Качаю головой:
— Бля, ты неисправим. Поди лучше, скачай чего-то годного на флешку, на телике посмотрим, добытчик.
— Понял-принял.
Уходит с кухни, пока я доготавливаю рис. Мне кажется, гроза миновала, но нужно закрепить эффект и отбить желание поднимать тему в ближайшее время.
Хотя бы сегодня.
— Слушай, ты не хочешь помочь мне с уборкой?
— Когда? — не отрываясь от монитора.
— Сейчас, — пожимаю плечами.
Он пару секунд переваривает, потом недоуменно поворачивается в мою сторону:
— Ты серьёзно?
— Ну да. Мне всё равно надо что-то сделать с этим срачем, а тут ты так удобно подвернулся.
Жека с кислым выражением морды некоторое время изучает монитор, потом уточняет:
— Ты ж в курсе, что я жутко устал с трени?
— Нууу… а как же твоё пресловутое второе дыхание?
— Омг, ну ок, но ты мне должен, чел.
— Не вопрос. Там как раз рис поспел.
Мы хаваем под киношку, а после он помогает мне с уборкой, и мы моем, чистим, вытряхиваем, пылесосим и прочее по списку.
Жеку я сильно не напрягаю, всё-таки человек реально впахивал целое утро, но он, независимо от меня, умудряется делать как минимум половину работы, хотя бы потому, что физически сильнее. Я вообще удивляюсь, как он после сегодняшней нагрузки не задрых в машине. Есть у него такая привычка.
Мы перешучиваемся, пока убираем, и когда постелен обратно последний половик, я пропускаю Жеку в душ первым.
Он выходит через полчаса, хотя обычно моется минут пять, уставший, но свежий и довольный, пахнущий моим апельсиновым гелем для душа — купленным для него.
Поднимаю в его сторону бутылку с холодным пивом:
— Глянь, что у меня есть.
Широко улыбается:
— Ооо-о, моя прелесть. Чел, и ты скрывал?! Как ты мог?
Мы заваливаемся на диван в зал и смотрим Десанта — все части онгоуинг. Я задрёмываю, соскальзываю головой Жеке на бедро, в конце концов, отворачиваясь от раздражающего света телевизора. Блин… я же пообещал себе не дотрагиваться…
— Уже спишь? — через зевок спрашивает, ероша мои волосы.
Приятное, ласковое ощущение.
— Мг… — отвечаю, прикидываясь более спящим, чем на самом деле.
— Ну спи-спи, — его рука так и остаётся на моём плече.
Последнее, что я помню перед сном — эту расслабленную нежную руку, запутавшуюся в моих коротких волосах.
*
Когда я открыл глаза, совсем рассвело. Кинул вялый взгляд на часы и дернулся вверх:
— Жека! — встряхнул друга, но тот только поморщился: — Жека, вставай, уже восемь, у тебя треня.
Это сработало, будто на него вылили ушат воды. Он вскочил, дернулся за вещами и вдруг со стоном вернулся обратно, падая лицом вниз.
Я сел рядом и потыкал тело:
— Ууу, — ответило тело. — У мелких дружеский матч, Палыча с утра не будет… нам аж на полпервого… А так хорошо спал.
— Ладно, сори тогда, спи дальше.
— А ты? — спрашивает придушенно из-под подушки, в которую зарылся.
— А я хочу почитать кое-что, и я выспался, в принципе. Да и на работу надо будет собираться.
Не то чтобы вру, но, как минимум, лукавлю. Главное — как бы я ни старался, мне не заснуть, а мучить себя лежанием неохота.
Но восемь утра — уже неплохо. Как бы ни пафосно звучало, с Жекой я сплю лучше.
Не-сам я в принципе сплю лучше — поэтому за годы студенческой жизни я не столько искал кого-нибудь потрахаться, сколько чтобы заснуть вместе.
Дурацкая особенность, конечно.
— Не гони, чел, — пфыркает, широким движением подгребая меня себе под бок.
Мистер внезапность, бля.
Вздыхаю: ну ладно, нужно подождать, пока он заснёт. Всё равно до работы два часа.
Засыпает он почти мгновенно, но неглубоко, поэтому руку не расслабляет. Я за это время разглядываю его в упор — длинные ресницы, мелкую, колкую утреннюю щетину…
И приятно, и отвратительно щемит в груди от того, что он так близко, но так недоступно здесь, и тут же насмехаюсь над своей… силой воображения, раз за разом ставящей меня на колени.
