Еще больнее сравнивать себя с ней в зеркале. Она хорошела, он продолжал оставаться уродцем, она крепла, развивалась, он был хилым и тщедушным. Она умнела, он сознательно ограничивал себя в тех рамках, где чего-то стоил, и там, где ей не дано превзойти. Для Екатерины музыка – табу, тайна за семью печатями, и словно нарочно Петр старательно учился играть на скрипке, здесь он в тысячу раз сильней своей супруги!
И любовниц он тоже заводил таких, с которыми мог быть на высоте. Все его возлюбленные были уродливы – кривоваты, кривобоки, косоглазы, а то и горбаты! Горбатая девушка почти всегда ниже своего кавалера, а если внешность такова, что в зеркало без слез не глянет, то и к чужой придираться тоже не будет.
Но особенно Петру «повезло» с Лизкой Воронцовой.
Эта фрейлина Екатерины взяла всем: была толста, некрасива, крива, горбата, необразованна, неопрятна, но главное – она смотрела на великого князя с обожанием! Елизавете Воронцовой ни к чему философские размышления Вольтера, хватало обыкновенных ругательств, ей не мешали собаки, табачный дым, грубость или завиральные выдумки наследника престола.
Петр впервые обратил внимание на юную фрейлину, когда той едва исполнилось пятнадцать, он практически воспитал любовницу под себя. Лизка демонстрировала полную готовность жить той жизнью, которая казалась Петру идеалом мужественности, она с легкостью научилась курить трубку, пить водку, ругаться отборными словами, носить сапоги вместо туфелек и ничуть не переживала из-за умственного развития своего возлюбленного, потому как сама образцом учености не была.
И вот этой неразвитой уродливой неряхе должна была противостоять Екатерина. Но она вовсе не собиралась противостоять; получив после рождения сына относительную свободу, Екатерина стала жить рядом с Петром своей собственной жизнью, часто прямо противоположной его жизни.
Он пьянствовал, она читала; он ругался и портил отношения со всеми от придворных до слуг, она была со всеми вежлива и доброжелательна; он любил все немецкое и ненавидел русское, она, напротив, старалась подчеркнуть свою «русскость»…. Возможно, именно дурной пример Петра позволил Екатерине стать тем, кем она стала, ежедневно она видела перед собой яркий пример, как не надо делать, жить, вести себя, какой не надо быть.
Шли годы, Елизавета Петровна все чаще болела, и пора задуматься о будущем. Умная Екатерина уже понимала, что должна внушить подданным любовь к себе, несмотря на то что немка, но для этого нужно много труда. Петр, как мальчишка, продолжал считать, что подчинение подданных – дело само собой разумеющееся, придет как подарок, довесок к короне, а уж их любовь не беспокоила наследника вовсе. Россия всего лишь приложение к его Голштинии, и неважно, что это приложение во много раз больше и сильнее!
Но неразумный Петр был наследником, а умная Екатерина всего лишь его супругой, от которой можно и избавиться.
Она презирала мужа, откровенно и почти цинично. Он ничего не сумел, да и не хотел сделать, чтобы упрочить свое положение еще при жизни императрицы. Петр восстановил против себя всех. Стоило голштинскому полку встать лагерем в Ораниенбауме, как великий князь стал пропадать там с утра до ночи. Зато Екатерина вдруг принялась… разбивать сад, высаживая там цветы.
Умница Ламберти занял ее настолько, что времени размышлять о глупостях мужа не оставалось. Ораниенбаум тоже словно разделился на две части: в одной с утра до вечера раздавался барабанный бой и команды марширующим на плацу голштинцам, в другой – дамский смех. Собственно, женский смех раздавался и в Петерштадте, там Лизка Воронцова с подругами смеялись над ругательствами и непристойностями, изрекаемыми великим князем.
Лизка прочно завоевала свое место подле Петра, Екатерина не противилась, теперь муж не допекал ее по ночам игрой в куклы или на скрипке, не заставлял часами слушать разглагольствования о преимуществах прусской армии или о том, как хорошо бы жить в капуцинском монастыре, для этого у него была Воронцова. Она во всем соответствовала требованиям великого князя – была уродлива и физически, и морально, а потому была «своим парнем», с которым можно не церемониться и не стараться выглядеть лучше и мужественней.
