Кили сделал вид, что щас еще раз отхлебнет – на сей раз до дна – и Фили-братец полез с возмущенной миной отымать драгоценную фляжку. Начавшуюся возню охолонил проходящий мимо узбад – щедро одарив обоих олухов затрещинами.
И на привале вновь встала тоскливая тишина, прерываемая хриплым карканьем ворон в осеннем лесу.
Над лесом медленно вставала ночь…
Он лежал на земле, чувствуя пальцами шершавые осенние листья, ковром улегшиеся меж голых деревьев, сквозь ветви которых мертво-слепо сияли далекие звезды.
Тишина…
Глухо ухает вдалеке сова.
Тихо-звонко трескает в огне ветка, но часовой у костра, подперев ладонью щёку, спит…
А под деревом лежит, погруженный в целительный сон лекарственной настойкой Оина Бофур. Спина его горит от боли и отдается эхом в сон, вызывая мучительные кошмары-воспоминания…
«–Ну же, Ури! Улыбнись! – смеется он, дергая за косу сестру. – Что ты такая смурная, Бом-Бом?
– Тревожно как-то… – виновато улыбается сестра, и морщится, прижимая ладошку к животу.
– Ты чего? – тревожится он.
– Толкается, – тихонько-счастливо вздыхают в ответ.
– Дай потрогаю!
– Бофур! – сестренка взвизгивает, и ее ладошка легонько хлопает по макушке настырного братца, а тот уж с улыбкой до ушей прижимается к ее животу… и кто-то сердито-прицельно – вполне себе ощутимо! – пинается прямо в прижатое к животу ухо.
– Ух, какой! – уважительно прицокивает языком Бофур, демонстративно потирая ухо. – Родного дядьку по уху! Грозный пацан будет!
– А может, девочка, – чуть уязвлено возражает Ури…»
И счастливое, светлое воспоминание, сменяет собой другое, от которого охватывает ужас и отчаянье…
«– Не тронь ее! – в отчаянье кричит он, а бандит усмехается, притягивая к себе сестру за рыжие косы, и издевательски скользит плашмя тонким лезвием по щеке.
– Что мы тут прячем, птичка? – мурлычет, зло насмехаясь, человек.
Сестра белее снега и трясется от страха, широко раскрытыми глазами неотрывно смотря на врага… а он рвется из рук его дружков.
– Не смей! Не трогай ее!
Человек нехотя-равнодушно поворачивает к нему голову. Скользит взглядом по нему, оглядывая с ног до головы. Усмехается.
– А то что, гном? Что ты мне сделаешь?
Бофур ничего не может сделать. Сейчас ничего, а вот человек и его дружки могут сделать что угодно. И это ужасает. Увидеть распоротый живот сестренки… Бофура начинает мутить от одной только мысли. И все в нем холодеет.
– Отпусти ее. Отпусти Ури! Я… я все сделаю. Что хочешь… отпусти!
Человек задумчиво чуть склоняет голову на бок, сощуривает глаза и велит:
– Отпустите его.
Руки Бофура отпускают и он дергается к сестре, но нож тут же прижат к ее шее и он застывает от страха.
– На колени, – велит человек.
Гном не встает на колени. НИКОГДА.
Бофур смотрит на сестру… и встает на колени, опустив голову.
– Умница… хороший гном, – хвалит человек, будто собаке говоря. И Бофура передергивает. – Пожалуй, ты игрушка получше…»
Игрушка.
Бофур сжимается в клубок под плащом и одеялом, зажмурившись… но воспоминания горят перед глазами…
«Бофур со страхом смотрит на человека. Ури съежилась рядом, вцепившись в его руку. Человек подходит и лениво спрашивает:
– Ты, или твоя рыжая? – Бофур не отвечает. Язык не поворачивается.
Их слишком много, а он один… он не может рисковать Ури!
И малышом.
– Встать!
Пальцы сестры до боли сжимаются на руке. Она отчаянно хватается за него, но Бофур встает, как приказано, и Ури задушенно всхлипывает.
– Руки, – еще один приказ. Когда Бофур подымает руки, человек связывает их обрывком грубой веревки.
Он тащит его за собой, вцепившись в волосы. Садится на лавку и ставит Бофура меж широко разведенных колен.
– Знаешь, что я могу сделать с твоей рыжей? – предупреждающе говорит он, а после… Бофур дергается, вспыхнув от стыда унижения.
Человек резко сдирает с него штаны, держа его за плечо, и унизительно громко, звонко шлепает по заду.
