Бофур робко взглянул на него и молча кивнул. Пива он не пил тысячу лет, наверно… в той, другой жизни. Когда верилось, что все будет хорошо, как бы ни обернулся сегодняшний день. И кружку данного пива он обхватил обоими ладонями и осторожно, боясь разлить, сделал первый глоток.
Это было самое лучшее пиво за всю его жизнь.
Еда приятной до боли тяжестью легла в животе, а на языке таяли последние капли пива, что вмиг ударило в голову и повело.
– Не бойся, – прогудел гном рядом, наклонившись и прижавшись лбом ко лбу Бофура. – Меня не надо боятся. Я не трону…
Бофур уже не боялся…
И даже был согласен… чтобы он тронул.
========== Глава 7. Ури и лекарь. Двалин и Бофур ==========
Над землей низко нависли тяжелые, серые, распухшие облака, давя своей незримой тяжестью. Холодный, колкий от мороза ветер лениво раскачивал верхушки деревьев погоста, что тоскливо раскинулось на пригорке у мелкой речки. Жухлая, обжелтелая трава трепетала под ветром и качалась, будто отдавая поклоны опавшим пригоркам.
Мертво. Все мертво окрест, а Смерть здесь обдавала дыханием и шептала, что однажды наступит и твой черед…
Ури зябко поежилась, держа на руках закутанного в пуховый платок сына. Бифур сунул в рот пальчик и смотрел на мир черными глазенками со спокойствием ребенка, не ведающего где он.
Ури же было неуютно здесь, на человеческом кладбище. И сердце ныло, болело, где тяжелым комом росла жалость.
Долговязый мужчина-лекарь, один-единственный на сотни лиг вокруг, стоял на коленях перед тремя бугорками, отмеченными положенными плашмя серыми камнями. Русо-серые волосы трепал ветер, а мужчина невидяще смотрел на могилы. Его жены, малышки дочки и младенца сына, который не успел сделать и шага на слабых ножках. Который никогда не скажет звонкое… «Па!»
Бифур завозился на руках, закряхтел-засопел, просясь вниз, и Ури опустила его на землю. И тот, покачиваясь, на таких еще непослушных ножках затопал по сухой в пыль земле к сгорбившемуся от горя мужчине. И почти дошел. Споткнулся о камушек и упал на землю, скривился и хныкнул. Человек заторможено поднял лицо, пусто глянув на ребенка.
– Дя! – черноглазый малыш, закутанный поверх одежонки в пуховый платок, протянул ручонки к нему. – Дя!
Лицо мужчины болезненно скривилось, и сердце Ури испуганно дрогнуло. Она торопливо шагнула вперед, но опоздала. Руки мужчины бережно подхватили ребенка и заключили в объятия, а из серых глаз человека потекли слезы.
– Ирэн, – Ури жалеючи коснулась его плеча.
– Ничего у меня не осталось, – хриплым, надломленным голосом прошептал тот. – Зачем мне жить?
– Да-дя! – закопошился в его объятиях малыш и теплая, маленькая ручонка слабо хлопнула по губам мужчины. – Да-дя!
Малыш забавно хмурил бровки, недоуменно смотря на «дя-да» и вновь удивленно коснулся мокрой от слез щеки.
– Дя? – удивился малыш. Почему плачешь?
А мужчины сердце разрывалось от боли, и перед глазами вставал человеческий, светловолосый малыш. Мальчик, что бодро размахивал пухлыми ручонками, лежа в колыбели, и широко улыбался…
Ирэн чувствовал, что задыхается, а его глаза издевались над ним, то показывая младенца сына, то чужого черноглазого малыша.
– Вы не одни, – тихие слова гномки, что не убрала руки с его плеча. – Я тоже… потеряла всех, всю семью… и мой брат… если они не пощадили вашу семью…
Слова комом встали в горле, а из глаз в свой черед потекли удерживаемые слезы.
«– Ну же, Ури! Улыбнись! Что ты такая смурная, Бом-Бом?»
А перед глазами – будто живой, стоящий рядом, – брат…
– Ури… не уходите, прошу, – Ирэн отчаянно смотрит на нее, а у него на коленях Бифур.
Уйти… одной, с маленьким ребенком на руках, через человеческие земли?
Как же далеко до Синегорья…
– Прошу… хотя бы до весны! Я все для вас сделаю!
