При всем таком непостоянстве незыблемой оставалась одна привязанность — Нина. После бурных ссор и бурных примирений первых школьных лет они стали неразлучны. Нина выполнила все обещания детства — она росла признанной красоткой. За ней ухаживали даже студенты, и Аленке нередко приходилось покрывать ее вечерние отлучки перед Ириной Павловной.
— Понимаешь, Алеша, я врать не люблю, но приходится. Она вчера в кино на последний сеанс пошла, а мне велела: скажи маме, что мы с тобой занимались. Я же не могу ей отказать!
Но вот начались занятия в десятом классе, и вскоре Нина перестала появляться у них в доме. Выяснилось, что назрела глубокая ссора. Аленке надоело врать и покрывать Нинины грехи. Нине надоели Аленкины переменчивые настроения и капризы. Дело осложнилось вмешательством Ирины Павловны, которая, оказывается, сказала:
«Если моя дочь помирится с Аленкой, я буду ее презирать!»
— А за что тетя Ира на тебя так взъелась? — поинтересовался Алексей.
— Она не переносит, если у меня хоть что-нибудь получается лучше, чем у Нины. Или хотя бы вровень с Ниной. В этом году у нас три девочки идут на медаль — Нина, я и еще одна из параллельного. Ирина Павловна из себя выходит — как это Аленка тоже может получить медаль!
— А ты получишь? — спросил Алексей.
— Конечно, получу.
— Ты у нас тщеславная, что ли?
— Ну, Алеша, не могу я хуже Нины учиться…
— Почему?
Она посмотрела на него большими серыми глазами:
— Тебе будет неприятно.
Несмотря на ссору, девочки продолжали сидеть на одной парте, не здороваясь и не разговаривая друг с другом. Одноклассники уговаривали их пересесть, они упорно отказывались, видимо все еще надеясь на примирение, но не умея сделать первый шаг.
Между тем эта пустячная ссора могла развести подруг на всю жизнь. Школьных дней им оставалось уже немного, затем Нина по решению своей матери пойдет в медицинский институт, Аленка же куда угодно, только не в медицинский. И дружба кончится.
Обо всем этом Алексей с тревогой стал говорить Маре, но она оборвала его:
— Охота тебе в такие дела вникать. Ссоры, примирения. Девочки сами разберутся.
— А если нет?
— Ну, знаешь, я в эти девчоночьи дрязги вмешиваться не могу. Мне вон даже почитать некогда…
Но видеть, как мается Аленка, было тяжко. Она мыла посуду, вилки и ложки звякали в тишине. Это было совсем не похоже на ее обычную работу, всегда сопровождающуюся пением и болтовней.
Алексей не выдержал:
— Что с тобой, Аленушка?
— Все хорошо, я сегодня пятерку получила.
— Что же ты не танцуешь? Хочешь, я тебе сейчас музыку наколдую?
— Ничего ты больше не сможешь мне наколдовать.
Руки у нее были мокрые, и она, наклонив голову, слегка боднула его в плечо и тут же отстранилась.
Приближался Новый год. Любимый праздник, который Аленка всегда проводила вместе с Ниной. Алексей намекнул на новые американские джинсы, которые, возможно, будут лежать под елкой.
— Не надо никакой елки, Алеша. От нее один мусор.
— А с кем ты будешь встречать этот Новый год?
— Ни с кем не буду. Я спать лягу. И не надо меня ни о чем спрашивать, прошу тебя…
Алексей шагал взад и вперед перед фасадом девятиэтажного панельного дома в нелепой надежде, что из пятого подъезда выйдет нужный ему человек и тогда все произойдет как бы случайно. Это могло бы снять неприятный и даже унизительный для Алексея оттенок предстоящего разговора.
Было морозно, и Алексей, не признающий теплой обуви, постукивал ногами и злился. Он злился потому, что Ирину Павловну видел всего один раз и, скорее всего, не узнал бы ее среди прохожих. А еще злился потому, что мог бы позвонить из будки телефона-автомата, вызвать Нину и объясниться непосредственно с ней. Это было бы и удобно и разумно, но он не имел права себе это позволить. У Ирины Павловны в этом случае был бы повод говорить о давлении на волю ее дочери.
