— Собирались у Федора Николаевича. Стихи читали.
— Стихи читали, — повторил Юрин и скорбно покачал головой. — И вино пили?
— Пили.
— Все ясно, — сказал Камский, — не об чем говорить.
— Ну, а еще что делали? — спросил Юрин.
— Ясно, что делали, — снова искривился Камский, — неужели еще не ясно?..
— Ах нет, — вмешался Тарасов, — я не могу допустить этой мысли…
Его прервал Юрин.
— Ты вот что скажи, — строго обратился он ко мне, привстав и откидывая ото лба легкие прямые волосы, — скажи прямо и честно: афинские ночи у вас были?
Я не собиралась лгать. Что я знала об Афинах? Греция, расцвет искусства, музыка, скульптура… Я вспомнила вазу с цветами посередине стола, стихи, «Танец Анитры». оранжево-черную фигурку…
Ответила убежденно:
— Афинские ночи были.
Брезгливо искривился Камский, сокрушенно взмахнул руками Тарасов. Юрин опустился на стул.
— Упустили мы тебя, комсомолка. Не ждал я этого. Эх ты! — И он горестно отвернулся.
* * *
И вот спустя несколько десятилетий Михаил Юрин двинулся ко мне с протянутой для приветствия рукой, но я обняла его, уткнулась в насквозь прокуренный пиджак, ощутила его дрожащую руку на своих волосах.
— Видишь, встретились, — сказал он. — Я твое имя в печати вижу, радуюсь. Все ж таки моя ученица, хотя и прозаиком стала.
О чем можно было спросить и что узнать?
— Ну, как я живу? Я хорошо живу. Вот недавно у меня два стихотворения в один сборник приняли…
Он вдруг оживился:
— А помнишь, ты мне свои стихи давала? Детские стишки были. А надпись на тетрадке мне и сейчас помнится: «До двадцати лет пишут стихи все, после двадцати поэты, после пятидесяти — идиоты». Мне-то уж куда за пятьдесят. А все пишу…
— И сборник выйдет, — напомнила я.
По внезапно наступившей тишине стало понятно, что вечер начался.
— Иди, — сказал мне Юрин, — иди, читатели ждут…
Сидевшая рядом со мной армянская поэтесса Маро Маркарян сказала:
— Ты что, плакала? Вытри глаза…
Юрина я больше не видела.
Бессмертные
В этот день произошло много событий. Началось с того, что перед третьим уроком в класс вошла француженка Алиса Ивановна и объявила:
— Собирать вещи и прочь-прочь домой…
Когда ученицы радостно взревели, она страдальчески заткнула уши:
— Без шум, без шум…
Никто не понял, в чем дело, но расспрашивать не стали. Все торопливо запихнули в сумки книги и тетради. По пустынному и тихому в этот час урока коридору навстречу девочкам двигались люди в белых халатах с баллонами в руках, за ними шла школьная нянечка с ведром и тряпками.
Разъяснила дело изгнанная с урока ученица параллельного класса. Свободная и одинокая, она слонялась по школе и все знала.
— У вас случай скарлатины. Приехала дезинфекция. А в черном городе начался нефтяной пожар. С чердака видно.
Скарлатина могла быть у Жени Маясовой. Она уже четыре дня не ходила в школу. Эта новость никого не взволновала. Болезни были редкими и желанными. Пожары случались чаще. Город у моря баловал своих жителей великолепными фейерверками с заревом в полнеба. Горящий газовый фонтан гигантской свечой озарял Приморский бульвар. Световые эффекты сопровождались музыкальным оформлением на низких зловещих нотах.
Два десятка благоразумных и нелюбопытных девочек разошлись по домам, а пятерым понадобилось лезть на чердак, чтобы определить направление пожара.
Замок на чердачной двери легко открывался головной шпилькой. Мимо изъеденных молью чучел зверей и птиц, истертых до деревянной основы классных досок, рулонов изорванных географических карт девочки добрались до треугольного окошка с торчащими остриями разбитого стекла.
