– Я сожалею, что вы потеряли отца.
– Благодарю, ваше высочество. – Гаспар склонил голову. – Он был хорошим отцом. Я и поныне оплакиваю его.
– Но вам посчастливилось его знать! Мои родители умерли почти в то же время, как я появилась на свет, и мне так и не довелось почувствовать их любовь.
Наступило молчание, и я поспешно отвела взгляд. Что толкнуло меня так откровенничать с человеком едва знакомым, пускай даже он и был добр ко мне?
– Я слыхал об испытаниях, которые вам довелось перенести в Италии, – негромко проговорил Колиньи. – Вы воистину отважны, ваше высочество, если сумели столько выдержать в таком юном возрасте. Наверняка нелегко было после всего пережитого покинуть родной край и отправиться на чужбину.
– Неужели это так заметно? – Я обернулась к нему.
– Для тех, кто умеет видеть. – Колиньи улыбнулся. – Не тревожьтесь, ваше высочество. Полагаю, при дворе весьма немногие способны заметить хоть что-то, кроме собственных эгоистических интересов.
– Екатерина, – сказала я. – Пожалуйста, называйте меня Екатериной.
– Для меня это большая честь. – Колиньи предложил мне руку. – Вы позволите сопроводить вас в сады?
Я взяла его под руку. Пальцы мои ощутили под рукавом камзола тугое переплетение мускулов, и безмерная благодарность охватила меня. Мы вместе двинулись к замку. Под ногами шуршала опавшая листва, устилавшая глинистую землю; на ходу Колиньи указал мне на ярко-алую птичку-кардинала, и в его внимательном взгляде я прочла искреннее восхищение природой. Мне захотелось чем-нибудь поделиться с этим человеком, и я достала из кармана книгу.
– Мне привезли ее на прошлой неделе из Флоренции. Не правда ли, переплет великолепен? Нигде больше не умеют так изысканно переплетать книги, как в моем родном городе. Этот экземпляр изготовлен специально для нашей семьи.
Колиньи взял изящный томик с золотым обрезом, переплетенный в красную телячью кожу. То, как бережно он открывал книгу, само по себе говорило о его образованности. И тем не менее я была поражена, когда он произнес:
– Эта книга мне знакома. Она была написана для вашего прадеда, Лоренцо Великолепного.
– Верно! Макиавелли посвятил свой трактат ему. Флорентийская гильдия печатников переплела этот том, а затем преподнесла в дар моему прадеду. Откуда вы это знаете?
– «Государь» пользуется известностью даже здесь, во Франции. Я перечел эту книгу несколько раз. – Колиньи встретился со мной взглядом. – «По этому поводу может возникнуть спор, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх».
– Вы знаете все на память! – восхитилась я.
– Трактат Макиавелли почитается одним из наиболее поучительных трудов о том, как должно держать себя человеку, стоящему у власти. – Колиньи вернул мне книгу. – Вы понимаете, о чем он ведет речь?
– Думаю, да. – Я кивнула. – Нечто подобное я услышала недавно от его величества. Он сказал: «Такова жизнь. Порой приходится первым нанести удар, не дожидаясь, пока ударят тебя». Однако я думаю, лучше все же отыскать компромисс или же, как сказал бы Макиавелли, «чтобы государя любили».
– Воистину так. – Голос Колиньи посуровел. – Вот она, мудрость. Хотел бы я, чтобы его величество был того же мнения о тех своих подданных, кто наиболее заслуживает его уважения.
Повеяло прохладой. Деревья вокруг поредели, уступая место ухоженным дорожкам и декоративным лужайкам.
– Боюсь, я не слишком хорошо понимаю, что вы имеете в виду, – проговорила я, не зная, пристало ли мне обсуждать с этим человеком поведение короля, моего свекра.
– Вы слыхали о выступлениях в Париже? – Колиньи нахмурился.
– Нет. Двор пока еще не был в Париже. Мне говорили, что король не хочет туда перебираться.
– Ничего удивительного. Понимаете ли, его подданные-гугеноты требуют права быть выслушанными перед королевским советом, так как власти в последнее время нередко арестовывали их за ввоз в страну запрещенных книг.
– Гугеноты? – эхом повторила я.
