– А как мою лапушку кличут? – заместо ответа проворковала Отрыжка.
Темноглазая кроха, выпустила из ручонки полосатый хвост. Обернулась и, не исковеркав не единой буковки, четко произнесла:
– Ялитихайри.
– Этого уж мне сроду не осилить, – пояснила старушка. – Вот и кличу Ялькой. Откликается и ладно. Яличка! Солнышко мое пушистое, а как мы с котиком играем? Кис-кис-кис! Как мы с нашим Хлюздиком-полосатиком играем?
Батя хмыкнул, но мысль о том, что Отрыжка свихнулась, так и застряла на полпути. Ибо на его глазах девчушка вдруг оторвала от пола попку, встала на карачки и… Белесая пелена, облепившая ее, была непроницаема. Но, по очертаниям Батя дотумкал: что-то там с малявкой происходит не то. Недоброе что-то.
– Вот тока мне вякни, – грозно прошипела Отрыжка, и в бок уперся ее кулачок.
Он знал, что там зажат крохотный – острей острого – ножик с мазаным ядом лезвием. И верил: подруга сотворит, что вознамерилась, коли уж взялась грозить. А дымка, меж тем, рассеялась. И перед опешившим гостем предстал… второй кошак! Один в один Отрыжкин, но раза в два крупней. Хлюзд – прозванный так за криводушие и повальное жульничество – подскочил и разорался. Его новоявленный собрат залепил скандалисту зуботычину, и Хлюзд позорно бежал.
– Ялька, поди ко мне, – преспокойно окликнула Отрыжка, выуживая из кармана домашнего сарафана леденцовую рыбку. – Глянь-ка, чего дам.
Громадный кот мигом подлетел к бабке, на ходу обметавшись белесой пеленой. Десяток ударов сердца, и вот уже на колени к Отрыжке забирается темноглазая шалунья. Да счастливо блеет при виде лакомства. Бабка усадила ее поудобней, прижала к груди и принялась оглаживать головку с опрятно сплетенными косичками:
– Вкусно, Яличка?
– Вкусно, – чирикнула девчушка и целиком загнала в зримо растянувшийся ротик слишком крупную для него добычу.
– Выходит, оборотень, – наконец-то, выдавил из себя Батя.
– Оборотенка, – призналась Отрыжка. – Затем на нее и охотились. А вериги те, видать, ее от обращения удерживали.
– На кой столько-то? – недоверчиво пробубнил старик. – Кота, небось, и за шею довольно прихватить, чтоб…
– Кота да, – оборвала его Отрыжка. – Да вот тока намедни Хлюзд крысу притащил. Хотела, было, рушником его приголубить. А моя Ялька возьми, да обернись крысой. Крысищей – меня аж подкинуло. Хлюзд – тот полдня в оммороке придуривался. А на другой день, гляжу: в переулочке ребятишки ужика дохлого таскают. Выкупила за медяшку, домой притащила.
– Да, ужом-то она из ошейника уйдет, – догадался Батя, уже оправившись и даже глянув на оборотенку с интересом.
– Ага. А подрастет чуток, так и волчицей перекинется. Да загрызет кого нужного. А там уж мы и до медведя дорастем.
– Не, медведя не потянет, – весомо опроверг Батя и выудил из поясного кошеля узорный пряник.
Ялька взвизгнула и ловко зацапала подарок – старик только крякнул, пораженный быстротой ее ручонок.
– Ты мне ее не балуй, – строго указала Отрыжка и вознамерилась, было, отнять подарок.
Но ушлая оборотенка порскнула с бабкиных колен, утащив добычу подальше от придирчивой радетельницы.
– Медведем у ней не выйдет, – повторил Батя, по-хозяйски разглядывая Яльку. – Вон кота она один в один на свой росточек сделала. Думаю, и крыса такой же была?
– Пожалуй, – согласилась Отрыжка. – Так чего делать-то станем? Чего-то мне боязно за нее. Не ровен час, кто подглядит, так прибьют же. Добро бы тока меня, а то ведь и ее…
– Учить станем, – оборвал ее пустые сетования Батя. – Вот как научим сторожиться, так и защитим. С нас и спрос. Слышь, Ялька, учиться станешь?
Двухлетняя сопля на полном серьезе глянула ему в глаза и твердо постановила:
– Стану.
И тут он отчетливо разглядел, как черные ее глаза, обрели цвет темной южной сливы. Да еще тут же и меняются обратно от сине-красного до беспроглядно темного.
– А слушаться деду будешь?
– Буду.
– Вот и ладно, – довольно осклабился Батя. – Не тужи, мать, – сгреб он своей лапищей безвольную руку Отрыжки. – Подымем девку. Подучим. А там уж, как боги повернут. Все одно, на всю жизнь не загадаешь, как оно там станется. Поживем, так и увидим. Ялька, собаку хочешь?
