Шарыгин у гримерок даже не задержался, повлек Галку сразу через сцену в зал.
Небольшой зал был пуст, только в переднем ряду с краю скукожился в зрительском кресле человечек, вяло махнувший им рукой.
По закону Галкиной невезучести человечек оказался Казимирчиком. Носатый, кучерявый Алексей Янович тут же признался, что Галка прекрасна, что она — сама свежесть и молодость, и смотреть на нее — счастье для всякой живой души.
Все внутри у Галки заходило от отвращения.
Казалось бы, ничего плохого Казимирчик не сказал, но кисло сделалось до оскомины. Может, действительно, в далеком-далеком прошлом…
— А где все? — оборвал Казимирчика Шарыгин.
— Не знаю, — развел руками Алексей Янович и, склонив голову, принялся смотреть на Галку влажными глазами.
Шарыгин обрадованно присвистнул.
— Так мы первые!
— Не торопитесь, молодой человек, — донесся со сцены хрипловатый голос.
Клетчатый, сине-белый плед, укрывавший плетеное кресло, пополз вниз, и к неяркому свету юпитеров, включенных через два на третий, подалось помятое лицо с седыми висками. За лицом открылась худая шея, плечи, втиснутые в тесный кашемировый, горчичного цвета пиджак.
Хабаров.
— Великолепно! — негромко захлопал Казимирчик. — Это так искусно, так неожиданно! Я здесь пятнадцать минут, и ни сном, ни духом, уверяю вас. Сергей Сергеевич, вы, несомненно, мастер, каких мало.
Хабаров раздраженно поболтал кистью в воздухе.
— Алексей Янович, честное слово, иногда вы переходите в своем славословии некую черту, после которой вас хочется убить.
Он с кряхтением встал из кресла и распрямился. Отчетливо щелкнул то ли позвонок, то ли еще какой сустав.
— Слышали? — насторожился Хабаров. — Возраст.
Свернув плед и аккуратно накинув его на подлокотник, он оправил складки на брюках, медленно подошел к краю сцены и вдруг выдал оборот вокруг собственной оси на носках туфель. Вздулись полы пиджака, лопастями вентилятора мелькнули руки.
Дробно стукнули каблуки.
— Могу еще, — хмыкнул Хабаров и ссутулился обратно.
Задумчиво почесывая бровь, он спустился в зал, кивнул Галке, словно они сегодня уже виделись, и за рукав потянул в сторону Шарыгина.
— Мы сегодня что, собственно, репетируем?
— Или Брехта, или Островского.
— А с чем связано?
— С режиссером. Если появится Неземович, показываем "Бесприданницу". С Суворовым ставим "Доброго человека".
Хабаров ногтем поводил по переносице.
— А кого я в "Бесприданнице"?
— Робинзона, кажется.
— Хм… Когда-то давно, на заре своей карьеры, кажется, в Оренбурге… нет, в Ростове…
— Сергей Сергеевич, все это очень интересно…
— Да? — удивился Хабаров. — Гриша, я тонко чувствую вранье.
— Просто, Сергей Сергеевич, — приложил ладонь к груди Шарыгин, — эта ваша заря карьеры… Она как жупел уже, и если вы этого не замечаете…
— Замечаю, — кивнул Хабаров. — Знаете Шакальского? Того самого? На заре карьеры, когда я еще, грубо говоря, ходил под театральный стол…
— Господа! Вот и я!
Выкрик со сцены заставил Хабарова обернуться.
Блондин Песков глядел на собравшихся с нежной улыбкой, свысока и будто перед публикой раскинув руки.
— Ты как всегда не можешь без рисовки, — кисло заметил Шарыгин.
— Бесподобно! — восхитился Казимирчик.
— Сергей Сергеевич, Григорий Валентинович, — Песков поприветствовал коллег "офицерским" кивком. — Галина Ивановна! Вам — воздушный поцелуй!
Он поднес щепоть из пальцев к губам и раскрыл ее в направлении Галки.
— Черт! — сказал Хабаров. — Про что я?
— Про стол, Сергей Сергеевич, — напомнил Казимирчик.
Хабаров посмотрел на него совершенно пустыми глазами.
— Про стол? Ну, да, смотрю, стол…
Он задумчиво умолк.
Песков присел на край сцены, а затем молодцевато спрыгнул в зал. Он был поспортивней, пофактурней Шарыгина, в нем не было вальяжности, ленивой неги, но были напор, хищный оскал и мужественный подбородок.
