Батя покосился на грозящую ему подругу. И вздохнул глубже некуда:
– Шла бы ты домой. Тебе в наши-то дела мешаться не след.
– А вот те хрен, – ласково пропела Отрыжка, цапнула клюку и поднялась, опираясь на нее боле напоказ, нежели по нужде. – Покуда не поклянешься, что лапы к моей малой тянуть не станешь, с места не сдвинусь. Слышь, хлюзда вислоухая? Клянись давай! Не задерживай. Мое дитятко вот-вот проснется. А бабка уметелила невесть куда. Испугается, да, не ровен час, уползет из дому. Не бери греха на душу! Не заставляй убивать тебя образом наикровавейшим.
– Дожили, – досадливо поморщился хозяин, озирая через плечо разбухающую пьяным гомоном харчевню. – На слово человеку приличному уж и не верим. Всем клятвы подавай.
– Перестарался ты с благочинием-то, – ехидно посочувствовала старуха. – Глянь, уж скоро засочишься благостью-то. И как при таких-то изъянах неподходящих грабежами простодушными промышлять? Того и гляди, задницу надвое порвет.
– Ты чего расквакалась? – удивился невозмутимый, как покойник, Батя. – Чирей в ухо залетел? Ишь, оживилась, труха жеванная. Ну, куда я ее отымать стану? Ополоумела? На кой мне докука такая? Иди уже. Материнствуй себе на радость. Хотя, какая уж в твои-то лета радость от сосунка несмышленого? При таких-то трудах косточки крепкие нужны! Сдохнешь ведь, перенапрягшись, вошь ты обморочная! Осиротишь меня неоседланного! – уже нарочито громко вопил хозяин харчевни в спину бабки.
– Тебя седлать, тока народ пугать! – в тон ему заверещала Отрыжка, шествуя к двери. – Как медведя шатуна, рогатиной обласканного! – закончила она притворно лаяться под гулкий ржач и выскользнула за порог.
Отделавшись от оскомины в лохмотьях, оба разбойничка выпили. И принялись мозговать, как им без помех и коварных последствий избавиться разом от дюжины ватажников Югана. Чай не гуси перелетные – своим чередом не улетучатся. Выпускать же изрядно поддатых мужичков из харчевни, было сродни всенародному объявлению, мол, девчоночку чудную обрели. Мол, золота с нее сняли целый воз. Да боярина, что ее тащил со всей таинственностью, укокошили. И вся слава – с топором по шее – заслуженно причитается Югану.
– Бабулька серебро позабыла, – в рассеянной раздумчивости заметил тот, приподняв над столом кошель за петельку шнурка. – Э, отец, а это чего тут?
Изучив за долгие годы все ухватки своей подружки, Батя мигом сообразил, о чем речь. И развернул тряпицу, что та подсунула под кошель.
– Чего там? – все также рассеянно процедил Юган, поигрывая звенящим кожаным мешочком.
Батя трепетно развернул тряпицу и удовлетворенно сощурился:
– Уловка лукавая там. Плутня бабская криводушная. Но нам сегодня очень даже подходящая. С души воротит, да жить-то пока еще не разонравилось. А потому придется нам с тобой помереть ненадолго.
– Помереть? – недоверчиво переспросил Юган. – Кому нам?
– Да нам всем, кто тут есть, – слегка развернув башку, старик покосился на гудящую за спиной трапезную.
– Это верно: помирать всем придется, – махом сообразил Юган, о чем речь, однако и бровью не повел, скучающе теребя кошель: – А то кое-кому не поздоровится. Заодно с харчевней горелой. И как же парочка счастливцев после той потравы выживет? Там бабушка Отрыжка, случаем, не добавила ли милости своей?
– Добавила усердная наша. Всего добавила, что загодя наготовила, – Батя старательно разливал по чаркам остатки самогона. – Тот катышек, что невзначай тебе под руку подкатился, слизнешь перед самой потравой. А после нее винцом не увлекайся. Оно вслед яду так приложить может, что не одыбаешь. Копыта отбросишь. Глянь-ка, а вот и второй катышек живительный. Жалует тебя Отрыжка, коли жизнь оставила.
Юган ничуточки не заблуждался насчет истинности слов старика. Это они со старухой оставили его в живых. А не то, валяться бы ему со всеми прочими в кровавой блевотине. Ишь ты, заботятся упыри благообразные. А что, и заботятся – одернул он себя за облыжную насмешку. И ему – с младенчества сиротствующему – за те заботы богам бы молиться следовало, да привычки нет.
– А этими катышками я винцо сдобрю, – залюбовался Батя на прочие шарики поувесистей да цветом темней.
– Не жаль?