Ури наклоняется и берет на руки Бифура. И это будто добивает мужчину, что тухнет и вновь бессильно опускает плечи под своим горем. Ури сглатывает и робко ведет рукой по серо-русым коротким вихрам.
– Идемте домой, холодно…
Никуда она не уйдет.
А он не тронет, пальцем не коснется, не обидит… Он любил свою жену, своих детей, а Ури знает его так же хорошо, как знала брата. Ему нужен Бифур, чтобы не сломаться, а ей нужно, чтобы Бифур вырос. Они нужны друг другу.
****************************************
От пива его потянуло в сон, и Бофур сам не помнит, как проваливается в сон. Никогда такого не было… но может это от непривычно сытной еды? Отвык, за три года…
Три дня проходит в покое – он ест, спит и с трудом, по стеночке, доходит до отхожей комнаты. Боль в теле медленно отступает, уходя прочь, благодаря мази. Утром и вечером Двалин молча смазывает рубцы на спине Бофура, и тому стоит огромного труда не противиться тому, что делает гном дальше. Каждый раз его охватывает стыд, к которому эхом добавляется – уже вполне терпимая, – боль. Каждый раз он крупно вздрагивает, стоит пальцам Двалина коснуться ТАМ.
– Не надо, – иногда срывается с языка. – Оно само…
Но рука Двалина крепко лежит на пояснице, удерживая на животе, и только и остается, что уткнуться лицом в подушку и чувствовать, как загораются жаром стыда скулы. Странно, за три года неволи он пережил столько унижений, но смотреть на Двалина после очередного «лечения» сил не хватало. Горло перехватывало от стыда.
Бофур был безмерно благодарен, когда на третий день Двалин, смазав рубцы на спине, не стал продолжать. Вместо этого он просто вручил мазь ему в руки.
– Дальше сам, – сказал он и вышел из комнаты.
Не передать словами то облегчение, которое накатило на Бофура. Первым порывом было выкинуть плошку с мазью в оконце или просто отставить в сторонку, сделав вид, что сделал требуемое… но мазь и впрямь помогала. И Бофур нехотя зачерпнул чуть мази. Покончив с неприятным делом, он сел на кровати, завернувшись в тонкое одеяло, и уставился в окно. Одежды у него не было. Даже до отхожей комнаты приходилось добираться замотавшись в одеяло. Куда подевались его лохмотья… Верно, выкинули и всего делов…
Двалин вернулся вскоре, и в его руках были какие-то вещи.
– Вот, – сказал он, протянув ему вещи. – Одевай.
Бофур растерянно посмотрел на вещи. Простая темно-синяя рубаха, серые холщовые штаны, пояс…все новое, добротное… у него никогда, верно, и не было ничего нового. Даже по детству родители, обычные бедняки-морийцы, не могли позволить себе новые вещи для детей. Покупали за медяки поношенное у людей, и мать перешивала ему и сестре. Обувь из лоскутков кожи с грехом пополам сшивал отец в нехитрую обувку. Да и став взрослым, Бофур не видел резона в новой одежде – какая разница, что в шахте носить? Лучше сестре красивую ленту в подарок купить – ей надо, она же девушка…
Поэтому Бофур растерянно смотрел на одежду. В глазах странно защипало…
– Они… новые… – выговорил он.
– Хозяйка сшила, – сказал скупо Двалин, и добавил, помедля: – Девчонка ей сказала о тебе. Ее Глоин людям оставил. Понравилась им.
Бофур растерянно посмотрел на него, не поняв о какой девочке он говорил… а потом перевел взгляд на одежду и на сей раз заметил у воротника стойки рубашки вышивку из красных нитей с оборотной стороны. Так вышивку только люди делали – гномы одежду вышитыми узорами-оберегами поверх украшали. Люди же прятали… считали, так сильнее. И вышивка на вороте мало того, что была человеческой, так еще и вышита была красными нитями. А не черными, как у людей принято.
Он только Элле рассказывал, что у гномов черный считался плохим цветом. Не годным. Был у них разговор, к счастью без чужих глаз…
Только Элле и жалела его, на страх и риск пыталась несколько раз вступиться… и старалась тишком принести хоть ломоть хлеба…
– Элле… – прошептал он, а потом обожгло понимание.
Двалин же сказал, рассказала о нем здешним…
Значит, знают…
И новая, добротная одежда враз обесценилась в его глазах, выцвела…
– Я сейчас, сапоги забыл, – прогудел Двалин, выходя из комнатки.