– Куда мне ее?!.. – заартачилась, было, хозяйка, всплеснув руками.
Но гость, поднимаясь с лавки, ее сурово окоротил:
– Надо. Тебе, Благоюшка, нужно к ней охрану надежную приставить. С малолетства сторожей взрастить вместе с Ялькой.
– Собаку, – попросила та, умильно помаргивая на бабку.
– Куда ее! – махнула рукой та. – От нее вон Хлюзд шарахается. Так то кот. Он тварь домашняя. А твоя псина на весь город хай подымет.
– Пожалуй. А от медведя и соседи разбегутся, – хмыкнул Батя и осекся.
Оборотенка опасно призадумалась, услыхав про медведя, а тут уж думай, чего городишь. Но, старик был не лыком шит: заиграл девчоночку, закрутил, охмурил – та и позабыла про треп опасный. Возился он с ней до самой ночи. Отужинал, дождался, покуда Отрыжка уложит свою радость под добрую сказку. А после сядет рядком да станет их общую думу думать: как оборотенку уберечь. Благойла-то не зря поселилась в этом клоповнике, где земля трещит от нищего многолюдья – тут днем с огнем не сыщешь нужного человека. У державничков здесь, понятно, свои лазутчики имеются, но и те с пониманием к делу подходят: кого сдадут, а на кого и косо глянуть остерегутся. Бабка Отрыжка – зараза известная. Знахарка знатная, хотя и не про всех. Под крылом разбойного люда живет, и про то всякий знает. Было дело, пытались как-то обидеть вдовицу разбойную, так после не один десяток трупов прятали. С разбойниками не шутят – те шуток не понимают и не прощают. Так что сдавать кого из них – или близких им людишек – сродни попытке облобызать разъяренного волка. Все это так, но Батя верил лишь в себя. И в то, что судьба – сучонка блудливая – хвостом вертит, как ей в голову взбредет. Полагаться на нее – последнее дело, а, стало быть, судьбой для оборотенки должны стать они с Благоюшкой. Не дали боги обоим детишек, так внучку подкинули. Со странностями – не сказать извратом – да все ж девчоночку беззащитную.
И хрен их знает – этих богов – чего они хотят от старого разбойника? Куда сунуть желают – раздумывал Батя, шагая по ночи к харчевне. А тока неспроста все это…
Он увернулся от брошенного ножа. Влип в дощатый покосившийся забор и залег под ним в лопухах, чутко выслушивая и вынюхивая ночные тени. Не ко времени – подумал раздраженно – вовсе уж некстати. Хорош защитничек, коль и защищать еще не начал, а уж сдохнуть норовит. С той стороны, откуда прилетел нож, доносилось приглушенное парой десятков шагов хриплое дыхание. Батя выудил засапожник. Левой рукой нащупал в лопухах оторванную полусгнившую дощечку – пригодится чужое лезвие принять. Унял дыхание, изготовившись поохотиться на неведомого охотничка. Он, было, примерился, куда сподручней податься, дабы обрушиться на ублюдка, как вдруг тот подал голос. Да и как подал: заорал дурным голосом, подскочив и заметавшись. Нож Бати его утихомирил. Следовало бы смыться от греха подальше, да любопытство взяло верх. Обтерев и убрав засапожник, старик перевернул ткнувшееся мордой в землю тело. Дрянь подзаборная, теребень уличная, очёски человечьи, рвань никчемушная – старый разбойник сплюнул, но тут углядел на грязной шее нечто странное. Уж кто-кто, а он-то знал, как выглядят змеиные укусы. Да вот не ведал, что и у них в Стольнограде завелось нечто подобное. Змеи – животины мудрые, деликатные, чужого вмешательства не терпящие. Не место им в замызганной городской сумятице...
Он не услыхал, а почуял. Медленно повернул голову и обомлел: чуть не под самым его носом покачивалась голова столь здоровенной змеюки, что перехватило дыхание. Раздвоенный язычок почти касался его плеча. Но Батя страшился ворохнуть и ресничкой, не то, чтоб дергаться. Здравых мыслишек не было. Да они и не понадобились: змеюку окутала подозрительно знакомая дымка, в которой на мгновение промелькнуло черноглазое девчоночье личико. Промелькнуло и пропало вместе с туманом. А змея опустилась на землю и утекла прочь в сторону Отрыжкиного дома. Тут Батя выдохнул и выругался, бессильно оплывая плечами. Вот же зараза! Утолкали же спать, так нет, надо ей шляться – Отрыжка проведает, так, небось, вздует поганку. Он опомнился, осознав: Ялька его выручила. Да мало того: пошла…, тьфу ты, поползла следом, охраняя только-только обретенного деда от ночных татей. Куда уж ее костерить при таких-то делах! А все одно: нехорошо. Не дело ей шляться по ночам. Старик хмыкнул, одыбав окончательно. Погрозил вслед исчезнувшей оборотенке кулаком. Споро поднялся и потопал дальше, фыркая под нос и укоризненно качая головой. Что-то их еще ждет, коли она уже столь ушлая да понятливая? Кабы не обожраться им с тех чудес… до отрыжки.
