— Подожди! — Костя выключил плитку и, быстро перебирая руками ободы колес, поехал следом за Наташей. — Подожди, не бойся меня! Я никому не расскажу! Подожди, Наташка! Давай спокойно поговорим!
Не слушая его, Наташа добежала до кровати и повалилась на нее, дрожа всем телом, зарылась в подушку, точно в подушке можно было от всего спрятаться. Костя осторожно подъехал к ней и положил руку Наташе на плечо.
— Перестань, не переживай ты так. Все не так уж страшно. Я попытался их убедить, что ты просто пьяна, расстроена ссорой со своим другом, еще и нервный срыв наслоился. А потом поговоришь с ними сама. Они поверят всему, что ты им скажешь — главное, говори твердо, уверенно… как вчера с Творожком… тьфу ты!.. со Сметанчиком. Большинство из них уже за гранью фанатической любви и преданности… а ведь убедить человека в чем-то легче, чем заставить вылить себе на голову шампанское… при всех, в крутом ресторане. Они уже целиком твои.
— Они?!! — Наташа подняла голову от подушки. — Значит, слышали все?!! Но это же бред!.. это просто… просто фантазии… выдумка… ну ты же понимаешь, ведь ты же сам говорил, что реалист!
— Слабо, — сказал Костя и отъехал чуть назад, чтобы лучше ее видеть, — очень слабо. Конечно, в первую очередь это покажется бредом. Это не может не показаться бредом. Да только не бред это — вот в чем вся штука.
— Что «это»? — тихо спросила она и села, подтянув согнутые ноги к груди и опустив подбородок на колени.
— Ну, все что ты рассказала. Про то, как ты рисуешь и что ты видишь… как получается, что мы вдруг лишаемся чего-то… становимся такими славными ребятами, — Костя невесело усмехнулся. — Про художника Неволина, про Дорогу, про своего деда, про подружку, которая погибла… про дворника, про мужа своего… про этого… как его… ну, коллекционера питерского… и про картины. Очень много про картины. Жуткая история… я до сих пор не могу понять, как она могла произойти… никогда не смогу понять и, наверное никто не сможет. Ты и сама-то не очень понимаешь, да? Но ты… то что ты умеешь делать, это… — он пощелкал пальцами, пытаясь найти нужное слово, — это… удивительно… и я не знаю, как… Весь мой реализм полетел ко всем чертям! Я ничего не понимаю!
— Как же это? — прошептала Наташа, обращаясь к самой себе. — Как же это? Как это могло получиться?
— Тебе лучше уехать немедленно! — Костя бросил быстрый взгляд на ряд картин, его лицо передернулось и он тут же отвернулся, а потом отъехал к дверному проему — туда, откуда не мог их видеть. — Если все-таки кто-то кроме меня в это поверил — тебе крышка! Такие, как ты, долго на свободе не гуляют! Интересно… есть ли еще кто-то такой же, как ты? Вот бы узнать… — он вдруг по-детски улыбнулся. — Знаешь, я даже ребенком никогда не верил ни в сказки… ни в Деда Мороза, а теперь… мне кажется, я мог бы поверить во что угодно — и в волшебников, и в птицу феникса — во все!
Наташа молчала. Она все еще не могла осознать случившееся, не могла поверить, что Костя сейчас так спокойно говорит о том, что до сих пор было известно только ей и Славе. Нужно убедить его, что это все… что?
— Меня разубедить не пытайся — не получится, — произнес Костя от двери. — Я видел свою картину. Я ее сразу узнал. Я видел то, что раньше было внутри меня. И я смотрел на все эти картины — долго смотрел. Остальные так — глянули мельком… а потом мне удалось их все-таки вытурить, хоть это было непросто, — он потер подбитый глаз. — Они здорово перепугались. Может, они решили, что ты сошла с ума? Было бы неплохо — меньше проблем. Вообще, пока они находились в этой комнате, то сами словно с ума посходили! Кое-кто из них подумал, что это такое испытание, мать назвала твой рассказ попыткой оттолкнуть их, наказать за что-то… Ковальчук вообще не слушала толком — больше на меня орала… Сметанчик все ревела — считала, что это она во всем виновата, Гришка, Шестаков и один из этих новых мужиков подрались… мужику, кстати, свернули челюсть… а Измайлова почти сразу убежала… ее потом вывернуло там, на улице… мать, — он тихо вздохнул, потом его глаза загорелись тяжелой злобой, — билась возле твоей кровати головой об пол — поклоны что ли клала тебе — не знаю. Это ведь картины… ты же говорила… это ведь они?.. Ну, ответь же, не молчи! Вот и сейчас — я на них не смотрю, а все равно чувствую — в комнате есть что-то, отчего хочется убежать без оглядки! И я тебе честно скажу — мне страшно.
