А потом стало тихо.
Ушла.
Я коротко вздохнула и окончательно легла на пол, поджав под себя ноги. Меня тошнило, а перед глазами всё плыло куда-то – чёрное, белое – белое, чёрное. И слёзы всё текли. И я думала тогда, что от этой боли можно умереть.
Я думала, что уже никогда не смогу подняться.
2
Из холодного вязкого забытья меня вырвала заигравшая вдруг мелодия «My favorite game» The Cardigans. Я долго пыталась разлепить опухшие веки и сообразить, где нахожусь. Мелодия становилась громче и отдавалась в моей больной голове грохотом наковальни. Потом я вспомнила, что недавно поставила эту песню на звонок мобильника и поползла на коленях к столу, чтобы взять телефон.
Я даже не надеялась, что это Вика, но почему-то всё равно очень расстроилась, услышав Максима.
- Ты где?! – кричал он дурным голосом. – На зачёт прийти не собираешься?!
- Зачёт? – переспросила я, и, наверное, по моему голосу он всё понял.
- Эй, что случилось? – испугался он.
- Я… - я хотела объяснить, что случилось, но не сразу вспомнила. А когда вспомнила, уже не могла говорить.
- Что-то с сестрой?
- Нет… Она по-прежнему в коме.
- С Викой?
Я молчала. Я очень хотела бы всё объяснить ему и сказать, что не приду, чтобы меня уже наконец оставили в покое, но не могла, потому что от звука этого имени, её имени, я снова начала плакать.
- Значит, с Викой… - он вздохнул. – Ты дома? Я сейчас приеду.
Я тут же успокоилась.
- Эй, не надо приезжать! У тебя же зачёт! Ты же староста!
- Да чёрт с ним. Скажу, что у меня был понос, и я сидел на горшке весь день.
- Ужас. Может что-нибудь другое придумаешь?
- Вместе придумаем, когда пойдём на пересдачу. Жди, я скоро буду, - он отключился.
Я в отупении посмотрела на телефон. Руки мои дрожали, и сама я вся дрожала, как от сильного озноба. В квартире было очень холодно, и только тогда я вспомнила, что так и не закрыла дверь. Если бы мимо проходили грабители, они могли бы вынести все ценности, а я бы даже пальцем не шевельнула.
Я посидела ещё пару минут и встала. В конце концов, мы всегда встаём. Некоторое время мне пришлось постоять, держась за угол стола, чтобы вернуть утраченное равновесие. Потом я прошла в коридор, закрыла дверь, ни о чём не думая, не глядя по сторонам, и села на стул в кухне, чтобы ждать. За следующие полчаса я, кажется, даже не шевельнулась и смотрела в одну точку, которой оказалась блестящая ручка кухонного шкафчика, уже потёртая с одной стороны.
А потом пришёл Максим.
- Господи! – воскликнул он, едва увидев меня. Уронил сумку на пол и начал поспешно раздеваться. Я ему не помогала, просто стояла, прислонившись к стене. Он сам казался мне очень забавным тогда, взъерошенный, с раскрасневшимися от мороза щеками, взволнованный и с чернеющей щетиной на лице. Во время зачётной недели он частенько забывал побриться.
- Выглядишь ужасно, - сказал он.
- Спасибо, - буркнула я в ответ. – А что это за жуткая рубашка с оленями на тебе?
- О, спасибо. Я рад, что ты ещё в состоянии подкалывать меня.
- Не за что.
Он сделал шаг ко мне, взял мои руки в свои, слегка сдавил и констатировал:
- Ледяные. Почему у тебя так холодно? Чаю хочешь? Я печенья купил. Пойдём, тебе надо присесть, - он хотел снова усадить меня на стул на кухне, но я в ужасе шарахнулась от него.
- Не хочу на нём сидеть! Пойдём в зал…
- Конечно. Зал так зал.
В зале он усадил меня на диван, сам присел на краешек и пригладил мои растрёпанные волосы, убирая пряди с лица.
- Вот так намного лучше. Тебе какой чай: Эрл Грей или белый китайский?
- Эрл Грей.
Через пять минут Максим уже вернулся с дымящейся чашкой. Он неплохо управлялся на моей кухне, потому что ему было уже не впервой откачивать меня. И он ничего не спрашивал. Ждал, когда я сама заговорю.
- Где твои родители? – спросил он, когда я допила чай и поставила чашку на пол. Я уже не дрожала, но и тепло не стало.