Смотрелся он, конечно, выигрышней, и Шарыгин ему этого простить не мог.
— Ах, Игорек, Игорек, береги себя.
Песков опустился в кресло рядом с Галкой.
— Кровь играет рядом с красивыми девушками.
— Да? — присел, удивляясь, и Шарыгин. — Твой порыв слишком эгоистичен, чтобы красивые девушки обратили на тебя внимание.
— А мне кажется, что я нравлюсь.
— Понимаешь, вовлеченности не получается, — сокрушился Григорий. — Моноспектакль.
— Кстати, — очнулся Хабаров, — о моноспектаклях. На заре моей театральной юности…
Галка вдруг почувствовала себя лишней.
Говорят о своем, думают о своем. Почему ей казалось, что Шарыгин с ней стал общаться как с равной?
Инженю ты мое, инженю…
Хабаров даже не поздоровался. Песков и слова не сказал. Кто она? Кукла, ширма, пустое место? Неужели с ней нельзя даже о погоде?
Обидно.
А еще обидней будет, если просмотр так и не состоится. То есть, у всех состоится, а у нее нет. В конце концов, кто она, так…
— Не расстраивайтесь, — дохнул в ухо противный Казимирчик, — это павлиньи игры. Самолюбование, соперничество. Они ни коим образом вас не умоляют.
Чтобы быть от Казимирчика подальше, Галка пошла по рядам вверх, ее даже не окликнули, и она спокойно дошагала до входных дверей, скрытых портьерной тканью, приоткрыла створку в пустой и темный холл.
На мгновение подумалось: почему бы нет?
Сбежать, на воздух, из плюшевой театральной духоты, никто не кинется, никто не заметит даже, Казимирчик, наверное, скажет только: "Восхитительно смылась! Я сам ни сном, ни духом…". А она дойдет до цветочного на Крещения, хоть у нее и свободный график работы в магазинчике, но появляться-то надо иногда, и тетя обрадуется.
Створку пошире.
Как назло, Фигаро объявился в самый неподходящий момент. В смысле, господин Россини со своей арией.
Та-да-да-дам! Pronto prontissimo…
Самое удивительное, что когда Галка обернулась, все смотрели-таки на нее, белели лицами. И Песков, и Хабаров, и Шарыгин. Вот уж вовремя!
Телефон к уху.
И смотрите, хоть обсмотритесь. Не до вас.
— Галка…
Второй акт трагедии?
— Я слушаю, — вздохнув, сказала Галка.
Сердце стиснуло. Ну что, что еще, подруга? Новые упреки? Новые обвинения?
— Прости, — помолчав, подышав, вдруг прошептала трубка Светланиным голосом. — Я… я дура просто. Я знаю, что ты не могла, но он мне всю кровь…
Слезы облегчения чуть не брызнули у Галки из глаз.
Камень с души, булыжник из-за пазухи, думайте, что хотите, мир стал светлей.
— Светочка, я все-все-все понимаю, — заговорила она взахлеб, прикрыв динамик ладонью. — Ему просто жить негде. А у меня две комнаты… Я в маленькой, он в большой.
— И долго… — Светлана сглотнула. — И долго он так собирается?
— Говорит, что неделю.
— Скажи ему, пусть возвращается. Пусть. Квартира-то его.
— Может, ты сама ему?…
Трубка горько фыркнула.
— Не могу. Слышать его не хочу. Пока.
Спустившись к сцене, Галка обнаружила, что народу прибавилось. Рядом с Казимирчиком сел Костоглотов с намотанным на ангинное горло шерстяным шарфом, на втором ряду с зеркальцем и помадой обосновалась Жмуркова, упершись коленями в сетчатых чулках в спинку впередистоящего кресла, помощник режиссера Абаева копалась в своем непременном портфеле серой, антилопьей, по слухам, кожи, шурша распечатками текстов и совершенно по-лошадиному фыркая. К компании Шарыгина, Пескова и Хабарова примкнули Заборский и Крюсс, образовав похохатывающий заговорщицкий кружок.
Сивашова, Веснина.
На сцене неподвижно, словно медитируя, стоял Суворов — глаза закрыты, ладони сложены у груди. Чалму бы ему!
Галка села через проход на краешек кресла.
Ей подумалось: вот мы и собрались, театральные вороны и одна белая ворона, то есть, я. Потому я и нахожусь, где нахожусь, в отдалении.
В добровольной ссылке.
— Итак, — открыл глаза Суворов, — я надеюсь, здесь все?