Екатерина не противилась, когда Лизка практически перешла из ее штата к Петру, от Воронцовой так воняло табачищем и перегаром, что другие фрейлины не желали спать с ней в одной комнате. Петр отделал для фаворитки комнаты над своими, соединил лестницей и теперь мог вообще забыть о супруге, к немалому удовольствию Екатерины. У великой княгини тоже была потайная лестница, однако подниматься по ней пока некому.
Жизнь текла сносная, только в ней не было ни любви, ни денег…. Штат надо было на что-то содержать, а потому росли долги, к тому же Екатерина взяла за правило не таскать мебель из Петербурга и обратно, она обставляла свои покои на свои средства, выплачивала материнские долги, к тому же надо одеваться, да мало ли на что требовались средства…
С любовью было еще сложней. Жестоко обманутая Салтыковым, Екатерина теперь осторожно относилась к любым проявлениям внимания к себе, все казалось, что это снова по поручению императрицы. Правда, она быстро поняла, что Елизавете Петровне не до нее, государыня болела. Но где можно встретить того, кто тронул бы сердце, не в Ораниенбауме же, среди грубых голштинцев мужа? Сердце пока спало, но так страстно желало этой новой встречи…
Любовь романтическая. понятовский
Когда-то, отправляя дочь в далекую Россию, отец написал целый трактат о том, как следует себя вести. Фике клялась выполнить все, о чем просил, и избежать всего, о чем предупреждал принц Христиан-Август Ангальт-Цербстский, но не сделала этого. Но если бы Фике не нарушила данное родителю слово, Россия не имела бы императрицы Екатерины Великой.
Христиан-Август наказывал дочери не менять веру и не вмешиваться в политику ни при каких обстоятельствах.
Первый запрет Фике нарушила давно, став Екатериной Алексеевной, второй пришлось нарушить позже. Хотела ли она этого? Если верить собственноручно написанным воспоминаниям Екатерины II, – ничуть, можно сказать, отворачивалась от власти. Вот будь у нее внимательный и любящий супруг… будь этот супруг сам по себе прекрасным правителем… уважай он ее… нет, тогда бы ни за что! Только забота о семье, развлечения, воспитание детей.
Но не повезло, муж оказался придурком (таковым признавали Петра все, кто с ним общался, даже иностранные дипломаты), любви с ним не было с первых дней, ребенка отняли, что ей оставалось? Осталась политика…
В собственных «Записках» Екатерина невинная овечка, которая заботилась только о том, чтобы всем угодить, и императрицей стала прямо-таки случайно, только потому, что иначе была бы отправлена в Шлиссельбургскую крепость. В действительности она задолго даже до смерти Елизаветы Петровны вынашивала план переворота, получая деньги от английского посла за будущие услуги…
Осуждать Екатерину за это никак нельзя, с волками жить – по-волчьи выть; но знать об этом нужно.
Но у нее удивительно переплелись новая любовь и политика….
В Петербурге новый английский посланник Генбюри Вильямс. Едва ли Екатерина обратила бы на него особое внимание, но в свите у Вильямса прибыл «кавалер посольства», молодой человек, сыгравший в ее жизни весьма заметную роль. Поляк Станислав Август Понятовский даже не имел определенной должности при посланнике, просто обязан был оттенять его, украшая свиту.
Украшать было чем, Станислав хорош собой, в свои 22 года он успел много где побывать. Был образован, изящен, остроумен, но при этом доброжелателен и скромен. Понятовский прекрасно танцевал, умно и тактично вел светские беседы, но при этом не волочился ни за одной юбкой.
Сам Понятовский в оставленных «Записках» считал свою скромность по отношению к женщинам велением судьбы, которая словно берегла его неиспорченность для самой главной любви в жизни. Эта главная любовь настигла Станислава Августа в Петров день на балу в Ораниенбауме.
