Это был серенький тихоня, но как же я вдруг позавидовала этой его заурядности, предсказуемости, стабильности, хотя и знаю, что внешность обманчива. Когда, во время его визита, пришла сестра Паттерсон дать мне снотворное, я приняла таблетки сразу, не откладывая. Потому что не хотела больше любоваться на этих воркующих голубков.
Успокоительное снова возымело волшебное действие, и я проспала добрых одиннадцать часов кряду, проснувшись в четверть седьмого на другое утро. Ох, голова была в полном тумане. Ведь на самом деле полноценного сна эти таблетки не дают. Скорее отключают голову и вводят вас в состояние ступора. Потребовалось не меньше двадцати минут, пока я пришла в себя настолько, что сумела встать и дотащиться с капельницей до туалета.
День прошел так же, как предыдущие. Сестра-шотландка уговаривала меня позавтракать. Я по-прежнему молчала, хотя Агнес пыталась втянуть меня в разговор.
Я не отвечала, хотя было приятно видеть, что к ней вернулась ясность мысли. Она уходила поиграть со своим сыном Чарли, Я расточала утреннее время, таращась в потолок, и удивлялась, как можно расточать драгоценное время, но не имела при этом сил ни на что, кроме как расточать попусту такое утро.
Наступило время обеда, но я ничем не подкрепилась, если не считать капельницы. Позже, в три часа, в палату вошла доктор Родейл. Мы были предсказуемы, как актеры в плохой пьесе, и знали свои роли назубок. По крайней мере, она знала слова своей роли, потому что моя состояла в том, чтобы оставаться все такой же слабой, унылой и безмолвной. Все шло по наезженной колее… добрый доктор снова вздыхала по поводу ухудшения моего состояния и в конце концов сказала:
— Сегодня же я позвоню вашему супругу на работу, чтобы обсудить ситуацию и дальнейшую перспективу.
Тони прибыл в восемь вечера. На сей раз он поцеловал-таки меня в щечку, подвинул стул и сел со мной рядом. Даже взял меня за руку. И сказал:
— Тебе нужно начать есть.
Я уставилась в стенку.
— Врач — Родейл, кажется? Она позвонила мне в редакцию и сказала, что, если ты не начнешь есть твердую пищу, придется применить ЭКТ. Это значит электроконвульсивную терапию, лечение электрошоком. Она говорит, это единственный способ вытащить тебя из того состояния, в котором ты сейчас находишься. Но чтобы начать лечение, ей требуется мое согласие.
Молчание. Он больше не смотрел на меня.
— Я не хочу давать на это согласия, но невозможно же, чтобы ты оставалась в таком виде, как сейчас. Этого я тоже не хочу. Поэтому, — он наклонился ко мне, — на твоем месте я бы перестал упрямиться.
Я отвернулась.
— Салли, пожалуйста…
Я с головой укрылась простыней. Господи, почему я так идиотски веду себя, что за ребячество?Неожиданно Тони стянул с меня простыню. Глядя мне прямо в глаза, он прошипел:
— Не вынуждай меня!
И он ушел. А я вдруг поймала себя на мысли: «Я и оглянуться не успею, как он подпишет документ. А потом я смогу попробовать себя в роли электродевушки. «Встряхни-ка меня как следует, парень!»».
После его ухода Агнес слезла с кровати и направилась ко мне. Она до сих пор двигалась немного неуверенно. И с некоторым трудом фокусировала взгляд. Но голос ее звучал четко и здраво:
— Ты Салли, да?
Я не, отвечала.
— Вот что, американка, послушай-ка меня. Мой муж тоже не хотел подписывать эти бумаги. Он упрашивал меня целую неделю, ходил кругами, уговаривал, чтобы я перестала капризничать, съела хоть кусочек и стала такой, как раньше. Но я не поддалась. А уж когда я стала вытаскивать капельницу… В общем, я сама не оставила им выбора. Вечером, перед тем как начали лечение, мой приходил, сидел тут, плакал и умолял, чтобы я хоть кусочек запихнула в себя. Но…
Пауза.
— На другое утро я опять вырвала капельницу из руки. А вечером они начали ЭКТ.
Пауза.
— Позавчера был пятый сеанс. Наверное, польза от этого есть — я снова начала есть, могу поиграть с Чарли. Но…
Пауза.