С высоты пятого этажа они увидели на горизонте облако черного дыма с багровыми всполохами. Это выглядело особенно грозно при ясном блеклом небе поздней осени, при солнце, освещавшем бесконечные плоские крыши и сероватое пространство моря.
Пожар вздымался над черным городом, и знакомое гудение уже набирало силу.
Когда девочки добрались до промысла, толпа людей, сдерживаемая цепью пожарных, плотно окружала горящий фонтан. С высокого пригорка, куда вся компания стала проталкиваться, протискиваться — и наконец пробралась, пожар был виден, как сцена в театре из первого яруса.
Буровой вышки уже не было. С земли поднималось, опадало и снова вскидывалось ревущее пламя. На секунду оно прикрывалось густым плюшевым дымом, но потом вновь возникали малиновые, алые, оранжевые отсветы.
Мусю прижали к боку пожарника, и она сквозь плотный чад нефти и горящего газа, сквозь запахи, извергаемые из глубины земли, ощущала, как пахнет его мокрая одежда куревом, потом и почему-то супом.
С силой отталкиваясь назад, пожарник отодвигал любопытных прочь, но Муся вцепилась в его кожаный пояс. Из-под вытянутой руки пожарного ей было видно, как вокруг огня стремительно носились люди, как толстыми голубыми змеями низвергалась к основанию огненного столба пенная жидкость, от которой пламя вздымалось еще выше.
Лена и Таня держались рядом, Фанни и Клару отнесло в сторону, но все они видели, как вдруг оранжево-ало засияли на закопченном небе две соседние вышки и, мелко задрожав, опустились на землю углями больших костров.
Рядом закричала женщина:
— Чего же они смотрят? Чего они думают? Мы же все погорим!
Неподалеку от буровых стояли невысокие дома с прокопченными деревянными галерейками, на которых толклись встревоженные жители.
— Мамиконова нет, — сокрушенно сказал мужчина. — Я тебя спрашиваю, почему Мамиконова нет? — сердито прокричал он прямо в ухо пожарному.
— Я над ним не хозяин, — зло огрызнулся пожарник.
Потом нехотя добавил:
— В Сабунчах газ горит…
Еще одна буровая, которая стояла в отдалении, вдруг от основания покрылась маленькими розовыми лепестками. Живые и трепетные, они бежали все выше и выше, обгоняя друг друга и оставляя после себя оранжевые прозрачные контуры буровой.
Мусю охватило неизведанное еще чувство ужаса и вместе с тем восторга. Она впервые была частицей многоликой монолитной толпы, подверженной приливам и отливам в зависимости от всполохов огненной стихии. Хотелось, чтобы все это кончилось, и хотелось, чтоб не кончалось никогда.
А вокруг отовсюду зазвучало:
— Мамиконов, Мамиконов…
Это имя главного тушителя нефтяных пожаров знали все в городе. Говорили, что он закрывает горящие газовые фонтаны стальной плитой, говорили, что встречным огнем отрывает пламя от земли… Личностью он был легендарной и появился, как сказочный герой, сопровождаемый восторженным шумом толпы. Ярко-красный легковой автомобиль медленно проехал по коридору, образованному расступившимися людьми.
Усатый, смуглый, великолепный, он был далек от идеала, но в него можно было влюбиться, и Муся это поняла, потому что в душе начали сочиняться стихи:
— Мамиконов приехал? — спросила она, хотя спрашивать уже было незачем.
— Граздан Мушегович его зовут! — гордо сказал пожарный.
Все пришло в движение, круг расширился, людей оттиснули с пригорка.
— Ну, теперь на огонь смерть пришел, — радостно сказал старик азербайджанец, — кончал пожар, совсем кончал.
Муся внезапно ощутила, что кончается волнующий праздник.
— Горит еще! — строптиво возразила она.
— Кончал, кончал, не боись, — успокаивал старик, ласково кивая ей головой.
Сразу стало неинтересно. Временами огонь еще вздымался и подвывал, но сила его иссякла. Непонятно, как этого добился хитроумный Мамиконов, но пожар был задушен, оторван от земли или загнан под землю — кто знает.