Глава 2
Глава 2
Широкое подворье боярина Надослава Крепши – среди прочих именитых домов – расселось чуть не на пол улицы. Почти у подножия белого холма, что венчал кремль самодержца Антании. Никто уже и не упомнит, в какие незапамятные времена древние антаны облюбовали тот холм на перепутье дорог из всех прочих земель. Но с той поры вокруг кремля разросся огромный городище, что не знал удержу, ширясь век от веку. И в самом его сердце красовались высокие каменные боярские хоромы. В два-три уровня, а сверху еще и терема с просторными гульбищами во всю стену на резных столбах под самую крышу. На гульбищах по лету рассаживались бабы с девками, глазея по сторонам. А вокруг гостевые палаты, и тьма всяких прочих хозяйских строений. Как бы, не малое городище, окруженное высоченной каменной стеной с заборолами. За ними по стене с утра до утра прохаживались охранники, поглядывая вниз на суетящийся народ. Или на пустеющую по ночи широкую улицу. На такую стену – в три-четыре человечьих роста – запросто не вскарабкаться. Да и ворота ей под стать: больно уж крепки, плотно подогнаны, обиты железом, да подперты цепными кобелями.
Нырша – прозванный так за пронырливость и ловкачество – с уважением оглядел распахнутые ради хвастовства круглый день ворота. На дворе боярина Крепши ходуном ходила разлюбезная богатая жизнь, от которой городскому ворью отваливались чистые крохи. Оно и понятно: не то, что в хоромы, а и на двор так-то запросто не сунешься, хоть и народищу там толчется несчетно. Но, это лишь чудится, будто трется там, кто попало. Знают друг дружку псы да шавки боярские от черномазой дворни до челядинцев из палат и охранных дружинников. Стоит мелькнуть какой чужой роже, так враз в оборот возьмут: кто таков? И не только при белом свете, а и в потемках. Даже в Тайную управу сдавать не станут – боярин своей волей розыск учинит: кого миром отпустит, а кого после и не доищешься.
Но уж Нырша-то напротив ворот торчал не ради примерки, как пробраться на двор – у него здесь свое дело имелось. Отец с братьями велели высмотреть одну ловкую заразу, что намедни случайно попалась им на глаза. Да так, что глазам тем они не поверили. Вот и турнули меньшого проследить за внучкой старого Бати, неведомо откуда и взявшейся годков пять тому назад. Ее вон и бабка Отрыжка внучкой кличет, а того быть не может! Ибо всем известно: так и не сошлась разбойничья вдовица с Батей, как тот ее не уламывал. Где ж тут внучке-то объявиться, коли деток не было – нескладуха. Нырша пренебрежительно сплюнул, утер губы и вдруг напрягся: на дворе боярина кто-то шумнул. Трое конюхов, что вывели к высокому бескрайнему крыльцу двух оседланных скакунов, заржали, явно кого-то подзуживая. Мол, гони ее блохастую, поленом ее паскуду! Шум со смехом и гиканьем докатился до середки двора, где Нырше уж все видать, как на ладони. Откуда-то слева туда выкатилась облезлая собачонка. Она ловко уворачивалась от пытающихся ее приголубить палками дворовых. Не менее десятка здоровых лбов тщились окружить псину и забить ради пустой потехи. Но та уходила из-под шарахающих о землю дрынов с ловкостью малька на мелководье.
А на крыльцо выплыл и сам боярин Надослав. Не побрезговал, вылез проводить высокого статного гостя в дорогой черненой кольчуге и мягких южного кроя темных сапогах. Да при двух мечах, чьи рукояти торчали за плечами. И плащ, и штаны и поручи у гостя тоже были черней ночи. И лишь серебряная пряжка, крепившая на плече плащ, да такая же на поясе торчали бельмом на глазу. Гость был еще совсем молод, но статью тянул на зрелого мужика. Особо из-за хмурого, грубого, будто вытесанного топором, широкого лица: тяжелые густые брови, вдавленные в череп серые глаза, прямой перебитый нос. Да коротенькая бородка – скорей, щетина запущенная, до которой все не доходят руки. Как и до небрежно стриженой башки с торчащей, будто солома, светлой волосней.