- Ещё не вернулись. Они ночевали сегодня в больнице с Машей.
- Значит, ты была одна?
Я молчала.
- С Викой, да?
- Да. Она вдруг зашла вчера вечером.
- Всё-таки осмелилась? Поверить не могу!
- Она… сказала, что хотела попрощаться. На Новый год они… они с мужем улетают в Швейцарию… а потом… потом в Питер. Они… она будет жить там, - и тут меня как будто прорвало. Я говорила и говорила, настолько невнятно, что до сих пор удивляюсь, как Максим смог понять тогда весь этот бред. Я говорила и плакала, а он молчал и слушал. А когда я закончила, мне казалось, что он сам вот-вот заплачет. И мне хотелось сказать ему тогда, какой же он хороший и добрый, и как сильно дорог мне. В тот момент, в один из самых тяжёлых моментов моей жизни, он был особенно дорог мне. Можно сказать, незаменим.
- Надо же… У неё хватило наглости прийти к тебе ещё раз и оставить тебя в таком состоянии, - говорил он, не менее сбивчиво и взволнованно, чем я сама минуту назад. – Она ещё хуже, чем я думал!
- Не надо так. Не надо о ней плохо.
- И ты ещё защищаешь её?! Да ты должна её ненавидеть! Ужасная женщина!
- Я не могу её ненавидеть, - всхлипнула я. – Я люблю её.
- Но она тебя не любит! Она нехорошо обошлась с тобой, понимаешь? И даже по отношению к своему Саше она поступила отвратительно!
- Тебе не понять, что она чувствовала. Она была вчера такой… отчаянной, исступлённой.
- Если бы она хоть каплю любила тебя, а не думала только о себе, она бы не пришла.
- Ну и пусть. Ну и пусть, что она меня не любила. Я просто… просто не смогу держать на неё зла. Она ведь только хочет быть счастлива. Я не вправе ей мешать. Да ведь, не вправе?
Он вздохнул. Смахнул мои собравшиеся упасть слёзы и прошептал:
- Говоришь как святая. Боже, ты действительно очень любишь её.
- Люблю. Очень, - повторила я и заплакала.
Он обнял меня и долго не отпускал. Начинало темнеть.
3
С Максимом Селиверстовым мы сдружились как-то сразу, очень естественно, с первого сентября первого курса. Мне было семнадцать, и тогда я ходила с двумя косичками и галстуком, и помнится, была очень милой. Это было время, когда у меня с Викой всё только начиналось, когда у меня вообще всё начиналось. Я была ещё немного замкнутой, а если открывала рот, то говорила нарочито громко и заносчиво. Максим сказал, что я «гаркала как охрипшая ворона». Понятия не имею, что это значило, но, наверное, в этом была доля истины.
На собрании нашей группы и знакомстве с куратором мы сидели за одной партой, я у окна, он – с краю. Не думаю, что он вообще сел бы со мной, если бы не это единственное свободное место на первой парте и не его слабое зрение. Я даже немного обрадовалась тогда, потому что с мальчиками мне всегда было легче общаться в школе, хоть я и была задирой.
Первое, на что я обратила внимание – это его неумение усидеть на месте. Он ёрзал на стуле так, как будто тот стоял на открытом огне. Как же он будет высиживать лекции, если получасовое собрание выдержать не может, подумала я.
- С тобой всё нормально? – спросила я, когда он в очередной раз дёрнулся так, что закачалась парта, и я сама вздрогнула от неожиданности.
- Да! Да! Всё нормально! – заорал он на всю аудиторию и тут же покраснел и краем глаза посмотрел на меня.
Я улыбнулась. Он был очень стеснительным и робким. Наверное, моё присутствие его смущало. А потом, когда мы разговорились на следующий день, я узнала, что он учился в школе для мальчиков, и это его смущение сразу получило оправдание.
- Ого, ничего себе! Не думала, что такие заведения ещё остались, - сказала я.
Он снова смутился и начал теребить стальную пуговицу на своей бирюзовой рубашке.
- Это очень элитная школа, - сказал он, краснея.
- О, не сомневаюсь! – я заулыбалась его стремлению похвалиться. – Но это наверное ужасно – проводить всё время в окружении одних парней. Или может, ты гей?
- Что?! Конечно, нет! – он стал совсем красным. Как настоящий переспелый помидор.