Пятерых девочек, вышедших на трамвайной остановке, томила невысказанная неудовлетворенность.
Домой не хотелось.
— Предлагаю поехать на бульвар, пусть нас ветерком обдует, — сказала Лена.
В переполненном трамвае они поехали на другой конец города. И конечно, никто из них, кроме Клары, не взял билета.
— Погубит тебя твоя порядочность, — сказала ей Ленка. — Не сберегла для общества нужную копейку.
— А у меня еще есть…
Клара виновато вытащила из кармана одну серебрушку и несколько медяков.
— Ура! — закричала Ленка. — Прибавляю свои двадцать. Кто больше?
У входа на бульвар они сосчитали деньги, которые не успели истратить, потому что школьный буфет открывался только после третьего урока.
— Семьдесят шесть копеек, почти рубль, — подытожила Ленка. — Что будем покупать?
Напротив бульвар, на набережной, в маленьких темных лавках торговали персидские купцы. Они продавали тонкий прозрачный рис, который назывался «ханским». В полотняных промасленных мешочках хранили зеленый изюм, пересыпанную кристаллами соли альбухару и сушеные абрикосы восковой ломкости. Там стояли мешки, наполненные крупными раскрытыми фисташками, соломенно-желтым арахисом и грецкими орехами с картонно-хрупкими скорлупками.
На многоярусных, выраставших одна из другой вазах возлежали невзрачные на вид серые лепешки первоклассной нуги, пласты фисташковой халвы и большие конфеты в ярких обертках.
Там было еще много неведомого — баночки с приправами и специями, склянки с благовониями, эссенции и эликсиры, которые продавались по каплям, по граммам и стоили баснословных денег.
Девочки ничего не могли здесь купить, кроме крепкого ароматного ириса, ценимого за то, что на один его квадратик приходилось почти полчаса удовольствия.
После дневного света они очутились в душистом сумраке. За маленьким низким прилавком сидел тощий старичок и читал книгу с желтыми страницами, изузоренными черной вязью арабского алфавита.
Он поднял глаза, вздохнул, оценив уровень платежеспособности покупателей, однако вежливо привстал с табурета и готовно вытянул в их сторону длинную шею.
— Полфунта ирисок, — независимо сказала Ленка.
Деньги были рассчитаны так, чтобы их хватило выпить еще по бокалу знаменитых «фруктовых и десертных вод Логидзе».
Из глубины лавки бесшумно возник человек в красной фетровой феске. Перебирая четки, он оглядел девочек и произнес короткую непонятную фразу, на которую старичок ответил быстрым покорным движением, приложив руку ко лбу.
Всех пятерых сковал оценивающий взгляд. Стараясь не замечать мужчину в феске, они все же косились в его сторону и видели лакированные остроносые туфли, шевиотовый костюм «индиго», пиджак которого, застегнутый одной пуговицей, еле сходился на сиреневой рубахе. Мужчина точно застыл, тяжелый даже рядом с тюками, мешками и ящиками. Двигались только длинные, темные пальцы, перебирающие янтарные бусы. И слегка раскачивалась черная кисточка, свешиваясь с фески.
В ту минуту, когда старичок снял с чашки весов покупку, человек в феске лениво сказал:
— Вы, барышни, называется… От барышни должно розой пахнуть, духами пахнуть. А от вас. — он глубоко вдохнул, — от вас копченой рибой пахнет…
Онемели все, кроме Муси. Воспитывающая себя на образцах Прекрасной Дамы и Незнакомки, она не могла стерпеть поношения.
— Мы на нефтяном пожаре были… В черном городе пять буровых сгорело… Три часа фонтан потушить не могли… А вы говорите… Сам Мамиконов приезжал…
Фанни изо всей силы дернула ее за рукав. Старичок с поклоном протянул Ленке сверток, и девочки кинулись к выходу с чувством преодоленной опасности.
— Хотите верьте, хотите нет, он выбирал из нас гурию для своего гарема! — выпалила Таня.
— Гурии — это в раю, а в гареме одалиски, — поправила Клара.