Наташа молча встала, подошла к картинам и начала методично заматывать каждую в одеяло.
— Я пытался тебя убить, — тихо сказал Костя за ее спиной. Она обернулась и вопросительно посмотрела на него, и он кивнул.
— Потом, когда все ушли… я рассматривал картины… все пытался понять, как… А потом вдруг что-то случилось… словно какой-то туман… какие-то лица… боль — странная боль, как издалека… Когда я пришел в себя, то держал тебя за горло, — он передернулся, потом поднял руки и хищно согнул пальцы. — Вот так. Ты лежала, а я… Слава богу, я вовремя… В общем, потом я уехал на кухню и в комнату больше не заходил.
— Зря, — сказала она и встала. — Было бы лучше. Для всех было бы лучше.
— А вот это глупо, — заметил Костя и, развернув свое кресло, поехал назад, в кухню. — Пошли. Тебе нужно поесть. А потом попробуем что-то придумать.
Она встала и, еще раз взглянув на закутанные в одеяло картины, побрела следом. Придумать. Что тут можно еще придумать? Теперь уже все равно. Целую цепь глупостей она завершила самой величайшей из всех. Как получилось, что тайна о самой себе, которую она так охраняла, вдруг вырвалась из нее? Неужели она вчера так напилась?! Ведь она же помнит, что на балконе еще была нормальной. И за столом, когда проверяла Сметанчика… ведь она даже помнит, как ощущался в руке холодный бокал и что лежало у Светы на тарелке… а потом… черная муха на штукатурной складке. Что же было потом? Что?
Костя на кухне уже перекладывал яичницу ей в тарелку, и, взглянув на него, Наташа почувствовала некоторое облегчение. Костя казался кем-то своим, даже немного родным… он боится ее картин, но, может быть, не боится ее? Хорошо бы, если так.
— Ешь! — приказал Лешко и с грохотом свалил горячую сковородку в раковину. — Просто ешь и все! Больше пока говорить об этом не будем.
Наташа села за стол и хмуро посмотрела на два гладких оранжевых яичных глаза, потом взяла вилку и поддела краешек зажарившегося до хруста белка.
— Костя, скажи мне — а я вчера сильно напилась?
Костя, сунувший в рот сигарету, посмотрел на нее с каким-то странным выражением, словно ждал этого вопроса.
— Да в том-то и дело, что вообще-то нет. Я и удивился твоей неожиданной болтливости — это ведь не те вещи, о которых рассказывают кому попало, даже если очень хочется. Я потом вспомнил… ну, ту ночь, когда моя мать… когда она пыталась подсмотреть, что ты делаешь. Ты ведь всегда старалась, чтобы никто ничего не узнал — верно? Я вот и сейчас думаю — с чего бы человеку вдруг вот так вот все вываливать, если он даже… ну, ты понимаешь. Когда они тебя на улице тогда поймали, ты вырубилась. А по дороге пришла в себя и начала болтать еще в машине. Я, правда, ехал в другой, поэтому не знаю, что и как — это мне Измайлова рассказала.
— Ничего не помню, — пробормотала Наташа и чуть передвинула пальцы, чтобы взять вилку поудобней, но та выскользнула и упала на пол. Чертыхнувшись, Наташа наклонилась, чтобы ее поднять, и тотчас Костя спросил:
— Что это у тебя?
Ухватив вилку, Наташа подняла голову — Костя, зажав в зубах сигарету, постукивал себя указательным пальцем по левой стороне шеи.
— Где? — она провела ладонью, где он показывал, но ничего не нащупала.
— Погоди, — Костя подъехал к ней в шлейфе сигаретного дыма, словно старинный паровоз. — Голову чуть откинь. Вот, — его палец ткнулся в местечко на Наташиной шее, где под кожей и слоем мышц подрагивала сонная артерия. — Тяпнули что ли? Сейчас, — он снова откатился назад и взял с подоконника забытое кем-то маленькое зеркальце. — Вот, гляди.
Наташа взяла зеркальце и чуть повернула голову. В зеркальце отразилась ее худая шея и пятнышко засохшей крови пониже угла челюсти. Она послюнила палец и потерла пятнышко. Кровь исчезла, открыв маленькую припухлость с аккуратной дырочкой посередине.
