— Разве так уж важно, что это за эти причины? — спросила Эллен Картрайт. — Главное, Тони о вас беспокоится. А разве это плохо, как считаете?
Эллен Картрайт была психотерапевтом нашего отделения. Доктор Родейл пичкает вас таблетками, а Эллен помогает наладить связь с сидящим в вас идиотом. Правда, надо признать, что она, как и остальные в этой больнице, была самым настоящим прагматиком. Она смотрела на весь этот бардак, называемой жизнью, весьма трезво и типично по-английски: изо всех стараясь довести любое дело до более или менее успешного завершения.
Эллен обожала длинные широкие юбки и просторные льняные рубахи. Ей было немного больше сорока, а по всему ее стилю — длинным волосам с проседью, пристрастию к этническим браслетам — я догадывалась, что это отголоски ее былой принадлежности к молодежной субкультуре. Но когда мы начали анализировать мою ситуацию, такую сложную и запутанную, она говорила вещи дельные и разумные, что меня обнадеживало.
— Вы переехали в другую страну, стали матерью, вам пришлось неожиданно оставить профессию, и все это на фоне попыток наладить семейную жизнь с человеком, на которого не очень-то могли положиться, в котором не были уверены… А мы ведь еще даже не коснулись того обстоятельства, что появление вашего малыша на свет прошло чрезвычайно трудно, как для вас самой, так и для него. А теперь, сложив все это вместе, скажите, положа руку на сердце, неужели ваша реакция на все эти сложности кажется вам преувеличенной?
— Я просто чувствую себя такой… как бы это… неполноценной.
— В каком отношении?
— Во всех отношениях.
Основной темой наших бесед было мое постоянное чувство собственной неполноценности. Вечная неуверенность вечной ученицы-хорошистки (какой я всегда и была в школе и колледже), всегда чувствующей, что не дотягивает и не реализует в полной мере свои возможности… всегда и все делающей «неплохо, нормально», но не способной блеснуть. И неважно, что я успешно работала в крупной газете, что была корреспондентом за рубежом, что у меня была репутация надежного и крепкою профессионала. В глубине души я всегда сомневалась в себе, и только поражалась, как это окружающие до сих пор меня не раскусили, не раскрыли моего обмана.
— Но вас ни разу и не раскусили, — сказала Эллен Картрайт, — именно потому, что вы все делали хорошо, без обмана.
— Вы просто хотите вселить в меня уверенность в себе.
— По сути, вы правы — именно этого я и добиваюсь. Вы должны гордиться своими достижениями. Судите сами, о работе в «Бостон пост» вы говорите так, будто вас наняли кассиршей в супермаркет. Разве вы не видите, чего уже достигли в жизни?
— Что я действительно вижу, — отвечала я, — так это идиотку, представляющую угрозу жизни для собственного ребенка.
Как бы мне хотелось взглянуть на все иначе. Но в первые две недели приема антидепрессантов я чувствовала только панику и ужас при одной мысли о том, чтобы хоть издали посмотреть на Джека Я постоянно рассказывала об этом страхе и Эллен, и доктору Родейл А когда Тони начинал виться вокруг меня с этим вопросом, я могла сказать только: «Я пока не готова».
После двух-трех заходов у Тони хватило такта прекратить разговоры на эту тему — он видел, насколько она для меня болезненна Он даже не рассказывал, мне о визитах к Джеку. Но я и без того знала, что он каждый вечер заглядывает не только ко мне, но и в детское отделение.
А вот доктор Родейл была, как всегда, непреклонна, явно использовала. Она явно использовала мою неспособность повидать Джека так же, как вначале мой отказ от пищи: некая веха, барьер, преодоление которого означало дальнейшее продвижение на пути к психической стабильности… и, конечно, признак того, что антидепрессанты наконец заработали.
Я и впрямь начинала чувствовать постепенное развитие… чего? Спокойствия? Не совсем — на меня до сих пор накатывали приступы безумной тревоги. Блаженства, навеянного химическими препаратами? Вряд ли — меня то и дело тянуло безудержно рыдать, запершись в туалете. А что касается уменьшения чувства вины…
— Итак, в настоящий момент мы можем говорить о постоянном и вселяющем надежду улучшении, — признала доктор Родейл в начале моей третьей недели на антидепресантах. — Вы едите, настроение ровное, вы способны сосредоточиться на позитивных занятиях — читаете, слушаете музыку…
Все это так, но наружность бывает обманчивой. Каждое утро, выкарабкавшись из снотворного забытья, я постоянно соображала, где нахожусь и как здесь оказалась. Это осознание всякий раз было для меня как обухом по голове. Требовалась новая доза антидепрессантов и минимум час наедине с диском Глена Гульда, чтобы кое-как восстановить фальшивое чувство равновесия.
