Сестра кивнула санитару, и тот отстегнул ремни, что удерживали меня на каталке.
— А сейчас, Салли, если не возражаете, эти джентльмены должны забрать каталку, поэтому…
Я не двигалась.
— Я бы хотела, чтобы вы сели, а об остальном мы позаботимся.
Я не реагировала.
— Салли, я еще раз к вам обращаюсь. Вы будете умницей, сядете сами, или попросим джентльмена вам помочь?
Пауза. В ее ровном, спокойном голосе явно слышался намек на угрозу. Я села.
— Хорошо, очень хорошо, — сказала сестра Шоу, — А теперь, как вы думаете, сумеете слезть с каталки?
Я заколебалась. Сестра Шоу чуть наклонила голову, и два санитара встали по обе стороны от меня. Один шепнул: «Ну, давай, лапуля». Голос у него был смущенный, почти умоляющий. Я позволила им помочь мне слезть и довести меня до кровати. Затем, не говоря ни слова, они взялись за ручки каталки и выкатили ее из комнаты.
— Вот и хорошо, — прокомментировала сестра Шоу. — А теперь я вам кое-что расскажу об отделении…
Отделение.
— Прежде всего, ваш малыш находится в палате в десяти шагах отсюда по коридору. И вы сможете видеть его, как только захотите, двадцать четыре часа в сутки. А можете брать его сюда, хотя мы предпочли бы, чтобы спал он у себя, это позволит вам как следует отдохнуть, вы сейчас очень в этом нуждаетесь.
А вам позволит обезопасить его от меня, вырвать из моих когтей…
— Следующее, что вы должны ясно понимать: вы здесь не арестантка В отличие от некоторых других содержащихся здесь больных, вы здесь не на принудительном лечении.
Лечение… Рифма к с рассечению…
— Так что, если вы надумаете выйти погулять или покинуть отделение, никто не будет чинить вам препятствий. Только поставьте в известность дежурную палатную сестру, что вы уходите.
Потому что входная дверь всегда заперта… и еще потому что мы не хотим, чтобы психованная дамочка вроде вас сбежала отсюда с ребенком… особенно учитывая, что вы все время хотите ему навредить.
— У вас есть вопросы?
Я потрясла головой.
— Прекрасно. Ваша ночная рубашка в шкафчике у кровати, так что, если вас не затруднит, переоденьтесь сейчас, а я распоряжусь, чтобы ваши вещи почистили.
Потому что я на них наблевала.
— Я так понимаю, у вас давно маковой росинки во рту не было, так что я вам сейчас пришлю что-нибудь поесть. Но первым делом не хотите взглянуть на сынишку?
Длинная пауза. В конце концов я отрицательно помотала головой. Сестра Шоу была сама рассудительность.
— Ну как хотите. Но помните — чтобы его увидеть, вам нужно просто позвонить вот в этот звонок, рядом с кроватью.
Но захочет ли он видеть меня? Особенно после того, как я его отравила. Неудивительно, что он всегда плачет, если я рядом. Он сразу ощутил, что я к нему ничего не чувствую.
— О, еще одно, последнее: наш психиатр, доктор Родейл, осмотрит вас через два часа. Хорошо?
Жду не дождусь.
— Ну вот и хорошо, я ничего не забыла. Стало быть, я вас оставляю, вы пока переоденьтесь, а я поскорее велю кому-нибудь из сотрудников принести вам обед.
Сестра Шоу удалилась. Я лежала на кровати и не двигалась. Время пролетело незаметно. Вернулась сестра Шоу:
— Помочь вам переодеться, Салли?
Я села и начала стягивать одежду.
— Вот молодец. — С этими словами сестра снова вышла.
Грубая больничная рубашка воняла хлоркой и кусала кожу. Я скатала свою верхнюю одежду в шар и пихнула его в тумбочку. Потом натянула на себя такую же колючую простыню, закрыла глаза и попыталась уснуть. Но тут отворилась дверь. Вошла сестра, молодая толстушка лет двадцати с небольшим, Паттерсон, судя по надписи на бирке.
— Здрасьте.
Австралийка.
— Вы в порядке?
Я ничего не ответила.
— Не беспокойтесь. Обед прибыл.