— … они говорят, что память теряется только на короткое время. Но со мной не так. Мне кажется, что после сеансов стираются целые куски в мозгу. И я пытаюсь их найти восстановить — все ищу, ищу… Но…
Пауза.
— … знаешь, о чем я думаю? Мне кажется, этот электрошок выжигает их напрочь. Выбивает намертво. Врачи втирают, что, когда лечение кончится, все вернется в норму. Только я им не верю. Ни на одну минуту. Потому что…
— Пауза.
— Слушай меня. Ты еще можешь этого избежать. Ты сможешь. Только один глоток, а? Всего один кусочек. Вот хоть…
Она дотянулась до столика, на котором стоял поднос с нетронутым ужином. Схватив булочку, она оторвала кусочек.
— …кусочек хлебушка. Я его тебе даже маслом намажу.
И намазала. И поднесла его к моему лицу. Я отвернулась. Свободной рукой она развернула мою голову к себе.
— Давай же, ты это можешь.
Я снова отвернулась. Она силой вернула меня в прежнее ее положение. Я отвернулась. Неожиданно она ткнула булочкой прямо мне в губы. Я отвернулась. Агнес рванула меня назад, и хватка у нее была крепкая. На этот раз она почти протолкнула мне хлеб сквозь зубы. Тут я зарычала, смахнула хлеб и плюнула ей в лицо, В ответ Агнес, не раздумывая, дала мне по физиономии. Со всей силы. Больно. И вдруг я услышала, как ору во весь голос:
— Сестра!
В палату тут же вбежала сестра Паттерсон.
— Так значит, ты все-таки умеешь разговаривать.
Разумеется, я снова замкнулась и промолчала до конца дня. Разумеется, я не притронулась к ужину. Разумеется, я, как послушная девочка, приняла снотворное и отключилась. Но наутро… я бы не сказала, что проснулась с ясной головой или что вдруг заново родилась, взбодрилась или почувствовала гармонию с миром и самой собой. Наоборот, от таблеток башка была тяжелой и мутной — все то же, уже привычное, ощущение тумана и какой-то странной усталости, даже после одиннадцати асов беспробудного сна Но впервые за все эти дни я была по-настоящему голодна А когда сестра-шотландка привезла завтрак, я сумела хрипло буркнуть одно слово:
— Спасибо.
От неожиданности она даже вздрогнула, но явно обрадовалась:
— На доброе здоровье. Ну как, может, попробуешь поесть?
Я кивнула. Она помогла мне сесть, развернула столик, поставила на него поднос, даже развернула бумажную салфетку, прямо как официантка в ресторане.
— Может, хочешь глоточек чаю? — спросила она.
Я кивнула.
— Подожди минуточку, я сейчас вернусь.
Спустя неделю голодания процесс поедания пищи делом непростым. Но мне удалось запихнуть в себя полтарелки овсяной каши. Это далось мне с трудом, пару раз подступала тошнота. Но я терпела. Потому что, что должна это съесть.
Сестра налила мне чаю и с сияющим видом наблюдала, как я ем. Я подумала, что она, наверное, каждого пациента преодолевшего кризис, воспринимает как личную победу.
— Не старайся доесть все до конца, необязательно, — сказала она, — ты и так сегодня просто умница.
В разгар завтрака проснулась Агнес. Она, как и я, принимала снотворное, так что и ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и осознать, что она здесь делает. Но постепенно мир вставал на место, и она заметила меня с вилкой в руке, склоненную над подносом.
К чести Агнес, она не проронила ни слова. Только кивнула мне, а потом встала и отправилась в туалет. Вернувшись, она подошла к моей кровати:
— Извини за вчерашнее.
— Все нормально, — произнесла я, хотя и с трудом.
— Как прошел завтрак?
Я пожала плечами.
— Я тоже себя так чувствовала после того, как первый раз поела. К тому же здесь кормят такой дрянью…
Мне даже удалось улыбнуться в ответ.
Однако разговор и правда давался мне очень нелегко. Одно-два словца еще удавалось выдавить, но потом горло перехватывало спазмом, и справиться с этим я не могла.
— Расслабься и не волнуйся насчет этого. — Агнес заметила, как я давлюсь, пытаясь заговорить. — Возвращение требует времени.