Пытаюсь убедить себя, что это просто прихоть, просто желание быть не в одиночестве, и иногда убеждаю. И иду в отдалённый бар познакомиться с в меру приличной девочкой… или мальчиком, и провести вдвоём ночь или несколько ночей подряд.
В такое время я не отвечаю на звонки, а когда устроился на работу, звонил шефу, аля заболел.
Но это краткодейственное лекарство быстро убеждает, что я в сотый раз ошибаюсь, заменяя нужное суррогатами, набивая нервы плацебо.
Наверное, я слишком глубоко задумался, потому что внезапно уснул.
Проснулся — от звонка шефа: шел первый час, а я не явился на работу. Пришлось извиниться и лихорадочно собираться.
Самое противное, что, хотя Жека давно встал и умотал куда-то по делам, меня этот говнюк даже не разбудил.
*
Неделя выдалась сумасшедшей, пусть я и не слишком налегал на проект по работе, чем усыпил подозрительность шефа. Заниматься катком оказалось интересно, и я отдавал этому всё свободное время. Сначала закончил оптимальным простым вариантом, но позже пришла в голову одна идея, и я решил переделать ещё раз… и ещё раз…
В итоге, вместо одного проекта у меня получилось три его варианта, какой уж там владельцу понравится.
Не скажу, что в работе я видел смысл жизни или чувствовал что-то особенное, но это было то, что я умел делать, едва ли не единственное, что хорошо получалось и пробуждало интерес в виде проекции конечного результата. И я держался за это, как держится потерпевший кораблекрушение за осколки разбитого детского кораблика.
С другой стороны, заниматься чем-то другим меня тоже не очень тянуло, это ведь требовало морального напряжения, дополнительных сил для поиска, для неудачных попыток… сил, которых у меня не было, потому, что всё уходило на то, чтобы удержать себя в собранном состоянии, а не в виде рассыпавшегося кубика Рубика или горки никак не состыковывающихся друг с другом пазлов.
Главное — считать, переходить от одного количества к другому, от десятков к сотням и тысячам, и наоборот. Числа упорядочивают всё, отвлекают меня, успокаивают.
Успокаивают…
С наступлением пятницы я решил забить и найти кого-нибудь на ночь. Не святой же я, в конце концов.
Не знаю, хватило бы во мне романтичности хранить верность Жеке, будь там хоть один шанс — аки благородный рыцарь, отрекающийся от всего ради дамы сердца (что, скорее, свойственно литературным рыцарям нежели реальным), здесь же и так без шансов — нет смысла делать себя более несчастным.
Где-то по пути я встретил знакомого, и мы пошли в клуб… не совсем стандартной ориентации, ну и пошло-поехало… Очнулся я только к ночи воскресенья и, не особо прощаясь, укатил к себе.
Настроение было двойственное — тело болело тупо везде, но это была приятная боль, вызывающая чувство законченности. С другой стороны, неудобно получилось, что я не предупредил Жеку, а все входящие тупо игнорировал, боясь подшофе сказать что-нибудь не то.
Я вполз в прихожую, горло горело — так хотелось пить, и сразу шмыгнул в кухню.
Там неожиданно сидел Жека. Пил чай, клацал телефон.
Я умудрился не заметить его вьетнамок на дорожке, наверное, потому что у меня, в принципе, куча его обуви валяется.
— Првет, — хриплю, добираясь до воды.
— Привет, — отвечает хмуро. Осматривает с ног до головы: — Ты не отвечаешь на звонки.
Заглатываю литру — так, что льётся за шиворот.
Утолив жажду, отвечаю легкомысленно:
— Телефон разрядился, сори.
Поджимает губы:
— Хоть бы предупредил.
Мне становится смешно:
— Хорошо, мамочка.
Закатывает глаза:
— Это называется дружба, чел. Когда ты понятия не имеешь, где шатается твой бро, то начинаешь беспокоиться и звонить.
Фыркаю:
— Спасибо дружище. Ты меня ждал?
— Почти. Мать опять развела детский сад с этими внуками. Достало.
— Ого. Так ты просто ушел или вы поругались?
Он отвечает выразительным взглядом, и я понимаю, что конечно же он не срался с ней, а просто сказал четкое «нет» и ушел. Хорошо хоть, куда уходить есть, ибо мать у него временами… настойчивая.
А теперь загорелась ещё и этой идеей, хотя сыну только двадцать пять.
— Пошли посмотрим кинчик?