С самого начала моего пребывания в больнице постоянно звонила Сэнди — сначала она справлялась о моем самочувствии у сестер (я об этом узнала только потом). Несколько раз она говорила и с Тони. Он даже сумел уговорить ее не приезжать в Лондон сразу же, как меня выпишут, справедливо заметив, что я пока не в том состоянии, чтобы принимать гостей. Со временем, придя в относительно рабочее состояние, я сама подтвердила, что сейчас не лучшее время для перелета через океан. Мне не хотелось, чтобы сестра увидела меня в таком состоянии. К большому облегчению, Сэнди выкинула из головы мысль о прилете, так как ее старший сын как раз сломал руку, свалившись с велосипеда. Но болтали мы ежедневно в условленный час: в 4 по лондонскому времени — 11 утра по Бостону, когда у нее в школе был получасовой перерыв. Сэнди звонила на автомат в холле для посещений, рядом с моей палатой. В это время там всегда было пусто. Эллен и доктор Родейл одобряли наши разговоры, считая контакт с родственниками важным условием выздоровления. Поэтому ежедневно автомат на полчаса оказывался в моем распоряжении.
Сначала впечатление было такое, что Сэнди самой требуется курс антидепрессантов — так сказал Тони, когда позвонил в Бостон с известием о моей госпитализации. Даже когда я уже начала с ней разговаривать, она не могла скрыть тревогу. И конечно, куда же без этого, сестра проконсультировалась со всеми мыслимыми экспертами Бостона и его окрестностей по послеродовой депрессии. Мало того, она умудрилась добраться до какого-то гарвардского светила, профессора-фармаколога, который просветил ее на предмет выписанных мне лекарств («Он подтвердил, что дозировка правильная»). Сэнди наладила телефонную связь и с доктором Родейл («Прости, но ты моя единственная сестра», — возразила она, когда я сделала ей за это выговор), и та произвела на нее хорошее впечатление.
— Да, она симпатичная, — подтвердила я в одном из первых наших разговоров с Сэнди. — До тех пор, пока ты повинуешься всем ее распоряжениям.
— Во всяком случае, тебя хоть не направили на шоковую терапию — представляешь, здесь у нас, я выяснила, прибегают к такому, хоть и в самых крайних случаях.
— Здесь этим тоже пользуются, — ответила я, вспомнив несчастную Агнес с кашей в голове.
— Эй, а твоя докторша уже вернула тебя в более-менее нормальное состояние.
— Я бы так не сказала.
— Поверь мне, я тут таких историй наслушалась…
Но я решительно не хотела слушать истории. Мне хотелось только поскорее из этого выбраться.
— Ты уж доверься врачам и пусть они сами решают. — Сэнди даже удивила меня своей новой позицией «английские доктора лучше знают». — Ты еще совсем слабенькая, я по голосу слышу.
В это время пришли известия об Агнес, лишний раз показавшие, как хрупко все в этом мире. Она выписалась уже три недели назад, с тех пор у меня сменилась целая вереница палатных соседок. Все они поступали на короткий срок, и со всеми я держалась вежливо и безразлично, сохраняя дистанцию с помощью плеера и книг. Мне уже было разрешено беспрепятственно гулять по больничной территории. В один прекрасный день я оделась по-уличному (вещи мне принес Тони) и минут пятнадцать гуляла по внутреннему больничному Дворику. Не самое красивое и радостное место — бетонный квадрат, с клумбой в центре, у которой вечно курил кто-то из больничного персонала. Совершая привычный моцион по периметру этого каменного мешка, я вдруг задумалась, как просто отсюда сбежать. Я думала именно о побеге, пусть даже юридически и находилась здесь по своей воле. На самом деле я подозревала даже, что доктор Родейл поощряла мои прогулки, как раз желая подчеркнуть, что я не узница, а заодно заставить задуматься о причинах, по которым я здесь оказалась. Я не сомневалась, что Эллен информирует ее о моих фантазиях на тему побега, которыми я неоднократно с ней делилась.