– Гляньте-ка, какая красота! Как у шлюхи, а!
Щеки горят, а в ушах барабаны… и болезненный щипок за зад.
– Нравится? Не дергайся, мы с тобой поиграем… тебе понравится!
Человек силой усаживает Бофура на свои колени и крепко стискивает в ладони его член. И начинает… тискать, дрочить. На глазах остальных бандитов.
На глазах Ури…
– Не трепыхайся, сука!
Стыд… стыд… стыд жжет, выворачивает душу, и от унижения вскипают слезы на глазах.
– Расслабься… ты у меня кончишь, как последняя сучка… или с рыжей поиграть?
Стыдно!
Ури…
Ладонь человека жесткая, шершавая, но обжигает, как каленое железо. А тело горит, наливается свинцом, и в голове грохотом бьют барабаны. Острое чувство стыда, так сильно, но… стыдно-то как!
Тело окликается…
И Бофур с задушенным всхлипом содрогается дрожью в руках человека.
– Что, понравилось? – выдыхает на ухо человек. – Понравилось… У тебя тело, как у последней трактирной бабы.
Человек вновь хлопает его по ягодицам и сует руку меж половинок, тыкаясь пальцами в дырочку…
Бофур дико изгибается в его руках, дергается, а сердце в ужасе заходится… а пальцы болезненно ввинчиваются внутрь, раздирая…»
Бофур скулит во сне, дергается, распахивает наполненные страхом глаза, мутно-пусто смотря перед собой. В двух шагах горит костер, и треск сырых ветвей…
Настойка Оина туманит сознание, упорно утягивает в сон… Бофур не может сопротивляться и вновь уплывает в небытие. Только перед тем, как раствориться во тьме сна, он краем сознания отмечает чьё то присутствие. Чья-то рука опускается на его плечо – тяжелая, крепкая… и Бофур чует табачный дым с пряными нотками.
И странным образом кошмары уходят… и Бофуру ничего не снится…
========== Глава 6. Когда страх уходит прочь… ==========
– Мы достигнем Саркса завтра к вечеру. Встреча с наместником, заключение договора… мы пробудем там примерно дня три-четыре, а может и дольше. Все зависит от того, что собой представляет лорд Зейд. Но к концу декады мы вернемся. Думаю, этого времени хватит, чтобы мориец пришел в себя и оправился, – говорил Торин, спускаясь по лестнице таверны. – Двалин, постарайся, чтобы и таверна, и этот поселок, остались в целости. Нам ни к чему ссоры с людьми так близко от Эред Луина.
– Я понял, – коротко отвечал спускающийся за ним Двалин.
– Я надеюсь на тебя, – сказал Торин, выходя на крыльцо небольшой таверны. – Мы постараемся вернуться как можно быстрее.
На маленьком дворе перед крытой верандой фыркали, переступали с копыта на копыто пони, уже оседланные, и их владельцы в последний раз проверяли их упряжь. Торин и Двалин пожали друг другу руки и дружески стукнулись лбами.
– До встречи, – негромко сказал Торин.
– Проваливай, – благодушно фыркнул Двалин.
Тот лишь мимолетно улыбнулся и повернулся к ждущим его гномам.
– По седлам, едем, – отдал команду Торин, сходя по ступеням.
Двалин стоял на крытой веранде, смотря, как гномы садятся на своих пони и вслед за Торином покидают двор таверны. Как только последний всадник исчез из виду за воротами, гном развернулся и пошел обратно в таверну. Торин был прав, само собой… нельзя было тащить с собой избитого в кровь и измученного насилием и неволей морийца. Он нуждался в покое, в тепле, и в нормальной еде. И в лечении. Поэтому Двалин оставался вместе с ним в первой же таверне маленького поселка у тракта на Саркс, а остальные ехали дальше. Дела, по которым Торин и отправился в этот поход, не терпели отлагательств. От благополучного их разрешения зависела сытная зима в Эред Луине.
Да, так будет лучше…
Двалин взошел по скрипучей и узкой лестнице на второй этаж таверны и, пройдя до конца погруженный в полутемье коридор, толкнул последнюю дверь. В небольшой комнате с единственным окошком стояли две кровати с соломенными тюфяками, накрытые серыми простынями и двумя вытертыми шерстяными одеялами. У окошка квадратный столик с кувшином с водой и двумя табуретами рядом. Да на стене торчат два гвоздя, на одном из которых висит плащ Двалина, а на другом сумка. Вот и все, что здесь было. Да и чего было ждать от таверны? Не постоялый двор, благо что отыскалась свободная комната. В остальных трех жила семья владельца.