Но очень уж не хотелось ему идти в этот дом, и он обрадовался оттяжке, когда рядом с тротуаром остановилась машина и из нее выглянуло озабоченное лицо его друга Сережи Сурского.
— Что ты здесь делаешь?
— Жду… Одно дело… — неопределенно ответил Алексей.
Сурский вылез из машины и закурил.
— А я еду от больного, — сказал он. — Человек молодой, а болезнь старая… Помогу не помогу, попытаться надо… — Он забыл, что уже задавал этот вопрос, и еще раз повторил: — Что ты здесь делаешь?
Алексей коротко рассказал товарищу, зачем сюда пришел и чего ждет.
— Понимаешь, хочется все-таки помирить девчонок…
— Нет, это ты серьезно? — удивился Сурский. — Вот, оказывается, какие заботы терзают докторов наук!
— Иди к черту! — обозлился Алексей.
Сурский засмеялся и помахал на прощанье рукой.
В самом деле, со стыдом подумал Алексей, люди занимаются серьезными делами, а он бессмысленно торчит тут на улице. «Надо все это бросить или быстрее кончить, — думал он. — И никому ничего не рассказывать!»
Перескакивая через две ступеньки, он побежал по пролетам лестницы и надавил пуговку звонка. Надеялся, что дверь откроет Нина.
Резкий женский голос спросил:
— Кто там?
Первым побуждением было не отвечать и удрать.
— Алексей Георгиевич Камнев, — ответил он. Получилось слишком торжественно. А как он еще мог назваться?
На одну лишнюю секунду за дверью стало тихо. Потом дважды щелкнул ключ в замке, прогремела дверная цепочка и отодвинулся язычок английского замка.
— Входите… Только у меня не убрано, простите…
В стерильно чистой комнате он отметил блеск рояля и множество портретов Нины — во всех возрастах ее жизни.
Ирина Павловна нервно рвала на себе тесемки передника.
— Садитесь, пожалуйста…
Но сама стояла, взявшись руками за спинку стула, — седеющая женщина, которая, по-видимому, уже давно не думала о том, что она красива. В такой ситуации Алексей тоже не осмелился сесть и мял в руках шапку, которую забыл оставить в передней на вешалке.
— Вы, конечно, понимаете, что я пришел говорить о наших девочках…
Ирина Павловна слегка наклонила голову.
— Они дружили десять лет, и вот теперь, перед окончанием школы, их дружба обрывается из-за каких-то пустяков или глупых недоразумений. Хорошо ли это? Может быть, мы с вами посодействуем их примирению?
Она промолчала.
— Вот, собственно, все, что я хотел сказать. Могу только добавить, что в нашем доме все любят Нину и нам ее не хватает.
— Вы говорите — разошлись по пустякам, — пальцы Ирины Павловны нервно перебирали спинку стула. — Нет, это не пустяки; например, это совсем не пустяки, когда они договариваются пойти посмотреть фильм и моя Нина ждет Аленку, а потом, когда картина сходит с экрана, выясняется, что Аленка ее, конечно, уже успела посмотреть, а Нина осталась ни с чем. Это хорошо?
— Нехорошо, — согласился Алексей.
Он мог бы добавить, что Нина видела фильм в первый же день с одним из своих поклонников и Аленке пришлось принять удар на себя, чтобы выручить подругу.
— И всегда так. На контрольной Нина решает ее задачу, а свою не успевает кончить. Аленке ставят пятерку, и она идет на медаль, Нине — четыре. Моя дочь из-за этой истории заболела, Аленка в тот же день пошла на вечеринку. Даже не поинтересовалась, что с Ниной, почему ее нет. Я тогда сказала: «Смотри, ты для Аленки все делаешь, а чем она тебе платит?»
— Разве в отношениях между друзьями можно все взвешивать и измерять?
Но Ирину Павловну трудно было остановить.
— Когда в седьмом классе у Аленки была ангина, моя дочь две недели прямо из школы ходила к вам, и я ничего не говорила, хотя она могла бы заразиться. Но когда у Нины в прошлом году была простуда, то ваша жена не пустила к нам Аленку…
И в этих словах многое, очень многое было неверно и искажено. Но спорить было ни к чему.
— Так мы никогда не договоримся, — сказал Алексей, — невозможно разбирать каждый случай в отдельности. Я заранее согласен — одна девочка ангел, другая, допустим, плохая. Но они любят друг друга.