– Жалко, как без этого, – притворно вздохнул старик, замахнув последнюю на сегодня чарку. – Кабы их в самогон, так не выйдет. Тока зелье зазря попортим. Наше пойло ни одна лихоманка не возьмет. Тут без винца не обойтись. А за те монеты, что оно стоит, и через разрыв сердца помереть запросто. Однако же и от подношения драгоценного никто уж не откажется. А кто и запривередничает, так того мы вручную обрадуем.
– И твоих всех? – удивился Юган беспощадности хозяина харчевни.
Ибо Батя заботился обо всех, кто у него трудился, не скупясь.
– Всех, – бесстрастно ответствовал тот. – Поздно милосердствовать. Они уж тут понаслушались, чего ни попадя. Прям, подарок великий державникам, как подвесят их на дыбе. Семьям пособим по смерти кормильцев, вот то на то и выйдет. Давай, собирай вкруг себя покойничков. Покуражься щедростью напоследок. А я пошел распорядиться.
Утомившаяся, было, разбойничья гулянка, разом воспряла. Да и как тут не взбодриться, коли Юган проставляется с державной щедростью. И сам хозяин харчевни с пониманием и уважительностью: не кружками щербатыми под дорогое вино оделил, а чарками – едва и насобирал-то. Даже десяток серебряных не пожмотничал выставить – оценил Юган основательность старика. И с закуской знатной не поскупился: служки тащили из погреба все самолучшее. Да сами же по слову хозяина разливали винцо, дабы за него не хватались пьяные дрожащие лапы. И ни единой капли потравы не пропало задаром. Сами, понятно, пригубить украдкой успели, коли такой случай подвернулся. А девку-прислужницу с поварихой и поваренком Батя угостил самолично. Успели тем пересказать о последнем подвиге Югана, нет ли – старик не пощадил никого.
Вожак не без напряга ожидал каких-никаких резей да боли в брюхе. Но пирующие с Отрыжкиной потравы даже икотой не разжились, не то, что пеной из пасти. Пили, жрали, будто до сего момента и не проторчали в харчевне битых полдня. Задирались и хвастали, а сами один за другим, как бы невзначай, опускали с устатку на стол головы. Засыпали его подельнички – и прочие, кто нынче подвернулся под руку неласковой судьбе – мирно. Самого Югана тоже тянуло в сон, но он держался, желая лично удостовериться, что все прошло, как задумано. Когда за столом уже еле-еле возился пяток самых крепких гуляк, ему показалось, что в помутневших глазах Плешивого сверкнула догадка. Тот через силу заставил себя подняться и поплелся к двери – Юган не стал его останавливать. Загадал: коли выберется, значит, так тому и быть. Но Плешивый рухнул за три шага до выхода и боле не встал. Сам Юган сдался, когда последняя башка ударила лбом в стол.
Весть о том, что в харчевне старого Бати потравили всех заодно с самим хозяином и его служками, в мановение ока облетела всю столицу державной земли Антания. Тут не только свой же разбойничий люд – державники из Тайной управы понаехали. Эти не оставляли без внимания никаких подобных странностей да чудес. Скорбно голося, известная травница Отрыжка откачала лишь двоих: самого Батю да молодого разбойного вожака Югана, поймать которого за руку державникам пока не удавалось. Верней, у них не было повода расстараться с этим делом. Ибо Юган меру знал, державную политику понимал верно и мзду на благо Антании вносил исправно. Среди разбойников мало, кто вел себя столь же прилично, заслужив особое признание.
– старшѝна Тайной управы – неспешно обошел трапезную, брезгливо сторонясь трупов. Был он невысок, худощав да редкобород. И страшен для Стольноградского ворья пуще батюшки Государя вседержителя вкупе со всеми небесными покровителями народа антанов. Ибо умен был до обидного. Хитер и вовсе уж для людей воровских оскорбительно. А всякие там покушения на жизнь отскакивали от него, как горох от стенки. Правда, с последним бывалый державник нипочем бы не управился в одиночку. Ибо всеведущи лишь боги, а неуязвимы только вода с ветром. О его безопасности – пока еще успешно – заботился родный племянничек, что служил в той же Тайной управе десятником управской дружины. Его – из самой из государевой охранной сотни – старшѝна сманивал самолично: долго и нудно. При том бесстыже употребил всё монаршее и даже материнское влияние, загнавшее десятника в тоскливый тупик безысходности. Государю вседержителю было чхать на то, сколько у него там имеется сторожей. И перевернется ли мир, потеряв одного. Родная сестрица поддержала братца, порадовавшись, что сынок будет служить при дядюшке, набираясь ума-разума – глядишь, и женится обормот бесчувственный. Словом, влетел парень, как кот на псарню. Мечталось добру молодцу в дружине повоевать, а его засунули в крысятник вонючий со всякой там шушерой подзаборной валандаться. Служил честно, но все знакомцы утверждали в голос: норов у Таймира сына Велисава с тех самых пор вконец опаскудился. Бирюк бирюком, и человека ему задавить, что сплюнуть. А уж при его-то медвежьих плечах, бычьей шее да вечно мрачной квадратной морде на душевность с этим дылдаком потянет, разве, что-то деревянное иль каменное. И это в семнадцать-то годков! Что ж с него будет, когда щенок заматереет?