— Наверное, комар, — равнодушно ответила она и положила зеркальце на стол. Костя наклонился и пригляделся повнимательней, а потом неожиданно смутился.
— Слушай, ты наверное будешь смеяться…
— Почему это? — удивилась Наташа. Костя затянулся сигаретой, потом хмуро посмотрел на свои неподвижные ноги.
— Ну… видишь ли, все эти два года мне делать-то было нечего…вернее, не хотелось ничего делать… ну, я только и делал, что телик смотрел, да книжки почитывал… ну, это тут, в принципе и не при чем… Короче, в другом дело — пока… ну в общем у меня реабилитация была — понимаешь, да? — так… ну, в общем, я хорошо знаю, как выглядит след от укола.
— Какого укола? — ее пальцы снова встревожено ощупали шею. — Да комар это, ты что?!
— Ты когда-нибудь слышала о так называемой «сыворотке правды»?
Приоткрыв рот, Наташа поглядела на него, ища улыбку, хотя бы легкую смешинку во внимательных голубых глазах, но лицо Лешко было совершенно, более того, убежденно серьезным.
— Есть такая фигня — вкатят ее какому-нибудь человеку, он и начинает рассказывать абсолютно обо всем — от своих сексуальных пристрастий до состояния ногтей на ногах его бабушки. Я в кино видел… да и так слышал.
— Ты это серьезно? — изумленно спросила она.
— Ну… — Костя замялся, — понимаешь, то, как ты говорила… ну все равно, извини, как понос, после того, как слабительным накормят по самое не могу… Ну… болтала и болтала… глаза дикие… бессмысленные.
— То есть, ты хочешь сказать, что кто-то из них сделал мне вчера укол, чтобы узнать, как я исцеляю?! — Наташа нервно хихикнула. — Кто — Сметанчик?! Шестаков?! Ковальчук?!
— Ничего я не хочу сказать! — сердито ответил Лешко и швырнул сигарету в открытую форточку. На его высоком лбу блестели крупные капли пота, хотя через форточку весело задувал мокрый ноябрьский ветер, шея слегка порозовела, и косой шрам на ней выступил яркой полоской. — Я просто предполагаю. Ты же сама удивляешься, с чего это вдруг у тебя язык с привязи сорвался. Только вот что я тебе скажу — не нравится мне все это. И если вдруг, не дай бог, я прав, то линять тебе отсюда надо с самолетной скоростью! Поскольку, значит, дело закрутилось серьезно. И я бы не удивился. Ведь даже не зная, как ты все это делаешь с людьми, на тебе можно таких бабок накосить! А ради бабок кое-кто и в пыль расшибется, и воробья в поле загонит! Мне рассказывали, какой была раньше эта Сметанчик. Мне рассказывали, как Шестаков каждую копейку целовал. Я видел, как мать Ольке Измайловой через день синяки с лица сводила, когда Гришка ее ревновал к каждому столбу. Я, бля… прости… себя еще не позабыл! И ты…
Его речь оборвал громкий торопливый стук в дверь, и он резко обернулся. Наташа встала, тревожно глядя на него, потом сделала шаг вперед, но Костя поймал ее за руку и крепко сжал пальцы.
— Погоди-ка, — шепнул он. — Лучше я сам.
— Наташа! — послышался из-за двери голос Ольги Измайловой. — Наташа, это я! Откройте пожалуйста!
— Тебе чего?! — крикнул Костя, не двигаясь с места. — Так говори!
— Костя, она дома?! Скажи ей, у меня на телефоне Люда Ковальчук — хочет с ней поговорить! Там что-то с ее мамой случилось!
— Господи! — Наташа вырвала свою руку, кинулась к двери и распахнула ее. На пороге стояла совершенно мокрая Ольга в коротком халате, куртке и сапогах на босу ногу, глядя на Наташу с каким-то благоговейным страхом.
— Быстрей! — она прижала руки к груди, пытаясь отдышаться. — Быстрей пошли — сами знаете, какая у нас связь — сорвется — не дозвонится! А она говорит — дело серьезное!
— Да, — Наташа сорвала с вешалки куртку и начала лихорадочно надевать ботинки. Дрожащие пальцы не слушались, путались в шнурках. Плюнув, она решила их не завязывать, набросила куртку и выскочила за дверь. — Костя, побудь здесь, ладно?!
— Ага.
Дом Измайловых был недалеко, но пока они бежали, Наташа все же успела и сама вымокнуть, и набрать полные ботинки воды. Прерывисто дыша, охваченная страшным предчувствием, она влетела в распахнутую дверь и, хлопая мокрыми шнурками, подбежала к стоявшему в коридоре телефону.