Гном чуть помедлил, смотря на кровать справа от него. А затем подошел и сел на край, не отрывая взгляда от лежащего на ней. Черноволосый, худой гном лежал на животе, укрытый до поясницы одеялом. На спине его были воспалённые красные рубцы. Один из них, особенно длинный, перечеркивал всю спину и уходил за плечо. Другой, внизу, терялся краем под одеялом, и глаза Двалина прикипели к нему. Рука сама потянулась и легко коснулась смуглой кожи рядом, и тело морийца, неподвижно лежащего, невольно дрогнуло.
– Очнулся, – глухо сказал Двалин. – Болит?
Он пальцами огладил кожу вдоль рубца, остановившись у самого одеяла, практически у самых ягодиц. Мориец молчал, уткнувшись лицом в худую подушку и судорожно сжав в пальцах серую ткань простыни. Он только чуть вздрагивал, когда пальцы Двалина вновь касались его кожи на спине. Но он молчал, и Двалин бездумно потянул вниз одеяло, оголяя худые, поджарые ягодицы с ямочками по бокам. Глаза цеплялись за трогательный треугольничек вверху ягодиц, жадно прошлись по мягким половинкам, по щелочке меж ними и тонким, невесомым черным волоскам, заманчиво видневшимися меж ними. Во рту пересохло, и гном сглотнул. Невыносимо хотелось прикоснуться там…
– Нет! – вскрик, и тело морийца дернулось в страхе под рукой Двалина.
Судорожный всхлип.
– Больно… пожалуйста, не надо! – простонал негромко он.
Бофур сжался на кровати, сильнее сжав побелевшими пальцами простынь. Он был напуган и страх его Двалин ощущал всем своим существом. Но странное дело, перехватывало дыхание, сердце глухо бухало в груди, и внутри занимался жар…
– Не бойся… – хрипло выговорил Двалин, с трудом отводя глаза, и взор его упал на столик у оконца. На нем, рядом с кувшином с водой стояли также стеклянный флакон и глиняная склянка, накрытая тканью.
В памяти всплыл голос Оина:
–… я оставлю мазь и средство от жара-лихорадки. Рубцы смазывай мазью утром и вечером. Также утром да вечером давай средство от жара. На полкружки воды три-четыре капли. И вот что, стыдно не стыдно, а внутри тоже желательно два-три раза в день. Понятно?
Двалин тогда угрюмо, по своему обыкновению, согласно кивнул. Хотя насчет «внутри» было как раз непонятно, только тогда он и думать не стал о том.
А сейчас понял, что значили слова Оина.
И от этого стало еще жарче.
И, проклятье, он сделает это. Несмотря ни на что.
Лекарю виднее…
Он встал и решительно взяв плошку с мазью, вернулся к лежащему морийцу, что повернул голову и со страхом смотрел на него своими пронзительными карими глазами.
– Это мазь. Не бойся, – коротко сказал Двалин, сев на край кровати рядом, и зачерпнул пальцами жирной мази.
Пальцы Двалина осторожно касались спины, вздрагивающего от прикосновений, морийца. Изредка он касался чуть сильнее болезненно-вспухших рубцов и Бофур судорожно вздыхал, но покорно лежал перед ним, оголенный. Никогда Двалин не старался быть настолько осторожным. В висках глухо били барабаны. Он спускался все ниже, один за другим смазывая мазью раны от кнута, и наконец обработал ей последний рубец.
Оставалось только одно.
И от понимания с ног до головы его окатила жаркая волна.
– Не бойся, – вновь хрипло выговорил он. – Я должен сделать это. Так сказал Оин. Он лекарь. Не бойся.
Двалин зачерпнул вновь немного жирной, чуть скользкой мази и поставил миску на пол. Одна его ладонь опустилась на поясницу Бофура, прижимая к кровати. Он осторожно ввел пальцы правой меж нежных половинок.
– НЕТ! – с надрывом вскрикнул Бофур, дрогнув всем телом, но ладонь Двалина удержала его, еще сильнее прижав к матрасу.
Бофур заскулил, вжав лицо в подушку, глотая слёзы. У него все болело, а ТАМ просто горело. И от одного прикосновения там, его захлестывал страх и ожидание боли. И действительно было больно. Двалин осторожно смазал щелочку меж ягодиц мазью и коснулся воспаленного входа…
Негромкий вой Бофура, вцепившегося зубами в подушку, глотающего крик… внутри его тело плотно обхватывает палец, и от этого так жарко, что Двалин задыхается, смотря на худое, вздрагивающее тело перед собой.