— Итак, что же это за «фантазии?» — спросила Эллен, когда я упомянула об этом впервые.
— Это же так просто, — пояснила я. — Я одеваюсь, иду на прогулку. Но вместо этого выхожу из больницы, направляюсь к ближайшей стоянке такси. Заезжаю домой. Складываю чемодан. Беру паспорт. На метро добираюсь до Хитроу. Покупаю билет на первый рейс до Бостона, Нью-Йорка, Вашингтона, даже Филадельфии — любого города на Восточном побережье.
— А когда самолет прилетает в Америку и вы выходите?..
Я пожала плечами.
— Эллен сочувственно улыбнулась в ответ:
— У каждого из нас есть свои эскапистские фантазии.
— Даже у вас?
— У каждого. Но вы должны постараться не забывать, что больны. Депрессия — это ведь не наказание для скверных девочек за непослушание. И ни в коем случае не признак вашей слабости. Это болезнь — причем болезнь, которая лечится, хотя и медленно. Но это действительно очень серьезное заболевание. Настолько, что… — Она поколебалась, но продолжила: — Мы с доктором Родейл спорили, стоит ли рассказывать вам то, что я собираюсь сейчас сказать… Но все-таки решили, что лучше вам узнать об этом от нас, чем от кого-то еще в отделении. Помните Агнес Шейл, она была с вами в комнате с самого начала?
— Что-то случилось?
— К сожалению, да. Агнес на этой неделе бросилась в метро под поезд и погибла.
Я молча закрыла глаза..
— Её муж рассказывал, что первую неделю после выписки все шло прекрасно. Но потом она прекратила прием антидепрессантов. Думаю, чем-то они ей не понравились. У нее снова началась бессонница. Но муж уверял, что она хорошо общается с сыном и — по крайней мере, внешне — справляется с ситуацией. Пока…
Эллен взяла со стола стакан с водой и сделала глоток.
— А теперь я хочу, чтобы мы с вами совершенно четко оговорили некоторые вещи, — сказала она. — Есть кое-что, что вам необходимо ясно понимать. Самоубийство Агнес никоим образом нельзя связывать с тем фактом, что она настояла на выписке, хотя никто из нас не верил, что она к этому готова. Депрессия — это нестандартное заболевание. Я хочу сказать, что тут ничего нельзя предвидеть или предсказать заранее. Поверьте, пожалуйста, я не пытаюсь вас запугать: « видишь, что бывает с непослушным и пациентами». Я хочу одного: чтобы вы поняли — мы с вами должны быть очень бдительны до тех пор, пока ваше состояние не стабилизируется. Мы обязательно этого добьемся, надо только подождать.
Сэнди, когда я в тот же день поведала ей об Агнес, согласилась с Эллен:
— Психотерапевт правильно говорит. Не хочешь же ты уступить регрессу?
Уступить регрессу? Сестренка явно снова увлеклась чтением всей этой муры из серии «помоги себе сам».
Но я поняла, что Эллен была права, рассказав мне эту историю. Она подействовала на меня отрезвляюще, заставив терпимее отнестись к тому, что лечение идет так медленно.
Так что я терпеливо продолжала прием антидепрессантов, три раза в неделю беседовала с Эллен и ежедневно болтала с Сэнди, которая все грозилась прыгнуть в самолет и прилететь ко мне — хорошо хоть, финансы не позволяли. А когда Тони пропустил несколько посещений из-за очередных мировых кризисов, я отнеслась к этому спокойно. Встав на весы, я обнаружила, что уже набрала половину потерянных пятнадцати фунтов , и решила, что неплохо бы на этом и остановиться. С благословения доктора Родейл я прекратила прием снотворного, так как и без него могла теперь проспать целую ночь. Время от времени я чувствовала, что снова скатываюсь в бездонную черную трясину, но мне удавалось затормозить на самом краю и вернуться на более твердую почву. Желание сползти в бездну еще оставалось, но теперь как будто у меня было предохранительное устройство, надежный механизм, удерживавший от падения.