– Таймир! – невольно выдохнул со злобой Нырша. – Падла…
Полусотник дружины Тайной управы пренебрежительно глянул на шутовскую охоту дворовых. Пожал боярину руку, будто равному, и сбежал с крыльца. Хозяин тотчас скрылся в хоромине, даже не приструнив струхнувших шкодников. Полусотник забрал у конюха повод. Но со двора пошел пешком, а не вымахнул верхом, как ему оно привычней. Нырша, опомнившись, бросил пялиться на ненавистного державника. И тут заметил, как вывалившись за ворота, собачонка юркнула под груженый мешками воз, пристроенный прямо тут же под стеной. Нырша рванул через улицу к возу, страшась не поспеть! И оттого дважды врезался в прохожий люд. Добро, хоть в мужиков, а то за баб одной руганью не отделался – шею намнут.
При своих двенадцати летах он был худ, но слишком долговяз. Потому-то, приникнув к стене у воза, присел, дабы заглянуть под него. Глянул и отвалил челюсть, будто сопляк малахольный: под возом заместо псины притаилась на корточках та самая внучка Бати. С виду годков семи-восьми, в пацанячих штанах, сапожках и рубахе под пояском. Все не дерюжное, а из тонкой замши, что носили лишь княжата с боярчатами, только не цветной, а невзрачной серой. Девчонка резко обернулась на него, да Нырша успел прихватить ее за ногу и дернуть на себя. Паршивка зашипела и попыталась лягнуть его второй ногой, но он цапнул и ее. Выезжая из-под воза на заднице, девчонка все шипела, а показавшись целиком, вдруг завизжала тоненько и пронзительно. Нырша ринулся, было, заткнуть ей пасть, но тут и сам завопил от жгучей боли в плече. Его скрутило в бараний рог. Из глаз брызнули досадные слезы, а над головой раздался знакомый ненавистный голос:
– Тока дернись. Руку вырву.
Трижды проклятый Таймир швырнул его наземь и сверху придавил ножищей. А руку протянул скукожившейся на заднице, малявке и повелел:
– Поднимайся.
Эта гадина так вцепилась в его руку, будто тонула в омуте, и державник вздернул ее на ноги
– Ты чья? – сухо осведомился он.
Девчонка – Нырша видал, изогнув шею – состроила столь горестную рожицу, что у любого слезу вышибет. Таймир купился – орясина тупорылая – и голос его помягчел:
– Напугалась? Не бойся. Он тебя боле и пальцем не коснется. Так чья ты будешь?
Она лишь моргала жалобно и всхлипывала, а в темных глазищах у поганки ни слезинки. Да еще одежка из замши – кто на такую голос повысит, спутав ее с уличным отрепьем? Нырша резко дернулся, стараясь выкрутиться из-под тяжелой ноги. Но Таймира на мякине не проведешь: тюкнул его по затылку, и все, беспамятство. Державник снял ногу с обмякшего тела и присел, подтянув к себе малую. Погладил по необычайно светлой при таких темных глазенках головке. По красиво уложенной на макушке корзинке из пепельных косичек.
– Погоди, – сказал он.
Поднялся и шагнул к невозмутимо торчащему посередь улицы коню. Сунул руку в седельную суму, покопошился в недрах и выудил большой сахарный леденец. Обернулся…
– Дак вроде была малая, – подтвердил ближайший к нему зевака. – Тока-тока туточки торчала. Ан пропала.
– Вроде под воз шмыгнула, – поведала державнику рыхлая баба, которую аж распирало от любопытства.
Таймир присел – из-под воза на него пялилась та самая собачонка, что гоняли дворовые боярина Крепши. Она бездумно зыркнула на присевшего воина и принялась выкусывать блох с тощего бока. Отправившая его под воз баба, вытаращила глаза. Клялась и божилась, что девка залезла под воз. Но полусотник уже ее не слушал – он тихохонько присвистнул. Огладил подошедшего коня, с ленцой забрался в седло и двинул прочь по улице под ядреный хохот зевак. Те лезли под воз любоваться на псину. И зубоскалили, раздразнив услужливую бабу до визга и кулачной расправы над особо рьяными насмешниками. Ныршу же двое дружинников привычно распяли промеж двух коней и потащили вслед за полусотником. Собачонка, дотоле спокойно взиравшая на веселье публики, вдруг проскользнула сквозь лес ног и потрусила за всадниками.
– Ты глянь, сюда за нами приперлась, – добродушно усмехнулся дюжий дружинник средних лет, швырнув скулящего Ныршу в лапы двух равнодушных надзирателей Тайной управы. – Таймир велел его в само нижнее узилище. И не кормить. Воды плошку и света не давать.