— Ммм, не, я приставку принес, может в контру поиграем или погоняем в танчики? Как тебе?
И мы играем, пока не светает, потому что Жеке днём на треню, а я поживу и с двумя-тремя часами сна в запасе.
И таки просыпаюсь через три часа.
Поднимаюсь, иду в душ. Когда захожу обратно в гостиную, друг сонно поднимает голову:
— Чё? Ты уже?
— Ага, — сажусь рядом с ним на диван. — Там на кухне флешка с проектом, отдай Палычу, он будет рад.
— Понял-принял, — голос у него хрипловатый со сна, а выражение расслабленное и совсем домашнее.
Это потихоньку, исподтишка скрывает мне крышу, но я притворяюсь, что всё нормально, что внутри не мечется, не рвёт по-живому.
Это так сложно, но уже так обыденно, что я почти не замечаю усилий, пока не сжимает в груди до упора. Ненавижу это чувство, но вынь его, и от меня ничего не останется. Потому, что в моей жизни и нет ничего, кроме этого долбаного чувства и влачащейся за ним потрёпанной, потасканной боли.
Встаю, потому что не могу больше на него смотреть, но не успеваю сделать и шага, как он хватает меня за руку:
— Ну что такое? — говорю, оборачиваясь.
В его глазах ни капли былой сонливости. Только глубина ласкового оливкового цвета.
Завораживающее талое марево с тонкими лучами зелёного и чуть ли не желтого цвета.
— Не нравится мне это твоё выражение, — заявляет прямо.
Напрягаюсь. Наверное, я слишком устал, чтобы притворяться или отшучиваться, и он не может не заметить — как и всего, что со мной происходит.
Я знаю. Знаю это.
И сейчас, как никогда рвутся с языка правдивые шальные слова. Я почти вижу — предвижу — себя произносящим это, почти осязаю его реакцию и наслаждаюсь хотя бы тем мелким чувством эгоистичной победы — непонятно над чем — что будет отведена мне на считанные секунды, прежде чем я потеряю его насовсем.
Какие шансы, что он — не то, что поймёт меня, а просто — не отвернётся в отвращении?
Эй, Жека, понимающий, ответственный мальчик, как ты относишься к гомикам? Что стоит за твоим общепринятым пренебрежением и пацанскими шуточками на тему?
Да-да, знаю, мы все шутили по поводу, и я в том числе, никогда бы не согласившийся признаться в бисексуальности.
Успокаиваю себя.
Успокаиваю.
Считаю до пяти.
Говорю.
— Я просто устал, Жек. После моего отдыха нужен ещё отдых.
— Некит…
— Ненене, чувак, серьёзно, у меня голова трещит. Будешь меня мучить, карма отминусуется.
— Бля… но мы поговорим, понял?! Я всё равно у тебя торчу, так что только приди!
Господи, какой же у него охрененный голос со сна…
— Уже боюсь, — шуточно хлопаю его по руке и спешно сваливаю.
Иду на работу уже уставшим. Засыпаю на брейке. Понимаю, что где-то ввел неправильные данные и придётся пересчитывать результаты целого блока…
Шеф смотрит на мою постную рожу подозрительно, а Ваня за соседним столом глядя в мою сторону выразительно насвистывает Скорпионскую «Холидей».
Уматываю домой, не задерживаясь, как обычно.
Дома Жека окопался на кухне с большой кастрюлей, содержащей, как я подозреваю, компот.
— Здравствуй, бро, — приветствует меня широким объятием, старательно имитируя женушку. — Я тут тебе и баньку натопил, и хлеб-соль испёк.
— Печеная соль, ммм, офигеть как вкусно, наверное, — ухмыляюсь, сдёргивая кеды. — Ты у бабули на даче был? Или на своей?
— На своей. Посдёргивал, пока наши не подвалили.
— Ясно. Надо было на бабулину. У меня всё руки не доходят, а там домик, надо хоть прибраться.
— Ого, я и забыл. Хочешь, поехали на выходных вместе?
Некоторое время раздумываю. Киваю:
— Лады. Только там одна узкая кровать, так что всё по-чесноку — спорим на цу-е-фа.
— Понял-принял. На следующей неделе. Обещаешь?
— Омг, опять ты со своими точными датами.
— Ничё не знаю. Слово пацана?
Он посмотрел на меня хитро и поплевал на руку. Я закатил глаза, но под этим взглядом сдался и поплевал на свою, после чего схлопнул с рукой впавшего в детство Жеки.
