— Черт! — взорвался Суворов. — Что за галдеж! Вероника Андреевна, пожалуйста, туалет к вашим услугам. Остальные, хотя я всех вас уважаю как актеров, — заткнулись!
— И я? — спросил Шарыгин.
— Вы как раз продолжайте.
Жмуркова, покачивая бедрами, звонко отстучала каблучками свой выход. Несколько секунд после ее исчезновения за портьерой стояла тишина, затем Шарыгин спохватился:
— Кривые спекулянты кругом! Боги плюют на вас! Гореть вам в кипящей смоле! Никто не желает подселить туристов. — И устало добавил: — Теперь остается только проститутка Мария. Уж она не откажет.
Трио европейцев в сторонке любопытно крутило головами.
— Замечательно! — выкрикнул Суворов. — Теперь — Мария.
— Ой!
Галка вдруг сообразила, что слова Марии читает она, и рванула на сцену. Ступеньки будто смазали маслом (Аннушка пролила?), и она чуть не растянулась на них, больно ударила коленку и через силу прихромала к столу.
Эх, трамвая не хватило!
Как там? Раз, два… Меркурий во втором доме… Вам отрежут голову!
— Вы готовы?
Лицо режиссера пряталось в тени, но выражение по голосу имело донельзя кислое.
— Да, — сказала Галка.
— Забирайтесь на стол.
— Куда?
— Боже мой! Вы читали Брехта-то? Там Мария отвечает с верхнего этажа.
— Извините. Я уже.
Стол был крепкий — Галку выдержал, лишь ворчливо потрескивал под ее весом. Она осторожно расправила смятую скатерть.
— Начинайте, — потребовал Суворов.
— Мария, — Шарыгин, чтобы действительно создалась иллюзия разговора снизу вверх, встал на колени, — туристы здесь, а я не могу найти для них прибежища. Прими их на одну ночь.
— Б-боюсь, что нет, Иван, я жду клиента.
Галка шевельнулась, и стол взбрыкнул как живой. Шарыгин придержал его за край.
— Здесь никто не хочет принять их.
— Хорошо. Я могу спрятаться, и тогда клиент уйдет. Правда, дела мои плохи, и если… если к завтрашнему утру я не расплачусь…
— Галина Ивановна, ну что вы мямлите? — встал Суворов. — Вы уж не просто читайте. Вы актриса или кто? — И до обидного громко, через кресла, обратился к Казимирчику: — Алексей Янович, будьте добры, посмотрите, что там Алла Львовна, не пришла ли.
— Всенепременно! — подхватился Казимирчик.
Он легко взбежал по лесенке и пересек сцену, скрывшись за кулисами. Правда, еще успел, прижимая руки к левой стороне груди, лицом выразить Галке свое восхищение.
Ну не негодяй ли?
— Врежь ему, — шепнул Шарыгин.
— Кому?
— Сашке-Наполеону. Суворову нашему.
— Как врезать? — округлила глаза Галка.
— Как мне вчера на репетиции. Сыграй эту Марию, как можешь.
— Тут текст исправлен…
— И что? — Шарыгин посмотрел на нее. — Исправлен, исчеркан. Какая разница? У тебя вся труппа в зрителях. Кому, как не им?
— Я не знаю, как, — отчаянно прошептала Галка. — Я вообще не помню.
— Значит, это само проявится.
— Это же только на "Бесприданнице".
— А я не уверен, что только.
— О чем вы там шепчетесь? — спросил Суворов.
— Обсуждаем психологию героини, — ответил Шарыгин.
— Нечего там обсуждать. Ладно, все, — Суворов махнул рукой. — Боги со сцены — брысь. Григорий Валентинович, вы тоже. Будем считать, все здесь и так понятно. Европейцы расплатились за ночлег и, возможно, за утехи с героиней. Все-таки… Все-таки да, очень интересная трактовка… И героиня на полученные деньги открывает ларек. Галина Ивановна, давайте вот сцену за прилавком начальную, только-только купили… Да слезьте вы со стола!
Галка слезла.
— Ну и за стол, — показал Суворов. — Как за прилавок.
Галка встала, куда было сказано.
— Веснина — бывшая владелица, Хабаров — столяр, то есть, в нашем случае — ремонтник, Костоглотов и Жмуркова — разорившиеся магазинщики… Где Жмуркова? Сивашова — побудь за нее. Игорь Борисович — за многочисленных родственников. В темпе, в темпе!
Суворов снова захлопал в ладоши.