— Аллы Львовны пока нет, — подал реплику Казимирчик. — И Мукасевича.
— Н-да, без Аллы Львовны… — Суворов вдруг обнаружил Галку и прищурился. — А на вас, Галина Ивановна, кажется, никакой роли не распределялось.
— Я вам все позже объясню, Александр Михайлович, — привстал Шарыгин.
— Это обязательно. Впрочем… — режиссер-однофамилец победителя турок запустил пятерню в рыжеватые свои вихры. — Галина Ивановна, вы номинально хотя бы с Брехтом знакомы?
— С "Добрым человеком из Сычуани"? Да, — кивнула Галка, — да.
— Угм… Пока Аллы Львовны нет, вы бы ее реплики… Майя Жансоловна, — резко обернулся Суворов к Абаевой, — у вас там лишней распечатки не найдется?
— Сейчас поищу, — ответила помощник низким грудным голосом.
Портфель вздохнул антилопьими боками, и Майя Жансоловна, расставив крепкие ноги, запустила руку ему в пасть. Было в этом что-то от хирургической операции.
Удаление миндалин или кости, застрявшей в горле.
— Вот.
Растрепанные листы появились на свет.
— Хорошо, — сказал Суворов и принялся расхаживать по сцене так, что Галке, и всем остальным, конечно, был виден грязевой кант на его ботинках. — Итак, что у нас с Брехтом? Брехт до сих пор актуален. Да-да, и Петр Фоменко, и на Таганке его с успехом пользуют. И прочие, прочие тоже. Но мы решили придать ему чуть больше аутентичности, чуть больше современного нерва. То есть, "Добрый человек" у нас переместится в наши реалии. Концепцию я вчерне… Собственно, будет не табачная лавка, а ларек, но об этом далее. Там, в распечатках, пометки есть. И чем хорош Брехт в данном случае? Тем, что будет занята почти вся труппа.
— А если я в первых актах не участвую, — подняла руку Жмуркова, — мне что, все равно здесь сидеть?
— Обязательно! — Палец режиссера взлетел и как пикирующий бомбардировщик нацелился на Жмуркову. — Мы или коллектив, или нет. А концепция требует общего участия, потому что мне хотелось бы, чтобы каждый привнес в Брехта что-то свое, примечательное, прочувствованное, что-то от нынешнего времени. И был бы не против некой импровизации в рамках текста. Но это мы еще обсудим.
Суворов похлопал в ладоши.
— Так, давайте с первой же сцены, где боги и этот, бедный… — он пощелкал пальцами, вспоминая, — водонос, только у нас — курьер. Сивашова, Загорский, Крюсс — боги. Иностранцы, в нашем случае. Григорий Валентинович, вы у нас пока Ван, то есть, Иван. Декорации будут провинциального городка, я уже смотрел — замечательные. Такая, знаете, посконность, застывшее время, то, что нужно для нашей постановки.
Режиссер умолк, что-то соображая.
И опять Галке показалось: все это — театр в театре. Будто сдвинулась точка зрения, и уже не Галка, а кто-то за ней, не участвующий, отстраненно наблюдал за происходящим. Все играли предназначенные роли. Но вовсе не Брехта.
Абаева играла Абаеву, Казимирчик — Казимирчика, Шарыгин — Шарыгина, льва театрального. Получалось не бездарно, органично даже. Только почему-то чувствовался надлом, то ли из-за усталости, то ли из-за бессмысленности постановки.
Несчастные люди!
Стиснутые кукловодом по рукам и ногам, выпихнутые на сцену жизни в толпу таких же растерянных людей — играйте!
И щелканье хлыста.
— …вановна, — расслышала Галка, несомненно, обращенные к ней слова.
Наблюдатель смущенно спрятался за шторками век, как за занавесками в балконной ложе, и пришлось, краснея за него и за себя (ой, шизофрения!) вскакивать с кресла.
— Да, извините, я прослушала.
— Вот! Вот! — обратился Суворов к Шарыгину. — Вот она, ваша протеже!
Галка опустила глаза.
С высоты человеческого роста туфли казались маленькими, и ноги в джинсах вонзались в них глубоко внизу. Настоящие кэрроловские ощущения.
— Извините, — снова сказала Галка.
— Александр Михайлович! — загудел Шарыгин. — Что вы, ей-богу! Человек просто концентрируется. Настраивается. Сами ж знаете.