— Бля, ну и мерзостная хрень, друже, эти твои сопли.
Скалится радостно:
— Так, я только с тобой. Ты ж мне как брат, чел, так что слюнообмен — это природно.
Пытаюсь улыбнуться. Надеюсь получается.
Брат…
Перестань. Блять, перестань бить по больному!
И я вдруг замечаю эту осторожность в его глазах, это закрадывающееся беспокойство, и укол совести протыкает меня насквозь, потому, что на самом деле это я, а не он тут эгоистичная мразь.
Отталкиваю его, отталкиваю каждый раз подальше, а он как слепая собака тычется тёплым носом в больные места и лижет их шершавым языком.
Развлекает меня, пытается что-то делать…
А может и правда… ну, рассказать… сделать хоть для него легче, потому что — поболит и перестанет. Как детская рана на обнаженной коленке — подуй, поплачь, забудь и побеги обратно.
Через некоторое время заживёт — следа не останется.
И я решаюсь, потому что от моего молчания ни ему, ни мне не легче.
И позволяю себе последнюю роскошь. Как в грёбаной, блять, мелодраме.
— Я кофе хочу. Тебе сделать?
— Хах, спрашиваешь.
Иду варить кофе, варганя бутерброды из хлеба и всего, что осталось в холодильнике.
Мы садимся и пьём кофе. На газовой конфорке медленно варится компот, распространяя душистый, знакомый чуть ли не с младенчества запах.
Я, наконец, собираю сопли и, чувствуя себя отвратительно неловко, говорю:
— Жека, тут такое дело… (раз, два, т…) Я люблю тебя.
Он хмыкает:
— Скажешь тоже. И я тебя, чел.
Взять себя в руки снова занимает некоторое время. Выдыхаю:
— Я серьёзно.
Он хочет пошутить — по глазам вижу, но в следующую секунду до него доходит, заставляя замолчать. Перестаёт отпивать маленькими глотками кофе. Выдаёт:
— Серьёзно… это реально серьёзно? Типа…
— Типа реально серьёзно… — хмыкаю.
Ему нужно время, чтобы переварить, и мы снова молчим.
Чтобы избавиться от ощущения неловкости поднимаюсь и мою посуду. Непроизвольно начинаю считать. (раз, два, т…)
— И… как давно?
Пожимаю плечами:
— Не знаю. Наверно, давно.
Словно я знаю точную дату.
Поворачиваюсь: от волнения в горле комок, мешающий сказать нормально.
— Давай я проясню, окей? Я ничего от тебя не требую, то что я сказал вообще ни о чём не говорит, я просто хотел сказать, потому, что это тяжело видеть тебя каждый день и давить это в себе. Я думал, пройдёт или переживу, передавлю, но это душит меня, Жек, — засовываю мокрые руки в карманы, и от неловкости нахохливаюсь, — я не хотел иметь этим тебе мозг, но, извини, так получилось.
Он коротко кивает, опуская взгляд в пол. Поднимает, как поднимают тяжелую, наполненную вязкой, тёмной жидкостью чашу:
— Некит… ничего если я свалю сегодня? Мне… мне надо вшарить, и ты тут как-то…
Он ещё и извиняется.
Выдавливаю из себя кривую улыбку:
— Не вопрос, чувак. Я знаю, это жесть как неожиданно. Сори.
Он благодарно кивает, и я иду закрывать за ним дверь.
Вежливый надежный мальчик Женя.
Сердце у тебя теперь будет не на месте. Но, надеюсь, это скоро пройдёт, и всё будет как всегда… только без меня.
Медленно домываю посуду, выключаю конфорку под кастрюлей с компотом и иду на балкон, где постепенно затухает душная июльская жара.
Пойти бы и сегодня поблядствовать, да как-то нет настроя.
Есть настрой зарыться в подушки, точно маленькая девочка, и заснуть, но это не сработает — так колотится сердце, хотя внешне я спокоен, как удав.
И я решаю, как всегда, как последний трус, сбежать от себя в детство. В тумбочке на самой нижней полке лежит чемодан и куча коробок. Достаю их все и перетаскиваю на центр ковра в зал.
Открываю всё и сразу — тяжелый альбом с фотографиями, мозаику, железный конструктор, мешок с советскими монетами, большой прибор, покрытый пластиком, напоминающий очки, в середину которых можно вставлять просвечивающиеся фотокарточки, коллекцию марок, старых, словно пуленепробиваемых киндеров… много чего.