Мимо Галки, разводя руками, пробежал Казимирчик. Аллы Львовны не нашел, вернулся в зал.
Галка закрыла глаза.
Значит, врезать. А как врезать, если ничего не понятно? Кто я? Галка? Мария? Нет, я Шен Де, добрая девушка, которой представился случай открыть табачную лавку.
Проститутка, сохранившая душу.
В нищете, рядом со скотобойнями и цементным заводом. Смотришь на людей, смотришь, и видишь, как голод и бедность ожесточают их сердца, как превращают их в злобных двуногих существ, сходных с людьми только внешним видом. Внутри же… Что там внутри? Хитрость и лень, и желание зла.
Но как им не помогать?
Невозможно! Бедные люди, ежедневно заражающие собой детей. Гнусные, бессовестные, слепые к чужим бедам.
Но все же — жалко их! Безумно жалко!
Галкина рука сама по себе смахнула невидимые крошки со скатерти. Колючие табачные крошки. Лавка — табачная, и крошки — откуда им быть другими?
— Вот уже три дня, как ушли боги, — проговорила Галка, медленно поднимая в зал глаза. — Когда я посмотрела, что они мне дали, то увидела больше тысячи серебряных долларов.
Голос ее был тих и полон будущего счастья. Но затем в него вплелись нотки беспокойства и глубоко скрытой горечи.
— Я купила на эти деньги табачную лавку. Вчера я переехала сюда и надеюсь сделать много добра. Госпожа Шин, прежняя владелица лавки, уже приходила просить риса для своих детей. Странно, куда она дела деньги?
"Что за отсебятина?" — хотел возмутиться Суворов, но вдруг заметил плывущую в воздухе белую пыль. Пыль сносило от режиссера влево. Клубы ее, казалось бы, должны неспешно оседать в проходах, на спинках и сиденьях кресел, но вместо этого почему-то оседали на уставленную лачугами улочку, на плотную желтую землю, на побеги молодого бамбука. Или это вовсе был не бамбук?
Нехорошее, какое-то колючее, совсем не русское слово замерло у Суворова на языке, но не сорвалось, а, помедлив, сухим налетом опустилось в горло. Режиссер поморгал, вдохнул и уцепился за подлокотники. Впрочем, подлокотники тоже оказались фикцией, вместо них в одной руке у него появилась тяпка, а в другой — ком сорной зелени.
— Вот и сегодня, я вижу, она идет через площадь со своим горшком, — грустно произнесла Галка.
Но и в Галке Суворов усомнился.
Хлипкое строение, прочерченное солнечными лучами, как клинками, с тающим, неверным вторым этажом, распахнутое настежь в пыльное пространство, заполненное полками и мешками, центральной фигурой имело вовсе не Галку. Молодая китаянка глядела на Суворова. Узкие глаза. Печальная полу-улыбка. Линялое, светло-голубое ципао (ципао?).
Ветерок носил рисовую шелуху. Хлопали занавешивающие окна дырявые циновки.
Ниже, у края площади, Суворов заметил бездомных, сидящих на земле и тоже с благоговением взирающих на владелицу табачной лавки. У одного из бродяг были вымазанные глиной желтые волосы, а другой был лыс.
— Вот она идет, — повторила китаянка. — Добрый день, госпожа Шин.
И действительно к лавке несколько неуверенно подошла пожилая женщина с горшком, заученно улыбаясь, сунула голову внутрь:
— Добрый день, мадемуазель Шен Де. Как… как вам в новом доме?…
Шарыгин слушал разговор двух китаянок и плыл, плыл. Куда плыл — бог знает. Ему думалось: и Волга была. И Сычуань — вот.
Как по Волге плыл.
Он впитывал шелест кипарисов, дымы цементного завода, обсыпанные белым тени прохожих. Слушал кукареканье петухов, шаги и кашель. Дышал тем странным временем. Рядом в плохом халате сидел, открыв рот, Казимирчик. Китайское лицо его было одухотворенно-восторженным. Глаза блестели, словно у кокаинщика. Китаец Казимирчик был счастлив. Где-то внутри него гнездились, беспокойно вспархивая, слова "ошеломительно", "волшебно", "бесподобно", но он боялся вспугнуть ими происходящее, и поэтому держал себя за горло. Пропустив руку под грудью, нащупав сердце, застыла Абаева. Сердце прыгало под пальцами. Глаза искали знакомые ориентиры, но их не было — ни зала, ни сцены, ни прямоугольных плафонов, указывающих выход. Была улица, на заднем плане толпились хилые хижины, горячее солнце светило с неба. Летела пыль.