Хранивόй закончил осматриваться и вернулся к стойке, отирая руки платочком. Он задумчиво уставился на подпирающего дверной косяк племяша и наставительно вопросил:
– Что скажешь?
– Подохли, – процедил Таймир, поигрывая ножичком.
– Давай не сейчас, – миролюбиво, но жестко попросил старшина, разглядывая выставленные на стойку пустые бутыли из-под отравленного вина.
– Травили свои, – неохотно продолжил Таймир по делу. – Убирали видоков. И до кучи слухачей. Наверняка, из-за большой поживы, что взяли на тракте. Юган со своими тока-тока вернулся. Видать, его добыча кому-то приглянулась.
– Юган шел западным трактом, – заметил Хранивόй. – Вел по найму обоз. И довел его честно. За эти четыре дня на западе никого не пощипали. А ежели и было, так слишком далеко, раз новости до нас еще не добежали. Юган бы оттуда никак не поспел и вернуться сторожем, и погулять разбойничком. Третьего дня на южном тракте обчистили сулийцев. И оттуда он бы не успел вернуться. Может, чего и вскроется, но покуда Юган чист. И от подозрений в разбое, и от подозрений в богатой разживе.
– Широко гуляли, – через силу возразил скучающий Таймир. – Может, он сболтнул чего лишнего? Опомнился и завалил всех скопом. Не разбирать же, кто тут чего слыхал.
Посчитав дело сделанным, парень зевнул. Дескать, не трудитесь над тем, чтоб и я потрудился. Дядюшка заглянул в его ледяные серые глаза – стыда там не было. А радения во славу сыскного дела и отродясь не водилось. Он хмыкнул и отправился в хозяйскую горенку, где на широкой лежанке маялись парочкой сам Батя и его приспешник. Оба осоловелые, оба с морды зеленые. И оба ни в какую не желавшие беседовать беседы, едва проблевавшись и готовясь к новому заходу. Хрупкая да нарочито робкая старушенция – Хранивόй знал ей цену с наценочкой – пичкала страдальцев какой-то бурой дрянью. И щедро отвешивала оплеухи, коли две пасти не распахивались тотчас по ее указке.
– Доброго денечка, Благойла, – безо всякой натянутости поприветствовал ее старшина и без приглашения уселся в хозяйское кресло мягкой бархатной обивки: – Не померли еще?
– Камнеметом не прибить, – буркнула Отрыжка, грозно надвигаясь на жалобно моргающего Батю. – Давай. Разевай пасть, утроба тухлая. Добром прошу, покуда еще прошу.
– Сказать что можешь? – не без сочувствия уставился на него старшина.
– Найду, так убью, – пообещал Батя, и в рот ему сунулась деревянная ложка с зельем.
– Ведаешь, кого искать? – не особо надеясь на признания, переспросил Хранивой.
– Пока нет, – выдавил из себя Батя, сморщившись гнилым яблоком. – Подловили меня, старшина. Одыбаю, всю землю взрою. Весь город торчком поставлю.
– Не перестарайся, – предупредил Хранивой и поднялся: – Коли будет что, для меня любопытное, так не побрезгуй. Не убивай, покуда не перевидимся со злодеем. Не отниму его, не осторожничай. Твое при тебе останется.
– Там поглядим, – скупо пообещал Батя под ругань скривившегося Югана.
Торжествующая бабка отерла о его потную рубаху искусанную ложку и щелкнула недотравленного вожака в лоб.
– Все выведал? – в насмешливых глазах Таймира ворохнулась издевка.
– Нет, – с полнейшим безразличием к его потугам признал дядюшка. – И не стану.
– Что так? – племянничек почуял, что перебрал, а потому вежества в голос подпустил: – Дело изрядное, досель неслыханное. А мы наплюем да забудем?
– И слыханное, и виданное, – отмахнулся старшина. – Как не тужься, а ничего нового уж не придумаешь. Однако чую… Выйдем-ка.