На Бофура он и не взглянул, выходя, а тот невидяще смотрел на одежду…
Двалин был добр к нему…
Элле была добра… вон, человеческий обережный узор по вороту вышила…
Но… разве он заслуживает это?!
Слишком многие знают, что с ним было. Слишком многие назовут его шлюхой… и гномы, и люди… если бы не хотел, то этого не было. Другой предпочел бы убить себя, чем позволил с собой сделать это. А он вновь и вновь терпел, позволял… и как смотреть в глаза другим? Как объяснить, что он не хотел, что выбора у него не было?!
Никто не станет слушать…
… Сапоги были так себе. Купленные у местного сапожника. Дрянные, прямо слово. Гномья обувь гораздо солиднее – и горы, и лес, и поле осилят. Эти же так… только по ровной дороге да одну осень и продержатся. Но на первое время пойдет, решил Двалин. Вот вернутся в Эред Луин, вот там нормальную обувь и справят.
С этими мыслями Двалин и вернулся в комнату, которую им выделили в таверне на постой. Зашел, и сразу понял – что-то не так. Одежда, которую сшили Бофуру девочка Элле и хозяйка таверны, пожилая уже женщина, неопрятным комком лежала на полу. Бофур же сидел на кровати, подтянув колени к груди и уткнувшись в них лицом. Одеяло сползло с плеч, оголив беззащитные плечи.
– Эй? – негромко окликнул его Двалин, подходя и присев на край кровати. Тронул за плечо Бофура.
– У меня не было выбора… – бесцветно прошелестел тот. – Не было… я не мог… я не шлюха!
Мориец вскинул голову, отчаянно смотря на него карими глазами. Двалин нахмурился. Слово «шлюха» для него значило кого-то наглого, развязного, кто сам хотел, чтобы его трахнули. И хотел за это денег.
Мориец «шлюхой» не был.
– Нет, ты не шлюха, – хмуро сказал он. – Тебе не нравится одежда?
Бофур отчаянно мотнул головой и вновь, непонятно, проговорил, заикаясь:
– У меня не было выбора, не было… понимаете?!
– Да, понимаю. Все бывают слабыми. Это не стыдно, – тщательно подбирая слова, ответил Двалин.
– Они схватили Ури… мою сестру… она ждала малыша… я не мог… они бы убили ее… или… я не мог, понимаете?! Он заставил меня!
Двалин понял. У Бофура есть сестра. Ее схватили, и ей грозила смерть. Бофур хотел ее защитить, а тот человек сделал его рабом. Это понятно. Не понятно другое…
– А где твоя сестра?
Бофур сник, опуская глаза.
– Я не знаю… он отвез ее куда-то… и сказал, что легко доберется до нее и убьет, если я… не буду подчиняться… Я не знаю, жива она или нет… – из глаз Бофура потекли слезы. – Про малыша… не знаю…
Двалин не умел утешать. Поэтому он невольно отвернулся от Бофура, подымая с пола одежду. Взял и положил одежду перед Бофуром на кровать.
– Мы найдем твою сестру. Балин найдет. Он умеет заставлять людей рассказывать. Он вернется с Торином, и мы найдем их. Обещаю.
Бофуру хотелось бы ему верить…
Сильная рука коснулась плеча.
– Оденься, холодно…
========== Ретроспектива ==========
Бофур был глупым. Он сам это знал. Не было в нем ни ума, ни той силы духа и тела, что свойственны нормальным гномам. Да и дара хоть к какому-нибудь стоящему ремеслу у него не было. Лишь на флейте научился играть, да выстругивать из деревяшек незатейливые игрушки-потешки для малой ребятни. За которые гномы и ломанного медяка не дали бы. Такие “игрунки” почти каждый мог и сам сделать. А люди - большинство из них, - почитали глупостью тратить монеты на потеху ребенку. Лучше хлеба кусок купить. Больше пользы будет.
Так вот и вышло, что зарабатывал он на жизнь худо-бедно обычным рудокопом. Вначале в гномьих шахтах, но лишь по молодости. Потому как… да потому. Силы в нем особо не было, и работником он был неважнецким. Бофур смирился с унизительным пониманием - другие рудокопы его просто терпели или делали вид, что его не существует. Терпели, потому как у него была сестра.