До сих пор мне доводилось лишь мельком слышать при дворе это слово.
– Да. Протестанты, последователи Жана Кальвина. До недавнего времени его величество предпочитал не замечать их существования. Опасаюсь, однако, что стремительно приближается время, когда он уже будет вынужден брать их в расчет.
– Вы говорите о еретиках. – Я остановилась, крепче сжав в руках книгу.
Меня охватила тревога. Я не ожидала, что наш разговор примет такое направление. До сих пор самым скандальным явлением, с которым я сталкивалась, была привязанность моего мужа к любовнице; и внезапно я осознала, что пребывала в блаженном неведении, какие темные воды бурлят под самыми моими ногами.
– Не все во Франции считают их таковыми, – заметил Колиньи. И, сделав паузу, прибавил с невеселым смешком: – Если бы сейчас меня слышал мой дядя, он бы содрал с меня кожу заживо.
– Неужели вы…
Я не представляла, что сделаю, если Колиньи признается, что он – гугенот. Никогда прежде мне не приходилось видеть живого еретика. Мне доводилось слышать, что это, дескать, бесноватые фанатики, которые плюют на наши статуи святых, оскверняют церкви и причиняют нескончаемые неприятности Риму. Я всю жизнь была католичкой, но все же не могла с уверенностью сказать, что мне следует ненавидеть этих так называемых еретиков с такой истовостью, как велит Церковь. Уж кому, как не мне, знать, что наша Церковь тоже не без греха!
– Нет, вовсе нет! – проговорил Колиньи с искренним пылом, который отличал его от придворных кавалеров даже сильнее, нежели безыскусный наряд. – Однако же все мы созданы по образу и подобию Божию, и всякому должно быть дозволено на свой лад искать пути к Нему.
– Церковь говорит, что есть только один путь к Господу, – возразила я. – Неужели вы станете прекословить самому Риму?
– Рим не понимает нынешнего мира и цепляется за отмирающие традиции. – Колиньи напряженно взглянул на меня. – Вы считаете, у этих людей нет души? Считаете, мы вправе подвергать их гонениям только потому, что они иначе молятся Господу?
Слова его что-то пробудили во мне. Правду говоря, я обо всем этом никогда прежде не задумывалась.
– Церковь утверждает, что животные не обладают душой, – осторожно проговорила я. – И то же самое говорится о еретиках.
– Стало быть, вам не довелось видеть, как человек горит на костре. Видели бы, уж, верно, не усомнились бы, что у него есть душа! – Колиньи осекся и помолчал. – Надеюсь, я не оскорбил вас. Я сердцем почувствовал, что должен быть с вами искренен.
– Нет, напротив, я вам благодарна. Это был в высшей степени поучительный разговор.
– И, смею надеяться, не последний. – Он улыбнулся. – Впрочем, я бы предложил сохранить его в тайне. Большинство тех, кто состоит при дворе, не отнеслось бы с пониманием к теме нашей беседы.
– О да, разумеется! – отозвалась я и вновь взяла его под руку, наслаждаясь тем, что нас теперь связывает тайна.
Мы вошли в замковые сады: у фонтанов мелькали во множестве красочные пятна, сверкали бесчисленные драгоценности, а это означало, что двор выбрался на вечернюю прогулку. Маргарита, окруженная блестящими кавалерами и дамами, тотчас заметила меня и поспешила к нам.
– Я встретился с ее высочеством, и она попросила сопровождать ее. – Колиньи поклонился. – Прошу прощения, если мы дали повод для беспокойства.
Маргарита одарила его пронзительным взглядом.
– В таком случае мы должны быть вам весьма признательны.
Она была не на шутку обеспокоена, что для нее было крайне необычно.
– Благодарю, сударь. – Я протянула руку Колиньи. – Надеюсь, мы вскоре еще увидимся.
Колиньи поднес мою руку к губам. Его учтивый поцелуй был холоден, едва отросшая бородка щекотнула мою кожу.
– Ты провела наедине с ним больше часа! – Маргарита торопливо повела меня прочь. – Я тебя повсюду искала! Сегодня вечером пир. Пойдем, нам нельзя опаздывать!