Они вышли на хозяйский двор при харчевне: на высоком заборе висит пацанва, в широких воротах черно от любопытных. Управские дружинники лениво сидят в тенечке, зыркая по сторонам. Хранивой шагнул к колодцу, у которого не слонялось ни одной собаки. Плеснул в лицо из полупустого ведра на срубе и принялся поучать новика в сыскном деле:
– Разбойники тебе не хлам городской подзаборный. Средь них немало бывших дружинников. Иль обозных стражников. Они на все подряд, ровно псы голодные, не бросаются. Верняк просчитывают на сто рядов. Не толпой давят – умением да рассудочностью берут. Дельце, за которое можно потравить целую ватагу – да столь лихую – дерьмецом попахивает. И не из-под баранов тупорогих, а из-под волков немилостивых. А те волки из палат княжьих по следу ходят стаей – сам знаешь. И со следа не сворачивают, покуда в горло не вцепятся, да не разорвут. Мы с тобой, коли пошуруем со всей старательностью, что ни то, да отроем. А дале-то что? Допустим, волкам кость бросим. Те обидчиков унюхают, достанут, сожрут. Видаков, коли те еще по щелям где-то выживут, тоже разнюхают. Кто останется?
– Мы, – мрачно бросил Таймир, кривя рот. – Да тока руки у них…
– Так уж и коротки? – насмешливо упредил его щенячью выходку дядюшка. – Ты вон у нас в сотне государевой чуток пообтерся. Не малец – семнадцать стукнуло. Да не дурак – на лету ловишь. Навидался боярской дури да жесточи. Неужто веришь, будто выстоим, коли они в кулак сбираться станут? Не все – куда им! А хоть бы и пяток ублюдков.
– Прости, чушь спорол, – повинился Таймир. – Я понял. Мы тут не роемся. И знать – ничего не знаем. Ты, дядька, на меня полагайся.
– Не полагался бы, не заручился бы твоей помощью, – вздохнул Хранивой, любуясь высоким да ладным племянником.
Своей семьи у него отродясь не было. Даже детишек не настрогал. Хотя погуливать и в молодости не дурак был, и нынче себе не отказывал. Шлюшек честных не жаловал – брезговал. А вот жен приличных, но гулящих, мимо не пропускал, коли уж им не терпелось. Короче, одна у него и была семья, что старшая сестра-вдовица да ее детишки. Ну, племянницу-то замуж выпроводили, да и с глаз долой, не позабывая одаривать подарками в подходящие случаю дни. А вот Таймир был его гордостью. Хранивой поднимал его с пяти лет, заменив отца и наставника разом. И парень при всей своей сдержанности, отвечал дядьке любовью с почитанием. Сколь бы рожу не кривил, сколь бы копытом не бил, а слушался Хранивоя. Мотал на свежевылупившийся ус муторную и насущную науку выживания.
– Все, уходим, – покончил с обучением старшина и махнул рукой.
Им подвели коней, и вскоре на широком дворе Бати от державников и след простыл.
Причем, простыл навсегда, чему, впрочем, никто и не дивился. Батя, поднявшись на ноги, занялся харчевней, подыскивая новых служек из доверенных семейств. Юган тоже подбирал в новую ватагу товарищей, а это, как известно, докука та еще. Закрутившись, оба начисто позабыли про неведомую девчонку, с которой им толку было ни на грош. Отрыжке, понятно, отдарились, но и только: бабка пропала. Батя не сразу и уразумел: прошел, почитай, целый месяц, а от подруги ни слуха, ни духа. Обеспокоившись, как-то вечерком он навестил ее невзрачную избушку на самой воровской окраине, «добрая» слава которой защищала Отрыжку почище державной дружины. Та встретила его неприветливо. И, было, попыталась выставить за порог. Но Батя тотчас позабыл о напускном своем благочинии и вперся в дом бесчинным тараном. Придирчиво огляделся, плюхнулся на крытую ковром лавку и потребовал объяснений. Благойла свет Вуколова дочь уселась рядом и сумрачно наблюдала за копошащейся на половице малявкой. Та охотилась на кота, что пытался отвоевать себе нагретое солнечными лучами местечко. Но неугомонное дитя втягивало его в насильственную игру с тереблением хвоста. В глаза бросалась ее рубашонка: не льняная или даже шелковая, а из дорогой замши тончайшей выделки. Детвору сопливую сроду в такое не рядили.
– Добро, – наконец-то буркнула Отрыжка и пригрозила: – Скажешь кому, так не посмотрю на любовь нашу медовую. Так и знай: отравлю, и не заметишь. Не убережешься.
Батя крякнул, потеребил седую бороду, зябко повел плечищами и согласился:
– Коли такое дело, слово даю, – выудил он из-за пояса нож и поцеловал лезвие.
– Яличка! Ягодиночка моя медовая! – покликала Отрыжка, не сдвинувшись с места и даже вцепившись в лапищу дружка обеими руками.
– Чего за имя такое диковинное? – удивился Батя.