— Знаю, — сбавив тон, сказал Суворов. — Но с этим, в конце концов, можно и повременить. Сначала ставится задача, а потом сколько влезет… И вообще, Григорий Валентинович, попрошу на сцену, без вас, собственно, стоим.
— Я уже, — ответил Шарыгин и степенно поднялся к режиссеру. — Куда мне?…
— Сюда, — Суворов указал Григорию место перед столом. — Это улица, вы — курьер… Черт! — В его глазах блеснул огонь озарения. — Мысль пришла! Вы не курьер, нет, это еще все-таки не дно, какие-то перспективы. А нам нужно… Вы — "бутерброд"!
— Хот-дог! — подал реплику Песков.
— На заре моей молодости сие называли "сэндвичем", — произнес Хабаров. — Кажется, это показывали в "Международной панораме".
— Гос-по-да! — умоляюще вытянул руки Суворов. — О гастрономии потом. Григорий Валентинович, вы ходите по сцене и раздаете буклетики, рекламку всякую, вполголоса, стеснительно бормочете чушь. Стрижка недорого, суши, автошкола и тому подобное.
Шарыгин кивнул.
— Это я уяснил.
— Прекрасно. Потом ваш моноложик, а за моноложиком — Крюсс, Загорский, Сивашова, иностранные, так сказать, туристы. Капиталисты даже. В общем, элемент Европы в нашем сонном, темном царстве.
Суворов спрыгнул со сцены.
— Так, поехали. Григорий Валентинович…
Шарыгин сразу ссутулился, согнул колени и побрел слева направо. Пальцы его, зажатые щепотью, тыкались в пустоту.
— Возьмите буклетик… граждане, высокие скидки…
Суворов, отмахав семь рядов, уселся в восьмом, энергично показывая Шарыгину продолжать.
— Я — Иван. Я — бутерброд. Я ношу картонные плакаты — рекламирую заправку картриджей и салон автозапчастей за углом, — нелепо поклонившись, надорванным голосом объявил залу Шарыгин. — Если людей мало, приходится тащиться к рынку. Если много, я всем мешаю… А вот календарик, календарик возьмите… И вообще в нашей провинции хорошей работы не найти. Все говорят, Европа может нам помочь…
К Галке, шумно дыша, подошла Абаева.
— Галина Ивановна, вы уж помоложе меня, могли бы и сами за текстом-то, — недовольно произнесла она.
Пьеса шелестнула листками, интимно показывая подчеркивания красным карандашом, и шлепнулась Галке в ладони. Маленькие, подведенные тушью глаза Абаевой на мгновение задержались на Галкином лбу, который, видимо, без слов говорил о своей хозяйке, затем помощник режиссера укоризненно выдохнула (наберут молодых!) и, переваливаясь с ноги на ногу, вернулась обратно на свое место, к наброшенной на спинку шали и антилопьему портфелю.
Брехтовская Шен Де в пьесе была переправлена на Марию. Правда, профессию ей режиссерский гений оставил прежнюю.
Проститутка вписывалась и в новую концепцию.
К Шарыгину тем временем присоединилось трио туристов-капиталистов. Возникла проблема ночлега. Найди нам возможность переночевать, попросили они Ивана. Хотя бы в ближайшем доме. Начни с ближайшего!
Крюсс выпячивал живот, Загорский с интересом отщелкивал кадры на воображаемый фотоаппарат, Сивашова лениво обмахивалась косынкой.
Шарыгин метался по сцене, стучась в невидимые квартиры.
— Убедительней! — привстал с кресла Суворов. — Григорий Валентинович, не изображайте Квазимодо. Ходите, как… Боги, тьфу, Европа! Вы хорошо. Сытости побольше, неги. Беспокойство о ночлеге — легкое, его немного.
Галка пыталась одновременно слушать сцену и читать режиссерские правки.
Песков неслышно переговаривался с Хабаровым. Казимирчик воодушевленно внимал репетирующим. Жмуркова, убрав зеркальце с помадой, скучающе катала за щекой леденец и раскачивала коленями нижний ряд.
Монотонный скрип кресел наконец надоел Суворову, и он вскинул голову:
— Кто там качает? Прекратите немедленно!
— Сорри, — подняла руку Жмуркова. — Можно в туалет?
— В уборную, моя юная коллега, — повернулся к ней Хабаров. — В мои благословенные времена слово "туалет" касалось лишь платьев.
— Да вы зажились! — весело воскликнул Песков.
— Не вы подвесили сей волосок, — назидательно заметил Хабаров.