— Ну и что? Они в неравном положении. За спиной Аленки стоите вы, ваше положение, ваш авторитет. Нина должна сама пробиваться в жизни. Ей не нужны неверные друзья.
Бешенство заполняло его, но он понимал, что не должен позволить себе ничего лишнего. Он пошел к выходу, но в это время увидел девочку. Нина стояла в дверях и, видимо, все слышала.
— Нина, — сказал он, — я пришел за тобой. Аленка очень тоскует.
— Я пойду, мама! — сказала девочка.
— Нина! — предостерегающе закричала Ирина Павловна.
Алексей не стал ждать, чем кончится спор. Он ушел.
Нина догнала его уже на улице.
— Аленушка, — сказал Алексей, — выйди-ка в переднюю, там тебя кто-то ждет…
Аленка в ванной комнате стирала какие-то пестрые тряпочки. С недовольным видом она стала вытирать руки полами своего голубого халата.
Сперва Алексей не услышал ничего. Потом раздался двухголосый рев.
— Только не смейте выяснять отношения! — крикнул он из своей комнаты.
Аленка вернулась домой поздно. Конечно, она провожала Нину, потом Нина Аленку — так они и ходили взад и вперед по улице и никак не могли расстаться.
Мара уже спала. Алексей сидел, одолевая один из романов Фолкнера. Ему нравилось решать ребусы каждой фразы этого писателя.
Аленка влезла коленками на стул и уперлась в стол локтями.
— Ну, чего тебе? — не очень любезно спросил Алексей.
— Лешенька, давай встанем завтра пораньше, чтобы выбрать хорошую елку.
— Ты же не хотела елку.
— Теперь хочу.
— Хорошо. Пусть будет как всегда.
Аленка покачала головой:
— Как всегда, наверное, уже больше никогда не будет…
Значит, миновал еще один жизненный рубеж…
— Ничего, — ласково сказал Алексей, — может быть, будет еще лучше…
Договор
Николай Иванович Самосадов о себе говорил: «Я человек общежитейский». Так он определял свое существование на этой земле. Только до войны, до двадцати лет, он жил дома у родителей, стояли вокруг него родные стены и был свой закуток, где можно было схорониться от чужих глаз.
Все годы войны он ни часу не оставался один. В окопах, в походах, в госпиталях — всегда вокруг были люди.
После войны родительского дома не стало, старые умерли, брата и сестер жизнь раскидала по городам, они обзавелись семьями, и Николай Иванович стал искать для себя место в жизни. На руки свои он не жаловался. Они могли и дом собрать, и печь сложить, и машину водить. Война всему научила. Но по молодой глупости Николай Иванович не дал своим способностям развития. Знаний своих не углублял, учиться никуда не пошел, а так и остался не то столяром, не то плотником, не то шофером. Словом, на все руки мастер. Про себя-то знал, что мастер он невеликий, но люди не жаловались, начальство хвалило за добросовестность, опыту со временем прибавилось, и мог бы он жить не хуже людей — иметь дом, жену, детишек. Но не везло ему.
Вскоре после победы он женился на девушке из своей деревни. Тогда совсем не набалованные люди были. Радовались, что крыша есть над головой да кое-какая утварь. Он работал в колхозе по договору. Фаля в столовой при станции, голодные не сидели, денежки водились. Так еще один годик оторвался Николаю Ивановичу пожить вроде бы в своем доме, среди своих вещей.
Но все обернулось обманом.
В один день застал он на своей кровати молодого повара из Фалиной столовой. В первую минуту растерялся, не знал, что делать — то ли его бить, то ли ее. Даже что говорить, не знал, мычал что-то бессмысленное. Повар этот тоже волновался и от стыда никак не мог ногой в брючину попасть. Одна Фалечка не растерялась:
— Ну и что такого необыкновенного? Не старое время. В жизни все бывает…
Повара быстро наладила, а мужу сказала ласково, будто ничего и не было:
— Ужинать будешь или как?
Николай Иванович от такой наглости еще больше растерялся, а Фаинка затрещала, заверещала:
— Подумаешь, какое дело! Теперь каждый человек — свободный. Вот и ты сходи хоть к кому, я слова не скажу… Столько вокруг хороших женщин после войны одинокие остались, так что ж им, пропадать, что ли? Теперь я перед тобой виновата, а ты сквитай. Я не против.