- Да расслабься. Шучу, - и я похлопала его по плечу. Наверное, со стороны мы выглядели очень странной парочкой. Тощий скрюченный юноша с вечно всклокоченными волосами и нервными пальцами и прямо-таки излучающая уверенность и спокойствие угловатая девчонка, маленькая, но с большим галстуком. Он говорил тихо и сбивчиво, я - «гаркала как охрипшая ворона», он смущался, я – смущала, он любил девушек и я тоже. Но не это нас объединяло. Пожалуй, объединяла нас любовь к красоте, абсолютной красоте, которую так сложно поймать на плёнку. Поймать не тот момент, когда красота только зарождается или уже угасает, а именно тот миг, когда она находится на пике, на вершине, возвышается над всем прекрасным, что только есть вокруг.
На этом наши разговоры о гомосексуалистах закончились. Я не стала сразу говорить ему, что мне нравятся девушки. И даже больше, чем нравятся. А зря. Быть может, если бы я сказала это сразу, он не успел бы влюбиться в меня.
- Посиди со мной ещё, - попросила я в тот день. Когда Вика ушла от меня.
За окнами было уже совсем темно, и синий сумрак пробирался в комнату. Родители давно вернулись из больницы, но оставаться дома с ними – это всё равно что одной.
- Сказку рассказать? – спросил Максим, поудобнее устраиваясь на полу.
- Расскажи. Только чтобы обязательно конец хороший. Чтобы все были счастливы.
- Даже злая колдунья? – он улыбнулся.
- Да, даже колдунья. Пусть найдёт себе злого колдуна, и они полюбят друг друга. Главное, чтобы счастливы.
И мы вместе сочиняли добрую сказку. В этой сказке девочки любили мальчиков, а не других девочек. И никто никого не бросал и не разлюблял. Хорошая вышла сказка. А ещё мы пили чай, а мама даже соорудила нечто вкусное и накормила нас. Она была рада, что ко мне в гости пришёл парень. И я наконец-то согрелась и даже смогла смеяться. Как всё-таки хорошо, что он был со мной в тот день.
Ушёл Максим довольно поздно. И может, он засиделся бы и подольше, если бы мне вдруг не стало плохо.
- Что-то меня тошнит, - сказала я, поморщившись. – И живот болит. Похоже, у меня начались месячные.
- Это всё от стресса. Месячные раньше времени, - заявил Максим, помогая мне встать с пола.
- Много ты понимаешь, - буркнула я.
Я проводила его, пообещав завтра прийти на пары, сходила в ванную и за таблеткой на кухню. Мама мыла посуду, а отец возился со сломанным радиоприёмником. Классическая картина, от которой сразу становится теплее.
- Сегодня в больнице мы встретили ту девочку, - сказала мама. – Аня, кажется.
- Аня? – я повернулась к матери. И вид у меня, наверное, был такой, словно меня только что окатили водой из ведра.
Я ведь совсем забыла о ней. Даже не вспомнила Аню с того момента, как закрыла за ней дверь.
- Она спрашивала про тебя, а я даже не знала, что ответить, - продолжала мама. – Спросила, всё ли с тобой в порядке, и я сказала, что да. В порядке ведь?
- О… конечно.
- Она будет приходить в больницу каждый день. Я так тронута. Может, ей что-нибудь передать от тебя?
- Передать… Скажи, что я помню про фотки и скоро принесу.
- Хорошо.
Из кухни я вышла, уже забыв про ноющую боль внизу живота. Аня. Будет приходить каждый день. Спрашивала обо мне.
Я улыбнулась, доползла до своей кровати и рухнула на мягкое одеяло. Приятно, когда о тебе беспокоятся. Когда хоть кто-то думает о тебе. Наверное, если бы Ани не было со мной той ночью, месяц назад, я бы сошла с ума. В тот день Вика сказала мне, что выходит замуж. Я должна была остаться у неё, но от этой новости у меня внутри всё вспыхнуло и заставило бежать куда-то, без причины смеяться, впадать в отчаяние и совершать необдуманные поступки. Вот я и заявилась домой, испортив Маше праздник. Мне правда было очень жаль, что всё так вышло. Очень жаль.
Но, если бы я не пришла, я не встретила бы Аню. Быть может, вообще никогда не встретила бы. От этих мыслей мне сейчас становится не по себе. А иногда я думаю, что это даже было бы к лучшему.