— Алло, Людмила Тимофеевна?! Что случилось?!
— Наташ, мне только что позвонил какой-то мужик — спросил, не знаю ли я случайно, где ты?! Представился Сергеем Дмитриевичем Шепелем из восемнадцатой квартиры… знаешь такого?
— Да, это наш сосед.
— Он сказал, что какая-то Лина дала ему вашу телефонную книжку, вот он и звонит всем подряд, тебя ищет. А я ведь телефон свой давала тогда твоей матери…
— Да говорите вы толком — что случилось?! — вскипела Наташа.
— Просто я… чтоб ошибки не было! Твою маму час назад в больницу увезли с инфарктом.
Наташа, похолодев, вцепилась в трубку так, что та затрещала.
— В какую больницу?!
— В центральную. Если ты…
— Хорошо, спасибо! — оборвала ее Наташа, бросила трубку и снова выбежала под дождь. Не слыша, что кричит ей Измайлова, она помчалась по лужам обратно домой. На улице уже начинало темнеть, низкое небо опустилось еще ниже, и дома за серой пеленой расплывались, превращаясь в бесформенные тени. «Мама» — глухо стучало в голове у Наташи, и она захлебывалась дождем и слезами. «Только не мама… ну пожалуйста… пожалуйста…»
Добравшись до дома, она в двух словах объяснила Косте, что случилось, одновременно переодеваясь и бегая по комнатам в поисках нужных вещей, которые, как всегда в таких случаях, куда-то запропастились.
— На чем ты поедешь? Такси в такую погоду сюда не доберется да и время позднее, а когда последний автобус из Ялты я не помню, — сказал он, когда Наташа, уже собравшись, открывала входную дверь.
— Доберусь до трассы, попробую кого-нибудь тормознуть, — Наташа натянула на голову капюшон и застегнула куртку до самого горла. — Присмотришь за домом, ладно? Вот, я тебе ключи оставлю. Если что, позвоню Измайловым или твоей маме.
— Не беспокойся, езжай, — Костя подкатил кресло к Наташе и похлопал ее по руке. — Только смотри… поосторожней там.
Идти по раскисшей земле, никогда не знавшей асфальта, было трудно, и до дороги, по которой подъезжали к «Сердолику» машины, Наташа добралась за пятнадцать минут вместо обычных пяти. По дороге она пошла немного быстрее, и вскоре ее глазам открылась темная лента пустынного шоссе, за которой, вдалеке, едва различалась бесконечная громада Ай-Петри, теряющаяся среди дождя, сумерек и низких туч.
Наташа простояла на шоссе около получаса, безуспешно пытаясь остановить машину, но они, резко выныривая из-за поворота и пронзая серебряную густую занавесь дождя длинными лучами фар, стремительно пролетали мимо, обдавая Наташу грязными брызгами. Наконец, завидев очередную машину, Наташа, сжав зубы, решительно выскочила на дорогу и неистово замахала руками. Машина вильнула, раздался пронзительный визг тормозов, и Наташа прыгнула в сторону, едва успев увернуться. Машину развернуло посреди дороги, и она остановилась. Выскочивший из нее и мгновенно промокший водитель покрыл Наташу отборным матом, но, когда она объяснила, в чем дело, сменил крик на сердитое ворчание, спросил, точно ли она не дорожная проститутка, а потом велел лезть в машину и сидеть тихо. За всю дорогу до города он не сказал Наташе ни слова — толь-ко курил, ругал погоду да гнусавым голосом подпевал магнитофону, крутившему «Любэ». В городе он высадил ее за квартал от больницы, снисходительно принял деньги и укатил, посоветовав больше не останавливать машины таким способом — «ведь не все такие хорошие водители, как я!»
— Чистова? — переспросила Наташу в отделении кардиологии молоденькая дежурная, пробежала глазами по строчкам в журнале регистрации и покачала головой. — Нет, никакой Чистовой сегодня не поступало.
— Не может быть! — Наташа перегнулась через стойку, чтобы тоже посмотреть. — Должна быть, вы еще раз гляньте! Чистова Екатерина Анатольевна, тридцать седьмого года рождения. У нее был инфаркт. Сегодня днем!
— Да нету, нету никакой Чистовой! — сказала дежурная, начиная сердиться. — Вот, Червинская есть, а Чистовой нет. Девушка, вы мне весь стол водой закапаете! Узнайте, может ее еще куда отвезли!