— А Муська туда же: пожар, пожар… Ну, чего ты вылезла? В одалиски захотела? Для этого нэпмана наш пожар — дорогой праздник!
Фанни недавно приняли в комсомол. Она была проникнута классовым самосознанием.
— Доложила ему: пять буровых сгорело! На блюдечке преподнесла!
Муся чувствовала себя виноватой и даже не огрызалась.
Днем на бульваре было пустынно. Гулял ветер. Море кудрявилось и било волнами о стену парапета, так что брызги обдавали девочек, устроившихся на плитах. Лена сорвала тонкую обертку с лакированных ирисок. Их было много. Два больших тяжелых пласта.
— Девочки, — сказала Ленка, — нам подали милостыню!
— Нас купили, — уточнила Фанни. — Толстопузый взял нас на содержание.
— Ну и отлично! Дайте мне ириску, — потребовала Муся.
— Лично я этот ирис есть не собираюсь, — холодно сказала Фанни.
— Я считаю, надо сейчас же отнести ему деньги за лишний вес, — решила Клара.
— А где мы их возьмем?
— Можно домой сбегать.
— Ну и что докажем? Толстопузый к тому времени уйдет, а хитрый старик деньги прикарманит и скажет: «Спасибо вам, дуры!»
— Во всяком случае, я есть не буду!
— А я буду, — взорвалась Муся. — Дайте мне ириску!
— Одалиска ты, а еще поэтесса.
— Подумаешь, конфеты в принцип возвели…
Все стало плохо. Фанни злилась, Танька ворчала, Клара непреклонно сжала губы.
Лена задумчиво смотрела в море на темную глыбу острова Наргина, возле которого, как всегда, не то стоял, не то шел пароход. Ее некрасивое, притягательное лицо стало задумчиво отрешенным. С первого класса она была отличницей, не зубрилой, но девочкой с разносторонними, обширными знаниями. У ее отца было революционное прошлое. Свет этого прошлого падал на Лену.
— Не бузите, девочки, — сказала она, — черт с ней, с этой подачкой…
Ленка привстала, размахнулась и швырнула ириски в воду.
— В набежавшую волну, — сказала она.
Фанни расхохоталась. У нее был особенный смех — басовитый колокольчик. Клара одобрительно кивнула. Муся чуть не плакала.
— Ну и что? Зачем? — твердила она. — Теперь все бычки будут пахнуть сливочным ирисом…
— Забудем этот ирис, наплюем на бычков, будем жить на вершинах. Читай стихи!
Напрасно некоторым Лена казалась слишком рациональной. Нет, она понимала своих друзей!
Но в душе Муси клокотало разочарование.
— Что мы этим доказали?
— Мы сохранили свое достоинство.
— Кто об этом узнает?
— Поэт! Ты сам свой высший суд! — сказала Лена.
Казалось бы, достаточно. Но Фанни потребовалось добавить:
— Вот и верно сказано: «Быть может, всех ничтожней он». Вот я теперь понимаю, почему декабристы Пушкина в свою компанию не взяли…
— Вон куда метнулась!
— Муська, не слушай ее, прочти про любовь, — кротким голосом попросила верный друг Таня.
Муся глубоко вздохнула.
— Вот тебе раз, — вскричала Лена. — Неожиданно! Это что-то новое!
— А кто — эта любовь? — заинтересовалась Фанни. — Это Шурик, который тебя по математике натаскивает?
— Муся творчески осваивает «танку» — японскую форму, — сердито объяснила Таня.
— Уже танки в ход пошли! — Фанни загрохотала.
— Нет, в этом что-то есть. Давай читай еще, — потребовала Лена.
— Все вы дуры! В этом есть и поэзия и настроение. А вам лишь бы выяснить, кто прототип. Типичное мещанство!
— Про-то-тип, — веселилась Фанни. — А он вовсе даже и не студент, этот знаменитый Шурик…
— Ну, читай, читай…
— Почему тебе их жаль?
— Жизнь проходит, — печально сказала Муся. — Они спят, а жизнь проходит.
— А ты сама не спишь, что ли?
— Никогда, — ответила она.