— Нет, так дело не пойдет, — сказал Николай Иванович. — У меня совершенно другие понятия насчет семейной жизни.
— А вроде культурный человек, до Берлина дошел, — укорила его Фаина. — Это вот и называется — пережитки прошлого.
Николай Иванович не стал больше ничего слушать, ушел в общежитие, и началась его одинокая перелетная жизнь. Везде койка, тумбочка, а все имущество — в двух чемоданах. Ребята вокруг сперва были его возраста, потом стали они молодеть, а он в лета входил. И все по общежитиям. Сначала работал больше по плотницкому делу — отстраивали целые села, поднимали разрушенное войной хозяйство. Потом Николай Иванович пересел на машину и теперь работал шофером, жил в городе Александрове в общежитии завода.
Попробовал все же один раз уйти на квартиру. Показались ему не по возрасту вечная суета общежития, молодежное веселье и озорство. Но ничего хорошего опять не вышло.
Порекомендовали ему снять комнату у одинокой женщины, на другом конце города. Ходить на работу далековато, но домик ему понравился — стоял в цветочно-ягодном садике, комната была чистенькая, хозяйка тихая, уже не молодая. Почему не жить?
Странно вели себя соседи. Свесившись через забор, старуха из соседнего двора спросила:
— Ты у Клавы жилец будешь или как?
Николай Иванович таких расспросов не любил, но дерзко никогда не отвечал.
— Да вот поживу пока, — сказал он неопределенно.
— Поживи, поживи, — заворковала соседка. — Клавочка, она женщина хорошая, а если что, так она сама себе, бедная, не рада…
Он не стал слушать бабьи разговоры. Клава по утрам кипятила чайник, и они вместе, по-семейному, попив чайку, расходились по своим делам. Обедал Николай Иванович в заводской столовой, по вечерам пил ряженку.
Механик, порекомендовавший эту комнату, при встречах с Николаем Ивановичем испытующе спрашивал:
— Ну как? — Вроде бы чего-то ждал.
Николай Иванович отвечал:
— Нормально.
И то, что на второй неделе они сошлись и стали жить, как муж с женой, тоже было нормально. Николай Иванович вырыл погреб, обновил забор, но оформлять отношения не торопился и особо перед Клавдией не открывался. Сберегательная книжка у него была заперта в чемодане, деньги он давал Клавдии только на ежедневные расходы, да и те она брать не хотела. Приносила из столовой что повкуснее, и по вечерам они пили чай с вареньем из черноплодной рябины, которая понижает кровяное давление. Жизнь вроде бы наладилась неплохая.
И только через месяц Николай Иванович понял и соседкины намеки и затаенный смысл вопросов механика.
В одну пятницу вечером Клаву, пьяную до потери сознания, привела домой какая-то тоже сильно выпившая женщина. Утром Николай Иванович не узнал свою хозяйку. Неприбранная, жалкая, она постучалась в его комнату и униженно стала просить поллитровочку, которая была у него в запасе. Он понял, что давать ей спиртное не надо, но она молила прерывающимся шепотом:
— Дай, миленький, душа горит… Дай, а то я что-нибудь над собой сделаю… — И слезы текли по ее помятому серому лицу.
Десять дней Клава не выходила на работу и каждое утро выпрашивала у Николая Ивановича деньги на бутылочку. Ей было все равно что пить — водку, солнцедар, кислое натуральное, лишь бы выпить. И по вечерам он находил ее то одурманенную, сонную, то противно веселую, бесшабашную, беспамятную. Комнаты быстро запылились, замусорились. Николай Иванович уже собирался вернуться в общежитие. Он пил мало и редко, пьяных женщин совершенно не переносил. А Клава была ему особенно неприятна, когда на коленях вымаливала рублик на выпивку. Но уехать, пока она в таком состоянии, Николай Иванович боялся. Двери Клава не запирала, газ не выключала, и он каждый вечер со страхом в душе возвращался домой.
Все это кончилось в один день. В комнатах стоял свежий запах вымытых полов. Клавдия, гладко причесанная, умытая, встретила его слабой виноватой улыбкой.