Впервые я почти не слушала ее. Колиньи заставил меня позабыть о горестях, пробудил интерес к иным, более серьезным проблемам. Мне отчаянно хотелось продолжить наш разговор, целиком погрузиться в глубину его мыслей, и я невольно оглянулась. Он стоял недвижно, одинокий и чужой в толпе придворных. Внезапно я ощутила в груди пустоту, словно потеряла нечто очень важное, и невольно задумалась: суждено ли нам свидеться когда-нибудь еще?
Вечером, покуда мы подчищали одно блюдо за другим, я тайком поглядывала на Франциска, сидевшего на троне и погруженного в невеселые размышления. Придворные веселились от души, пили, плясали и сплетничали, разодетые в пух и прах, равнодушные ко всему, кроме собственных удовольствий.
Обыкновенно король, сопровождаемый герцогиней, предавался веселью вместе с ними, щедро рассыпал остроты и заигрывал с дамами, однако сегодня он словно не замечал своих придворных, и мне поневоле припомнились слова Колиньи. Гадая, уж не ухудшилось ли положение в Париже, я обшаривала взглядом толпу, словно выискивала гугенота. На кого похожи эти люди? Можно ли распознать их по одежде или манерам? Мне представлялось, что гугеноты носят только черное и, выставляя свои требования королю, угрожающе размахивают своими запрещенными книгами. Если в Париже этих еретиков так много, наверняка они должны быть и здесь, среди нас. Завороженная этой мыслью, я страстно желала увидеть наконец этих диковинных людей, само существование которых открыло мне, что в краю, который я назвала своим домом, существуют не только богатство и праздность.
И тут я увидала своего супруга. В сапогах, в заляпанном грязью камзоле он шагал к помосту, где неподалеку от меня сидел король.
– Вы желали меня видеть, ваше величество? – услышала я его голос.
Лицо Франциска исказилось яростью.
– Как ты смеешь являться ко мне, воняя конским потом? – проревел он. – Убирайся! Вымойся, а потом посети свою жену. Пойди к ней сегодня же, или я не знаю, что сделаю! Богом клянусь!
Все мысли о еретиках тотчас вылетели из головы. Генрих метнул обвиняющий взгляд в мою сторону и стремительно зашагал прочь; я чувствовала себя так, будто на меня рухнул потолок. Герцогиня поцокала языком. Я перехватила ее взгляд, и она пожала плечами, как бы извиняясь. Придворные начали шептаться; по залу волнами раскатились скабрезные смешки, все взгляды устремились на меня. При первой же возможности я испросила разрешения удалиться.
Той ночью, впервые после свадебной, Генрих пришел в мои покои. Сколько сил было мной истрачено, чтобы этого добиться, но когда мой супруг появился в спальне – в белой просторной сорочке, оттенявшей бледность его лица, с черными волосами, жесткой волной ниспадавшими на воротник, – я не сумела произнести ни слова.
– Это ты ему рассказала? – Генрих в упор взглянул на меня.
– Нет. – Я помотала головой. – Его величество…
– Его величество может отправляться ко всем чертям. Ложись. Пора покончить с этим унизительным делом.
Я отошла к кровати и легла. Мне было страшно. Наконец-то Генрих пришел ко мне, чтобы исполнить супружеский долг. Я столько ждала этого, столько работала над собой, но едва подавила желание отвести взгляд, когда он расстегнул сорочку, выставив на обозрение напряженный мужской орган.
– Подними ее, – велел Генрих, ткнув пальцем в мою ночную сорочку.
Я повиновалась, холодея от страха. Он опустился на колени между моих ног и грубо раздвинул их. Потом вошел в меня, не говоря ни слова.
Я стиснула губы, едва не закричав от жгучей боли, и пошире расставила ноги. При этом я старалась вспомнить виденное у озера, где любовники наслаждались друг другом, отыскать хотя бы подобие удовольствия в этом вынужденном, бездушном совокуплении, в размеренных движениях его органа, безжалостно молотившего мою плоть.
Боль была почти нестерпима. Мне не верилось, что кто-то в здравом уме добровольно станет подвергаться таким пыткам… Но тут Генрих задвигался резче и чаще, а затем шумно выдохнул и замер. Я еще лежала, оглушенная, распятая на кровати, чувствуя, как что-то теплое и липкое вытекает между ног, а он уже застегнул сорочку и вышел. С грохотом захлопнулась дверь.