Я лежала на кровати, разглядывая плывущие по стенам и потолку тени. Боль утихала, и меня начало клонить в сон. Я была не уверена, что хочу видеть Аню сейчас. Что я буду в состоянии говорить с ней, как ни в чём не бывало. Мне казалось, что я должна что-то объяснить ей, что-то должна ей, но я не понимала что. Я знала, что увижу в её большущих глазах ожидание и вопрос. Но что я могла ответить этой девочке?
Аня. Такая милая и смешная. Думаешь о ней – и становится теплее.
Нашим раненым сердцам нужно что-то, что поможет им вылечиться. Что-то, что будет заглушать боль и внушать уверенность в хорошем, добром, светлом. Но я никогда не думала использовать Аню, чтобы забыться. Я относилась к ней с трепетом и осторожностью с самого начала, потому что с ней я сама становилась другой. И мне нравилась та «я», которая воскресала в её присутствии.
Как будто я снова становилась семнадцатилетней девчонкой, вступающей в новую жизнь, с двумя косичками, смешным галстуком и жаром зарождающейся любви в сердце. Как будто снова всё лучшее и светлое было впереди. Не было только прежней уверенности. На её месте поселился холодный, отдающий зимним, ворвавшимся в комнату ветром, страх. Я боялась верить в лучшее. Я боялась обмануться снова.
И я хотела уснуть. Как Маша. А проснуться весной, когда все будут весело улыбаться и шуметь. Когда все вокруг будут счастливы.
Я до сих пор иногда хочу проснуться в этом мире.
4
Странно, но когда кто-то исчезает из нашей жизни, как бы много ни значил для нас этот человек, очень часто его отсутствие внешне никак не проявляется. Мы ведём себя по-прежнему, даже если хочется бегать, размахивать руками и кричать: «Я несчастлив!», «Я одинок!», «Мне больно, черт возьми!». Нормы приличия так много значат в нашей жизни: этикет, статус в обществе, хорошие манеры. Если бы я наплевала тогда на все эти нормы, я наверное, залезла бы на самую высокую башню и всем сообщила, что мне больше не хочется жить. Но прыгать, конечно, не стала бы. Просто иногда так хочется с кем-то поделиться. Проблема здесь даже не в нормах, а в том, что слушать никто не хочет. О чем бы ни говорили люди, они всегда говорят о себе, ведь так?
Прошёл месяц с того момента, как я услышала от Вики: «Мне нужно кое-что сказать тебе. Знаешь, я собираюсь выйти замуж». За это время я немного оправилась и жила, как раньше. Не было только переписки, телефонных звонков и встреч по выходным. Но я находила, чем залатать эти дыры. Поэтому, когда Вика ушла совсем, дав понять, что я нужна ей как собаке пятая нога, в моей повседневной жизни как будто ничего и не изменилось. Ведь за месяц я почти привыкла быть без неё. Если, конечно, вообще можно привыкнуть обходиться без человека, который всегда был для тебя смыслом жизни, чем-то святым, священным.
Мне казалось, что ничего не изменилось во мне. Я думала, что боль скоро утихнет. Я всегда была оптимисткой. Или просто реалисткой, потому что говорить о каком-то оптимизме в моей ситуации было сложно. Но иногда человек даже сам не в состоянии измерить глубину своей потери. Чаще всего это проявляется в мелочах. Случайно попавшаяся фотография, осколок воспоминания, говорящая тишина, какой-то знакомый запах, забытая пачка «Virginia Slims». Всё это похоже на ежедневные удары, мелкие, но способные в итоге выбить из сил до такой степени, что вдруг падаешь на пол и начинаешь просто выть. Это и есть та самая глубина. Как бы я хотела вообще никогда туда не заглядывать.
В ту пятницу, когда до Нового года оставалось два дня, а с учёбой было на какое-то время покончено, я смогла вздохнуть спокойно и наконец решиться на это. На поездку в больницу.
Я распечатала фотографии, что заняло немало времени, потому что я не могла отказать себе в удовольствии порассматривать каждую. Я не видела Аню неделю и теперь после всех этих застывших чёрно-белых образов мне захотелось услышать её живой голос и смех.
Я помню, как торопилась тогда, потому что боялась не застать её. Не сидеть же ей в больнице весь день. Меня уже не волновала Маша. Я часто забывала о ней. Наверное, это грешно, но моё внутреннее состояние было настолько неадекватным, а психика столь расшатанной, что говорить о какой-либо морали тоже не приходилось.