Шен Де в лавке принимала гостей.
Они были требовательны, наглы, завистливы и считали себя в своем праве. Ей хотелось помочь им, пустить жить, отдать все, что есть, но, видят боги, одновременно в голове ее зарождался другой голос, и этот голос, грубый, почти мужской, иногда едва не прорывался наружу, чтобы уличить, обвинить, потребовать.
Паразиты! Нахлебники!
— Милая Шен Де, мы подумали, нельзя ли у тебя провести хотя бы ночь?
— Пожалуйста, пожалуйста! Я охотно приму вас.
"Когда-то вы выгнали меня на улицу. — кричал голос внутри. — И что же? Убирайтесь прочь!". Но силы у него пока не было.
— Я слышал, вы завтра открываете лавку. Не найдется ли у вас лишней сигареты?
— Пожалуйста.
— Славная лавчонка!
— Это мой брат и невестка. Думаю, придется их оставить.
— А это племянник.
— Но как же?…
— Это не ваши полки. За них еще не рассчитались со мной. Я столяр. Я их делал. С вас сто серебряных долларов.
— Но у меня нет денег. Повремените, прошу вас.
— Ничего не знаю!
"А сострадание? — надрывался голос. — Есть ли оно у тебя?". Гости же множились, занимали лавку, обживались, галдели, затирая владелицу вглубь, к полкам, в темноту, пока она не растворилась в ней совсем, взмахнув напоследок рукавом ципао.
Тишина.
Оглушительная. Болезненная. Только что стоял гомон, шелестели листья, стучал деревянный каблук, ползал ребенок.
И внезапно — ш-ш-ш-ш…
То ли ветер, то ли дрожь земли — рассыпалась в труху лавка, облетело небо, в искусственный свет ужалось солнце, за бархат кулисы спрятались дома, и вся Сычуань провалилась разом. Цементная пыль растаяла будто снег. Бледными бабочками разлетелись ципао, и актеры, оставшиеся в одежде, в свитерах и брюках, юбках и блузках, рубашках и джинсах, все равно казались как голые.
Женщина за столом выдохнула и стала выше ростом, изменила разрез глаз, стиснула скатерть. Шен Де. Шен Де. Галка. Да, Галка. Кажется, она.
Я — Галка.
Ни звука. Ни слова. Ни шевеления.
Провал, подумала Галка и, одними губами прошептав: "Извините", выскочила в коридорчик к гримеркам. Тишина преследовала ее по пятам. Даже отсеченная дверью, замерла с той стороны.
Жуткий провал.
— На ши шенма? — произнес неожиданно Суворов.
И понял вдруг, что это не те слова, чужие. Странно.
— Что это было? — повторил он уже по-русски.
Но вопрос остался без ответа.
Затем кашлянул Хабаров, со всхлипом втянула воздух Абаева, и тишина треснула, порвалась, наполняясь скрипами кресел, шорохом одежд, шагами, взмахами рук, движением тел, возгласами и горловыми звуками.
— Ни хрена ж себе! — выдавил Песков, выпрямляясь, избавляясь от прищура и фантомной хромоты. — Черт!
В спину Игорю Борисовичу выстрелило, и Веснина, очнувшись, принялась массировать ему поясницу. Костоглотов осматривал сцену и кулисы, словно ожидая чего-то, стучал по столу. Сим-сим, откройся! Хабаров тер лицо. Сивашова хихикала, закрыв рот ладонями. Глаза ее были безумны. В зале выпал из кресла Казимирчик и так и застыл, неудобно подвернув ноги и глядя в пустоту. Абаева полезла в антилопий портфель за валокордином. Суворов поймал себя на том, что стоит, даже поднял руку, но зачем стоит и для чего поднял, ответить себе не смог.
Хлопки, раздавшиеся с верхнего ряда, заставили его вздрогнуть.
Он обернулся — у самых дверей, запахнутый в черное пальто, с затянувшимся на горле серебристым шарфом, из-под широкополой шляпы поблескивал очечками Неземович.
— Вы видели? — спросил Неземович, уколов собрата по режиссерскому ремеслу острым стеклянным взглядом.
Ладони в перчатках, будто по инерции, хлопнули в последний раз.
— Я? — уточнил Суворов. — Я — да. Но это… Это что-то…
— Это чудо, — заявил Неземович, спускаясь. — Чу-до. Чудеса. Которых в нашем мире уже… — Он вытянул шею. — Только я почему-то не вижу главной героини.