В числе прочих послов Вильямс, которому надоело высиживать подле Елизаветы Петровны, не желавшей заниматься делами и почти не выходившей из-за болезни из своих покоев, решил приглядеться к Молодому двору. Понятовский в составе свиты сопровождал посла. Вильямс и сам был приятен: с правильными чертами лица, пухлыми, красивой формы губами, большими темными глазами, очень красивыми руками, он казался добродушным и каким-то домашним. Однако все прекрасно понимали, что добродушием у Чарльза Вильямса и не пахнет…
Екатерина обратила внимание на очаровательного поляка, прекрасно двигавшегося в танце, сказала о нем несколько слов Вильямсу, чем породила у посланника определенные надежды. Вообще-то посланник был бы и сам не против завоевать разбитое сердце великой княгини, хотя и понимал опасность такого мероприятия, но, когда заметил интерес Екатерины к Понятовскому и понял, что тот сам от нее без ума, поспешил заверить своего протеже в поддержке.
Но Молодой двор оставался в Ораниенбауме, а послы в Петербурге, и поводов для поездок к великокняжеской чете пока не находилось. И тут Понятовскому на помощь невольно пришел Лев Нарышкин. Поляк быстро подружился со всеобщим Арлекином, не подружиться с ним умному человеку было просто невозможно. В прежние времена Левушка непременно был бы шутом, причем умным, веселым и очень ценным, но время шутов прошло, Елизавета Петровна даже таких справедливых высказываний не любила. Левушка шутил в обществе, его остроумные замечания, дурачества и чудачества были безвинны и врагов балагуру не добавляли.
Нарышкин заболел, у него была лихорадка. От нечего делать Левушка принялся писать Екатерине страстные письма. Выпрашивая то варенья, то еще какие-то сладости, то фрукты. Это было действительно смешно, Нарышкины отнюдь не бедствовали, но письма развлекали великую княгиню и его самого тоже. Иногда подписывались и другие члены веселого кружка, который сложился вокруг Нарышкина: его сестры, жена брата Анна Нарышкина, с которой Екатерина была дружна.
И вдруг тон писем заметно изменился, они оставались остроумными, веселыми, но одновременно стали серьезными и более сдержанными…
Екатерина сидела с письмом в руке, задумчиво глядя на то, как ветер треплет верхние ветки больших лип. Скоро осень… Из Ораниенбаума придется уезжать, снова селиться вплотную к покоям великого князя, слушать пьяную перебранку и женский визг из его комнат, снова собачий лай, табачный дым, команды, отдаваемые Петром при разводе игрушечных полков… Здесь, в Ораниенбауме, у нее была возможность всего этого избегать, хотя барабанный бой с утра до вечера стал привычной какофонией, да и крики команд тоже, но это подальше, на плацу, а не в соседнем коридоре.
И охоты не будет, и рыбалки, и верхом ездить тоже нельзя. Все под контролем: кроме выезда ко двору, любой выход с разрешения того же Петра.
Со стороны большой лестницы, ведущей ко дворцу, раздавался визгливый голос Лизки Воронцовой. Она за что-то выговаривала великому князю. Удивительно, попробуй Екатерина выговорить, уже была бы истерика с топаньем ногами и безобразными оскорблениями, а от Лизки терпит. Воронцова становилась все толще, грубее, глупее и безобразней, но она нравилась Петру, с этим приходилось считаться. Елизавета Петровна в издевательство называла фрейлину «наша Помпадура», но это Лизку не задевало, она чувствовала себя хорошо, вертя Петром как вздумается. Екатерине пока удавалось держать ее от себя на расстоянии и словно на ступеньку ниже, фаворитка не смела вести себя с великой княгиней грубо. Пока не смела, Екатерина прекрасно понимала, что со временем осмелеет, но думать об этом не хотелось.
Петр был раздражен, а его раздражение привычно выплескивалось на собак, слуг и жену, если та оказывалась рядом.
– Что вы читаете? – Рука мужа требовательно вытянулась в сторону сидевшей Екатерины. Лизка остановилась рядом. – Небось наставления вашего англичанина?