Потом, в середине пятой недели, я проснулась утром, свои таблетки, съела завтрак и сообщила дежурной сестре, что хотела бы повидаться с Джеком. Это решение не было внезапным. Занавес не взвился стремительно вверх, облака не рассеялись. Лучи солнца не засияли над моей голове, разогнав царивший в ней туман. И не открылись внезапно радости материнства, просто я вдруг захотела его увидеть.
Сестра не похлопала меня по спине и не вскричала: «Прекрасная новость… и такая долгожданная, хвала Господи». Просто кивком велела следовать за ней.
Детская палата находилась за крепкими стальными дверями с массивным кодовым замком — меры вполне оправданные в отделении психиатрии. Сестра набрала код и рывком распахнула дверь. В помещении было всего четыре младенца. Джек лежал в ближайшей колыбельке. Глубоко вдохнув, я сделала шаг.
Он подрос, конечно, — как минимум на полфута. Но мне всего меня поразило — приятно! — то, что он уже не казался таким невозможно хрупким, как в самом начале. Исчезла странная безучастность новорожденного, теперь это был живой парнишка, явно с характером. Сейчас он спал — и когда я было оробела, не решаясь взять на руки, сестра ободряюще мне кивнула Тогда я бережно и осторожно вынула его из кроватки. Вместо того чтобы расплакаться, он уютно приткнулся своей головой к моей щеке. Я поцеловала его, ощутив знакомый запах новорожденного ребенка, который еще не исчез за все прошедшие недели. Я прижала к себе Джека и держала очень долго.
В тот же день я спросила сестру Паттерсон, нельзя ли, чтобы кроватку Джека поставили ко мне в палату. Тони был явно потрясен, когда вечером застал меня кормящей Джека из бутылочки.
— Вот и хорошо…. — пробормотал Тони.
— Да уж, — ответила я, — и правда хорошо.
Слух о моем воссоединении с Джеком быстро дошел до кого нужно. Доктор Родейл на следующее утро просто сияла и заявила, что «это поистине прекрасная новость». При этом она не преминула напомнить, что я все равно должна встречать каждый день, вооружившись здравым смыслом и осмотрительностью, помня о том, что в кривом королевстве депрессии нет ни одной прямой дороги.
— Эллен, со своей стороны, добивалась, чтобы я сосредоточилась на одной мысли: «Джек никогда ничего не вспомнит об этом времени».
— Счастливчик, — отреагировала я.
— Да и вы сами, я уверена, перестанете себя винить, когда полностью выздоровеете, хотя винить вам себя не в чем, о чем я вам не устаю говорить.
В больнице меня держали еще две недели. Это время пролетело быстро, особенно помогало то, что теперь я дни напролет проводила с Джеком На ночь его забирали в детскую палату (доктор Родейл настаивала, что мне необходим спокойный сон), но утром приносили, как только я поднималась. Следовательно, когда он утром просыпался, я уже была тут как тут, чтобы переодеть и покормить его. Весь день мы были вместе. Я даже стала брать его с собой на ежедневные прогулки по больничному двору. Если не считать ночного сна, мы с Джеком расставались еще только на время бесед с Эллен, по-прежнему проходивших три раза в неделю.
— В общем и целом складывается впечатление, что пора говорить о выписке, — сказала она мне в начале седьмой недели. — Хочу спросить, как вы сами считаете: готовы вы идти домой?
Я пожала плечами:
— Когда-то это должно произойти.
— Вы не говорили с мужем о том, что вам может понадобиться помощница, когда вы окажетесь дома с Джеком?
Собственно, об этом заговорил сам Тони. Он напомнил, что еще до того, как я попала в больницу, он упоминал об агентстве «Нянюшки Энни» в Баттерси, и предложил им позвонить. Об этом я и рассказала Эллен, однако где-то в глубине души все же надеялась, что самостоятельно справлюсь с уходом за Джеком Мне казалось, что няня станет лишним доказательством моей несостоятельности… особенно, учитывая, что работы у меня не было, а Джек сейчас был спокойным ребенком и спал большую часть дня. Поэтому я предложила спросить нашу уборщицу Ча, не сможет ли она приходить к нам дополнительно три утра в неделю и смотреть за Джеком, чтобы дать мне передышку. Тони одобрил мой план — тем более что это обошлось бы втрое дешевле, чем няня на полный день. А вот у Эллен были по этому поводу сомнения.