За обедом я справилась с половиной куриной ножки, с вязкой белой пакостью, именуемой картофельным пюре, а также с порцией вареной морковки химического цвета и пластмассовой на вкус. Но мне было все равно: вот-вот должна была появиться доктор Родейл, и я усиленно старалась произвести хорошее впечатление, чтобы ей доложили о моих успехах.
Она решительным шагом вошла в нашу палату с новым, более любезным, выражением лица.
— Только что получила последние радостные известия о вас, Салли, — заговорила доктор Родейл. — Завтрак и обед. И как я понимаю, вы даже сумели выговорить несколько слов. Как вы чувствуете, сможете сейчас чуть-чуть со мной поговорить?
— Я попробую, — сказала я медленно, потому что слова не сразу приобретали форму.
— Не торопитесь… — Она достала планшет для записей и ручку, которые всегда держала наготове. — Но было бы очень важно узнать…
И она снова, в который уже раз, прошлась по всему списку вопросов. Ответы мои были лаконичными — даже слова я старалась подбирать самые короткие. Но доктор умело подбадривала, задавала наводящие вопросы, и с ее помощью я сумела ответить на все вопросы. А еще мне показалось, что, благодаря своей готовности сотрудничать, я обрела в ее лице союзника. Во всяком случае, закончив опрос, она поздравила меня с «отличными успехами» и подчеркнула, что ее прежний резкий тон был лишь способом пробиться через барьеры, воздвигнутые у меня в голове пресловутой послеродовой депрессией.
— Конечно, перспективы еще не вполне безоблачны, и двигаться к выздоровлению нужно со всей осторожностью. Как, например, насчет свидания с Джеком, вы к нему готовы?
Я замотала головой.
— Вполне понятно, — сказала она. — А в сложившейся и, пожалуй, даже разумно. Вы должны с ним увидеться, когда полностью будете готовы к встрече. И мы все надеемся, что это время уже не за горами.
Потом она объяснила мне, что все происходящее со мной ужасно, но ни в коем случае не уникально. Теперь, когда я уже на пути к terra firma , весьма вероятно, что выправить положение удастся с помощью антидепрессантов. Если все сложится хорошо, уже через полтора месяца можно рассчитывать на серьезное улучшение.
Полтора месяца? Здесь?
От доктора Родейл не ускользнуло мое потрясение.
— Знаю, вам кажется, что это чудовищно долго. Но поверьте, я встречала и такие депрессии, когда самая тяжелая фаза тянется месяцами. А вас я хоту обнадежить: если удачно подберем вам антидепрессанты, мы сможем отпустить вас домой, как только вы почувствуете, что готовы.
Вы хотите сказать, когда я решу, что больше не представляю опасности для ребенка и себя самой?
Но как только эта мысль пришла мне в голову, ее оборвала другая: А ну заткнись сейчас же.
— Мне кажется, вы хотите о чем-то спросить, — сказала доктор Родейл. — Есть вопросы?
— Нет, — ответила я, и при звуке моего голоса у нее на лице снова появилось выражение радости.
— Точно нет вопросов?
— Все в порядке, — соврала я.
Глава 8
Доктор Родейл оказалась права. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а от депрессии невозможно исцелиться мгновенно. Фирма «Алка-Зельцер» не придумала пока таблеток, которые бы, приятно шипя, растворили черное болото, в котором вы тонете. Нет, возвращение на terra firma(что бы это ни значило) — долгий, медленный процесс, с частыми отступлениями, впрочем необходимыми, чтобы вы не зарывались и не обольщались насчет скорого выздоровления.
Тем не менее доктор постоянно напоминала, что я свободна и могу вернуться домой, как только пожелаю. Не то чтобы она активно выталкивала меня из клетки на волю. Мне казалось скорее, что она юридически обязана информировать меня о том, что я свободна. Однако были у нее и профессиональные обязанности, и она объясняла, что ради себя же я должна оставаться в отделении до тех пор, пока — как она это формулировала — «мы все не почувствуем, что вы действительно вполне готовы вернуться в лоно семьи».
В лоно семьи. За этим читалось: вы вернетесь к привычной жизни, миру и уюту после опасных и кровопролитных сражений. Вот только походил ли хоть немного мой дом в Лондоне на тихий, укромный уголок?