Ури, так же как и другим девушкам его народа, достались те достоинства, которые не перепали мужчинам. Не только то, что могли дать начало новой жизни. Они видели и чувствовали глубже и сильнее. А еще… а впрочем, об этом никто не должен знать…
Ничего удивительного, что они были главной драгоценностью их народа. Немыслимо, чтобы гномка на людей работала. Даже если морийка - нельзя. Всегда найдется гнусь, желающая позабавиться. Люди своих мало жалеют, а уж чужую да гномку…
Вот и дрожали над ними, прятали…
Для морийцев - везде чужих и не ко двору, - вся жизнь проходила на дороге. А дороги всегда опасны. Что им было делать, чтобы отвести от девочек-девушек и женщин чужие недобрые взоры? Только одно - рядить в мужскую одежду да цеплять ложные бороды. У гномок-то она не росла… так, пушок невесомый понизу лица.
Это благодаря морийцам и пошли среди людского рода сплетни, что женщины-гномы от мужиков неотличимы и уродливы, как не дай валар! Другие-то гномки, живущие среди других Родов, были слишком брезгливы и благоразумны, чтобы являться в людных местах. И потому же морийцев презирали - они “уродавали” своих жен и дочерей, сестёр, не могли обеспечить им хорошей, сытной и безопасной жизни. Позорили их перед людьми…
А мужчина должен и обязан заботиться о женщине, себя не жалеть. Не думать о себе и своей гордости, если ей что грозит. Хоть в лепешку расшибись.
Потому Бофура и терпели. Твердо уверены были, другой работы ему не найти, а у него сестра… жить им на что-то надо. Это было снисхождение до него, Бофура. И никакого уважения, веса в их глазах он не имел. Просто потому, что был не так силен и был… морийцем. И вот это-то было самым главным.
В юности это сильно било. Насмешливые слова, высокомерие других гномов, их многозначительные шутки… что только на лицо он и гож, да сзади неплох. Вот женщиной бы родился, другое дело.
Благо, не трогали его, юнца. Взрослому мужику постыдно недоросля трогать, у которого ни силы, ни умения сдачи дать. Хлебнул Бофур презрения и намешек по молодости, по самое горло “наелся,” а потому и не случилось у него друзей-приятелей среди гномов. Среди нормальных…
Даже став окончательно взрослым, в голове его накрепко засело - в их глазах он хуже некуда.
А вот люди…
Для них он был просто гномом. И довольно охотно брали на работу. Хоть какую. И что тут удивительного, что он окончательно ушел с шахт гномов? Да, в людских платили гораздо меньше, но среди людей-рудокопов было несравнимо уютнее. И хуже них в работе не был. Да и обычаи были добрыми - то общий перекур, то обед, то общие посиделки в таверне за кружкой-другой пива, за счет хозяина шахты. Не каждый день, а раз в седьмицу, когда хозяин деньги старшему над всеми давал. Тот часть денег на общий табак да еду отложит, а остальное поровну разделит. Да, денег почти гроши, зато жить с сестрой можно худо-бедно. И обиды нет. И когда другие в перерыве жрут - ешь со всеми, а не глотаешь голодную слюну. И после работы тебя чуть ли не силком тащут в таверну. И ты сидишь со всеми, пьешь, а вокруг смех, шутки, песни… и ты здесь почитай свой. И просят тебя спеть да сыграть на флейте.
В поселке у шахты людей жилось так хорошо, как нигде. Бофур ни разу не пожалел, что больше не “водится” с гномами. Ему, жалкому морийцу, и здесь хорошо…
А потом шахту закрыли. Тринадцать лет спокойной, почти счастливой жизни, пришёл конец. Большинство рудокопов ушли, потому как работы другой не нашлось. Остались лишь те, кто семьёй обзавелся, да и те подумывали податься в другие края. Так что Бофуру и Ури ничего не оставалось, как тоже собираться в путь-дорогу.
Люди говорят, беда не приходит одна. Ури призналась со слезами, что покуда он был в шахте, она повстречала гнома из Самоцветных Круч. Тот наврал ей с три горы, говорил что тоже устроиться в шахту работать… чуть погодя. Вот налюбуется на ее косы, вот даст она согласие на поцелуй… один-единственный… люба она ему. Красивая. Косы у неё огонь. Заморочил он Ури голову, замуж позвал, а она поверила… решила - любит. Её, морийку, любит!
А потом… а что потом…
Ясно же, что потом… исчез, пропал без следа. Она поплакала тайком от Бофура, да и смирилась. А после оказалась, он ей подарок оставил…