Махал, как же жарко!
Он хотел бы обойтись без этого…
Вот только пес внутри Двалина насмешливо щерит клыки. Он знает правду, и он, в отличие от гнома, не остановился бы на пальце. И Двалин это осознает, и хуже того, он и сам…
Но нельзя.
И он вытаскивает палец из жаркой, мягкой глубины, и в ноздри бьет кислый запах оставшейся мази на пальце, через который пробивается запах тела морийца. И Двалин почти слышит утробный рык зверя в своей душе. И сдержать его трудно.
– Все, – глухо говорит он.
И, сделав усилие над собой, он вновь накрывает морийца одеялом до поясницы. Он снимает ладонь с его спины, и Бофур тут же пытается отодвинуться от него к стене, отворачивая лицо. А Двалин хмуро смотрит на худые бока, на беззащитно торчащие ребра, кои может пересчитать на взгляд, на вздрагивающие лопатки чернявого гнома…
«Еда… это было б неплохо», – вдруг приходит ему в голову мысль, и Двалин решает, что это правильная мысль.
Бофур чувствует затылком горячий, тяжелый взгляд гнома. Слышит, как он идет через комнату по скрипучим половицам и выходит прочь, хлопнув дверью. Он лежит, напряженно вслушиваясь в пустоту вокруг, к тому, что происходит за дверью, но разобрать толком ничего не может. Только неясный, приглушенный шум…
Шевелиться больно, но спину холодит мазь, и очень скоро Бофур ловит себя на том, что боль не такая уж острая. И главное ТАМ лишь ноет отголосок прошлой боли. Наверное, из-за мази… с трудом, крайне осторожно, боясь излишне резко двинуться, Бофур лег на бок и, подтянув ноги, опершись на локти, сел, прислонившись к бревенчатой стене. Он обреченно оглядел комнату, понимая, что не может ничего поделать и полностью в руках того гнома.
Хотя… Бофур был вынужден признаться себе, что за последние три года никто относился к нему так, как он. Он был бережен. Он ни разу не ударил его, не причинил серьезной боли… хотя и показал свою силу и сделал то, что хотел, несмотря на просьбы Бофура.
Но от его мази боль в теле стала гораздо слабее…
Может… может…
Додумать мысль было трудно, почти невозможно. Потому как пришло понимание почему гном так себя ведет…
Он ему нравится. Его прикосновения, его хриплый от желания голос… и одновременно нежелание причинить ему боль… можно подумать с НИМ было бы больнее, чем… чем…
Он вздрогнул и вскинул голову, когда дверь открылась, и в комнату вошел тот, о ком он думал. В руках Двалина была доска-поднос, уставленная несколькими мисками, половиной каравая хлеба и парой чашек с пивом. До Бофура донесся аромат жареной курицы, и живот подвело от резкой боли. Захотелось есть…
За три года рабства Бофур выучил, что нельзя пренебрегать даже коркой хлеба, брошенной в пыль… как бы не было больно телу, как бы не было стыдно. И даже пережитое унижение не было достойным основанием, чтобы лишать себя еды. И при виде Двалина с едой даже въевшийся в подкорку мозга страх отступил…
Двалин со стуком водрузил поднос на стол. Разорвал курицу на большие куски, разложил по мискам и, добавив к ним неровные куски рассыпчатого свежего хлеба, взял в руку миску и подошел к Бофуру.
– Держи, – сказал он, всучив чуть ли не силой миску с едой Бофуру. – Ешь. Вкусно.
Бофур сглотнул слюну, посмотрев на жирные куски мяса с хрустящей зажаристой корочкой. В животе отчаянно заурчало, требуя схватить мясо и сунуть его немедля в рот.
– Ешь. Вкусно, – вновь, странно отрывисто, сказал Двалин.
Бофур сам не помнил, как положил кусок мяса в рот, чуть не подавившись сочным, вкусным мясом и стал есть, давясь и откусывая большие куски хлеба, макая его в густой суп из удивительно вкусных овощей.
Глаза Двалина смягчились при виде того, как ест мориец. Взяв свою порцию, он не сел к столу, а присел рядом на кровать к Бофуру и стал есть. Бывший невольник буквально вытер начисто миску куском хлеба, съев и его.
– Пива хочешь? – спросил его Двалин.