Я села на кровати и вынудила себя взглянуть на простыни. Белое семя Генриха перемешалось на них с моей кровью. Отвращение охватило меня; я почувствовала себя изнасилованной. Ни за что на свете я не хотела пережить подобное еще раз.
И все же, с трудом поднявшись на ноги и бредя к умывальному тазу, я отчетливо понимала, что выбора у меня нет. Семя Генриха должно попасть внутрь меня, так сказала Лукреция. Это единственный способ понести дитя.
Несмотря на страдания и боль, я все же сумела отдать законному супругу свою девственность.
Но не более.
Глава 8
С наступлением осени мы отправились в Сен-Жерменский дворец, располагавшийся в предместье Парижа. Выстроенный из красного кирпича, украшенный по фасаду каменными панелями с эмблемой короля – саламандрой среди пламени, – дворец этот был гораздо меньше Фонтенбло и куда суровее с виду, так что я понимала, почему Франциск предпочитает изящный замок в долине Луары. Я с нетерпением ждала, когда наконец окажусь в Париже. Мне многое доводилось слышать о чудесах этого города, знаменитого предметами роскоши, которые купцы доставляли туда со всего света. Надеясь отыскать там клинок толедской стали, чтобы подарить его Франциску на Рождество, я поделилась с принцессами идеей выбраться на парижский рынок.
– Папочка запретил нам покидать дворец. – Мадлен только вздохнула. – Он говорит, в городе небезопасно.
– Подумаешь! – фыркнула Маргарита. – Папочка просто злится, потому что ему приходится целыми днями просиживать в Совете, вместо того чтобы выезжать на охоту или заниматься строительством. Я считаю, что это прекрасная мысль. Переоденемся, чтобы нас не узнали, и никто даже не заметит нашего отсутствия.
– Лучше попросить купцов, чтобы сами явились во дворец, – возразила Мадлен. – Они доставят сюда наилучшие товары, а нам не придется толкаться в пыли и грязи, словно простолюдинкам.
– Да здесь все будет втрое дороже! – Маргарита выразительно закатила глаза. – А к тому же весь двор узнает, что Екатерина купила для папочки меч, еще прежде, чем она заплатит за покупку.
– Не знаю, право, – пробормотала Мадлен, поежившись. – Мало ли что может случиться.
– Ну так оставайся, но только не вздумай нас выдать!
Вдвоем с Маргаритой мы составили план и решили ускользнуть после занятий, в тот час, когда обычно играли на музыкальных инструментах либо развлекались настольными играми. Утром я никак не могла заставить себя слушать наставника, и Маргарита, следившая за мной поверх книги, едва сдерживала смех. Плащи, уличные башмаки и кошелек мы запрятали в банкетке. Наше приключение было подготовлено на славу.
Вдруг дверь распахнулась, и в классную комнату вошла герцогиня д’Этамп. Наставник поперхнулся на полуслове. Принцессы и я встали.
– Его величество приказал всем удалиться в свои комнаты, – заявила герцогиня. – Дворец окружен стражей. Никто не может ни войти, ни выйти до последующих распоряжений.
Говорила она вполне спокойно, однако я никогда прежде не видела ее такой бледной. Мы собрали учебные принадлежности и двинулись к выходу, но у самой двери герцогиня остановила меня:
– Нет, Екатерина, подожди. Король желает видеть тебя сию минуту.
Мадлен и Маргарита опасливо глянули на меня, и в этот миг мне стало по-настоящему страшно. Что же произошло, если король окружил дворец стражей и потребовал меня немедленно к себе?
По пути к королевским покоям мы миновали придворных, которые, жарко перешептываясь, теснились в нишах коридоров. Все старательно избегали моего взгляда, и страх, охвативший меня, нарастал с каждым шагом.
– Мадам, – пролепетала я, – что я натворила?
Неужели дело в моем браке? А вдруг Франциску надоело, что Генрих пренебрегает мной, и он решил отослать меня прочь? Такого исхода я страшилась уже несколько месяцев и теперь затаила дыхание, когда герцогиня запустила руку в складки платья и извлекла измятый, пахнущий дешевыми чернилами листок.