Сердце Суворова, трепыхнувшись, дало сбой.
— Она была. Она, правда, по старому, оригинальному еще тексту… — он покраснел, сообразив, что все его ремарки, вставки и подчеркивания, все его потуги осовременить Брехта — ничто по сравнению с Галкиной игрой. Ох, даже меньше, чем ничто.
— Это, батенька, дар, — сказал Неземович. — А дару не прикажешь — работает, как умеет.
Мелькнуло серебро шарфа, и фигура в пальто, приветственно коснувшись полей шляпы двумя пальцами, проскользнула к сцене мимо Суворова. Он поспешил за ней, уминая пьесу во внутренний карман пиджака.
— Вы, извините, но мы уже репетируем, — торопливо заговорил он в спину Неземовичу. — Я Галину Ивановну вижу в главной роли…
— Разумеется, — не оборачиваясь, качнул шляпой Неземович.
— А вы можете взять Аллу Львовну.
Неземович резко развернулся.
— Вы умеете обращаться с чудом? — спросил он громко.
— Э-э… вы, собственно, о чем? — растерялся Суворов.
— Понятно. Так, — Неземович хлопнул перчатками, обращаясь к труппе, стеклышки очков весело сверкнули, — господа актеры, завтра вечером я начинаю ставить у вас "Бесприданницу". Обещаю вещь не на один сезон. Вчерне я уже знаю, кто кого будет играть. Кое-кого просмотрю дополнительно. Но изначально хотелось бы поговорить с внезапно исчезнувшей Галиной Ивановной, фамилии которой, к сожалению, не знаю. В гримерки не пойду, поэтому, кто-нибудь уж будьте добры…
…Мама пахла полевыми цветами и грибовницей.
Галка уютно устроилась у нее на коленях, а на собственных колешках держала книжку с самым-самым рисунком на развороте. Там, блистающий белым и золотым принц летел по воздуху на темном, как ночь коне, а под конем проплывали лес, река и избушки с огоньками окон. А еще маленькие фигурки людей размахивали руками. "А он куда спешит?" — спрашивала Галка, водя по принцу пальчиком. "Он спешит к своей любимой", — отвечала мама. "К кому? К Василисе?". "Да, к девушке, которую он любит больше всего на свете". "А ко мне тоже прилетит принц?" — Галка вывернула голову, чтобы видеть мамино лицо. Мама поцеловала ее в лоб. "Обязательно. Только принцы бывают разные. Они могут и не летать, а просто ходить с тобой по одной улице или в одну школу". "А как же я тогда узнаю своего принца?" — удивилась Галка. "Не знаю, — вздохнула мама. — Наверное, без него весь мир будет казаться тебе ненастоящим, серым, нереальным". "Сказочным?" — подсказала Галка. "Нет, — улыбнулась мама, — скорее, как кино или как сон. Ты будто живешь, но все никак не можешь проснуться".
Потом, когда папа уйдет, мама задымит как паровоз, проращивая морщинки у губ, и в глазах ее появятся странные жгучие искорки, жесткие, злые. Иногда Галка думала, будто это осколки разбитого Снежной Королевой зеркала…
Стук в дверь был легкий, донельзя вежливый.
Галка подняла голову. И чего людям надо? Молчат как рыбы, здесь молчат, на сцене молчат, будто немые, безъязыкие.
Впрочем, и так понятно.
Хотя, конечно, сначала казалось, что она очень даже хорошо играет. Представлялось: городишко, хилые домики, пыль летит с цементного завода. И люди через одного с белыми лицами, несмотря на то, что китайцы. Все-таки Сычуань, не Европа.
Стук повторился.
Ясно, решила Галка, просят освободить гримерку. Она оглянулась. Трехстворчатое зеркало отразило ее лицо, галерею тюбиков и баночек, боа из радужных перьев. Кушетка, передвижная вешалка, афиши на стене. С афиш строго смотрели многочисленные Аллы Львовны — в красной косынке, в парике, в профиль и анфас.
Вон куда тебя, девушка, занесло.
Ну, выгонят и выгонят, вздохнула Галка, отщелкивая поворотный замочек. Пойду к тете в цветочный. В конце концов, свет кли…
За дверью стоял Казимирчик.
Все бы ничего, Алексей Янович как черный вестник — о, это было ожидаемо. Галка так и предполала, что пошлют его.