Правда, Тони решил играть роль заботливого и любящего супруга — и даже каялся в том, что сердился на меня, когда я была больна.
— Знаешь, это был не гнев, а просто крайняя степень отчаяния… и беспокойство за тебя, — объяснял он мне вечером в тот день, когда я начала есть. — Я пытался тебе помочь… ну… э…
Прийти в себя?
— В любом случае, просто здорово, что ты снова здесь, с нами. Альтернатива могла быть… пугающей.
Но электризующей.
— Ты уже виделась с Джеком? — спросил он.
Я покачала головой.
— Не спеши, торопиться некуда, — сказал он. — Доктор сказала, что все это займет… какое-то… хм., время… и что вам обоим нужно побыть здесь несколько недель…
Тони изо всех сил старался скрыть ликование по поводу столь основательной передышки от супружеской жизни, не говоря уж о прелестях возни с младенцем, хотя он-то, как раз, практически вообще не страдал от ночных голосовых атак Джека, спасаясь от них в кабинете под крышей.
— Я рассказал главному редактору о твоей… болезни, и он отнесся весьма сочувственно. Разрешил мне уходить с работы, когда потребуется.
Чтобы сидеть рядом со мной, держаться за руки и разговаривать со мной? Сомневаюсь.
Но Тони доказал, что я неправа. Каждый день он исправно являлся в больницу и проводил со мной не меньше часа. Обязательно приносил кипу свежих газет, а когда я стала мало-помалу приходить у себя, постоянно снабжал меня романами и номерами «Нью-Иоркера». Он даже раскошелился и принес мне CD-плеер со иным радиоприемником и шикарные наушники «Боуз» со специальным устройством, блокирующим все внешние шумы. Постепенно он перетаскал из дому не меньше двадцати дисков. К моему удивлению он даже принял во внимание мой музыкальный вкус. Несколько барочных концертов Генделя и Корелли. Моя любимая запись Глена Гульда 1955 года, где он играет баховские «Вариации Гольдберга». Гениальный ансамбль великих Эллы Фитцджеральд и Луи Армстронга. И знаменитый альбом Билла Эванса «Воскресенье в Авангард». Я всегда, еще с колледжа, восторгалась изысканной, прохладной утонченностью этой музыки, а здесь, в больнице Южного Лондона, оценила ее больше.
Музыка стала для меня способом измерять скорость постепенного возвращения к относительной вменяемости. Но я не забывала слов доктора Родейл: «Сначала вам показаться, что антидепрессанты не оказывают кого действия. Нужно время, чтобы препараты заработали, к тому же они не на всех действуют одинаково».
Она предупредила меня о возможных побочных эффектах — действительно, еще задолго до того, как они заработали, я почувствовала, что они играют злые шутки с моим организмом. Первой появилась дикая сухость во рту, она быстро распространилась на горло, а потом и на глаза. Глаза меня особенно беспокоили.
— Ничего, назначим вам капли, — сказала доктор Родейл. — И старайтесь выпивать не меньше двух литров жидкости в день.
Потом меня стало тошнить — желудок сжимали рвотные спазмы, но ничего не выходило.
— Это наладится, но вы должныпродолжать есть.
Доктор Родейл была просто повернута на еде. Я даже предположила, что она когда-то специализировалась на лечении анорексии, а может, сама ею страдала. Говоря серьезно, ее тревоги, конечно, были обоснованны: по словам сестры Паттерсон, отказ от пищи — очень распространенный симптом послеродовой депрессии, сильно осложняющий процесс выздоровления по очевидным физиологическим причинам.
— Если вы не едите, — говорила она, — ваше состояние ухудшается в несколько раз быстрее.
Я опять ела — но пока даже речи не было хоть о каком-то подобии аппетита. Отчасти потому, что в больнице кормили ужасной бурдой. Тони взял за правило ежедневно забегать в «Маркс и Спенсер» и носить мне оттуда салаты и сэндвичи, даже советовался с сестрами о том, какие продукты они для меня рекомендуют.
Такая забота удивляла и трогала меня. Конечно, я понимала, что Тони никогда в жизни не произнесет вслух, не объяснит причин, по которым он вдруг стал таким чутким и внимательным.