Ишь ты, а еще говорят, что он глуп! И как прознал, что Екатерина уже начала переписку с Вильямсом. Никаких наставлений, он просто поблагодарил за прекрасный вечер, она ответила тоже с благодарностью за беседу, так и обменивались этими благодарностями. Письма ни о чем, но читать приятно, потому что Вильямс в отличие от великого князя мысли в голове имел не только в виде строевых приказов и излагать их тоже умел.
Екатерина просто протянула письмо мужу. Чтобы его взять, нужно было сделать еще шаг, но Петр стоял, где остановился. Ноги в высоченных ботфортах широко расставлены, ему казалось, что так он выглядит мужественно, колени не гнутся, он и садился, выпрямив ноги. Кто-то должен был уступить, но вставать и подносить лист на виду у Лизки Воронцовой Екатерина не желала. Она вдруг протянула письмо фаворитке, в конце концов Лизка ее фрейлина, хотя давно об этом забыла.
– Передайте Его Высочеству.
Петр быстро пробежал глазами написанное, недоуменно посмотрел на подпись, перевернул лист, снова посмотрел на подпись…
– Нарышкин поумнел…
– Конечно, люди умнеют с возрастом.
Это была скрытая пощечина, но она имела право на такое, рядом с мужем стояла фаворитка, не находившая нужным даже присесть перед великой княгиней, а Петр не делал Лизке замечания.
Великий князь дернулся, фыркнул и, резко повернувшись на негнущихся ногах, пошел прочь, бросив через плечо:
– Завтра уезжаем в Петербург!
Екатерина только пожала плечами. Собираться следовало ему, у нее мебель стояла на месте. Она еще раз перечитала письмо Нарышкина, Петр прав, оно заметно отличалось от прежних, за Нарышкина явно какое-то время пишет другой. Кто это?
В Петербурге великая княгиня легко выяснила адресата, выздоровевший Нарышкин принес ей письмо, написанное тем же почерком:
– Ваше Высочество, это от Станислава Августа Понятовского…
– Так вот кто писал вместо вас! Левушка, неужели вы стали столь ленивы или я вам столь неинтересна, что даже писать мне не хотелось?
Конечно, Екатерина за такой тирадой старалась скрыть интерес к подлинному автору писем. Нарышкин все понял, но игру поддержал:
– Простите, Ваше Высочество! Не казните и не отлучайте от себя. Станислав так просил, что я не мог отказать.
– Кто?
– Станислав Август Понятовский, поляк на службе у посланника Вильямса. Вы видели его на балу в Петров день в Ораниенбауме, хотя, возможно, не запомнили.
– Почему же, помню. Красивый молодой человек.
– И разумный! А еще без ума от вас!
– Лев! – предостерегающе подняла руку великая княгиня.
Тот прижал обе руки к сердцу:
– Все понял, молчу.
Но не успокоился.
В коридоре противно мяукал кот. Великий князь держал собак, но они почему-то на кошачий концерт не реагировали. Будь веселая компания трезвее, они сообразили бы, что здесь что-то не так, но компания сидела не первый час, а потому трезвых давно не осталось.
Из комнаты великого князя открылась дверь, и вслед за клубами табачного дыма и винными парами оттуда вылетел сапог:
– Брысь!
Лев Нарышкин ловко увернулся от большущего ботфорта, поднял его, покрутил в руках:
– Не князя. – Приложил подошву к своей подошве, снова помотал головой: – Не, не князя, Брокфорда верно, тот здоровый.
Зашвырнув обувь подальше, он приложил губы к замочной скважине двери, ведущей в покои великой княгини, и мяукнул уже совершенно отчаянно.
Дверь распахнулась, Нарышкин едва успел отскочить и обиженно заморгал глазами:
– Меня сегодня убьют. От князя ботфортом швырнули, вы дверью почти зашибли.
– Лев! – укоризненно выговорила Екатерина. – Ну когда вы посерьезнеете?!
– На днях! – бодро заверил Нарышкин, проскальзывая в приемную княгини. – Впустите, а то собакам надоест мое мяуканье.
Не было похоже, чтобы он собирался умнеть или становиться серьезней, напротив, уже в комнате Нарышкин крутнулся на одном каблуке и бодрым голосом объявил:
– Анна Никитична больна.
– Как, я ведь виделась с ней сегодня, она была вполне здорова!