Ей приходилось поддерживать одностороннюю беседу с впавшей в ступор пациенткой. Но я ничем не могла ей помочь. Я вступила на следующий участок этой неизведанной территории — здесь почему-то казалось невозможным заговорить, я как будто перестала понимать, как это дёлается.
Няня поставила поднос с обедом на выдвижной столик у кровати. Я лежала не шевелясь. Няня улыбалась мне, видимо надеясь на ответную реакцию.
— Язык проглотили? Вместо обеда?
Я прикрыла глаза.
— Ладно, ладно, шутка глупая, — сказала она. — И все-таки вам нужно поесть. Я вам скажу: ваша соседка перестала есть пять дней назад. А теперь вот…
Она осеклась, как будто чуть не сболтнула того, чего мне знать не полагалось. По крайней мере, пока.
— Но вы-то похомячите чего-нибудь, верно? Ну хоть попейте, по крайней мере.
Я потянулась к подносу. Взяла стакан воды. Поднесла ко рту. Отпила глоток, по-прежнему лежа, так что часть воды пролилась мне на лицо и на простыни. Потом поставила стакан на поднос.
— Ай да молодца, — удовлетворенно сказала няня. — Ну а как насчет небольшого перекуса?
Мне захотелось улыбнуться, так забавно было слышать жаргон колонистов здесь, в лондонской больнице. Но я не сумела даже этого и лишь валялась без движения, как полная и окончательная идиотка.
— А что я вам скажу: оставлю-ка я обед здесь, чтобы не висеть над душой, а сама зайду через полчасика. Только вы пожуйте хоть чего-нибудь, сделайте одолжение.
Но как же я поем, если есть я не могу? Неужели вы не видите? Разве не понимаете, насколько это логично?
Через полчаса она вернулась. И вид нетронутой еды на подносе ей не понравился.
— Ой, да вы что, — по-прежнему бодро пропела она. — Надо что-то бросить в топку, ну неужто ничего не хотите?
Нет. Я ничего не хочу. Я хочу сморщиться и засохнуть. Как черносливина. Сделать всем огромное одолжение и пропасть из виду. Навсегда.
Она присела на кровать и пожала мне руку у локтя:
— Я понимаю, вам несладко, и вы мало что можете с этим поделать — все эти «независящие от нас обстоятельства» и прочая хрень. Но хочу предупредить: примерно Через час явится докторша, чтобы вас осмотреть. А она ужас как не одобряет послеродовую анорексию, вот. Если не верите, спросите свою соседку, когда ее сюда привезут после представления. Так что — ради себя же самой — откусите хоть кусочек этого чертова яблока, пока докторша не пришла.
Но ведь чтобы куснуть яблоко, мне бы пришлось куснуть яблоко. Дошло?
Доктор была женщина лет пятидесяти. Высокая, с заурядной внешностью, темноволосая, с практичной стрижкой средней длины, в практичном костюме под белым халатом и практичных бифокальных очках на кончике носа. Все в ее облике говорило о здравомыслии и разумности — и о трезвом взгляде на вещи. При ее виде мне сразу стало не по себе.
— Миссис Гудчайлд, Салли. Я — доктор Родейл, психиатр этого отделения.
Она протянула мне руку.
Но ведь чтобы пожать вам руку, мне придется пожать вам руку.
Скупой улыбкой отреагировала она на мою неспособность проявить простейшую вежливость.
— Ну, хорошо… — Она пододвинула к кровати стул, села, достала из папки блокнот и ручку. — Начнем…
Она-то и вправду начала, задавала мне вопросы: сколько мне лет, первый ли у меня ребенок, случались ли раньше приступы депрессии и впервые ли я вот так перестала разговаривать или такое было и прежде. Она также выяснила — сверившись с карточкой Джека, — что роды были осложненными, и поинтересовалась, не сказалось ли это на моем психическом здоровье… ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля…
Меня тоже кое-что заинтересовало в одностороннем интервью доктора Родейл, а именно — живость и настойчивость, с которой она шла по пунктам опросного листа, не обращая внимания на мое упорное молчание. Мне скорее понравилось то, что она явно не принадлежала к психотерапевтам знакомой мне школы из серии «разбудите ребенка внутри себя», целиком основанной на эмоциях и поверхностных суждениях. Нет, ей просто нужна была конкретная информация, чтобы выработать необходимое лечение.