И вот тут-то, развернувшего трапезу, меня и поймала бабенка.
- Ой, вы меня извините! – сказала она, нетвердо держа руль и стоя обочь велосипеда. – Я и не думала вас обижать. У нас здесь ведь кое-кто сдает москвичам. Вы москвич?
Я подтвердил, чувствуя с горечью: неужели же, Боже сил, нельзя выехать опроститься н е у п р о щ а я с ь? То есть, чтобы тебя не упрощали, не стригли с твоего статуса купонов…
- Я живу с братом и с мамой. У меня хороший брат. У нас тоже можно переночевать, приходите! Вы не подумайте чего… Я же не хотела вас обидеть.
Я понял, что вместо Черустей попал на юг Архангельской области, где у меня живет сестра. От этого мне стало и покойно-приветно, точно в бабушкиной зыбке, и вместе с тем нехорошо, потому что обретением родни не исчерпывался замысел пусть и спонтанной поездки на юго-восток Московской области. Господи Боже, а то я не знал проблем своей сестры и что у нее есть велосипед. Чего уж мне так явственно показывать, в какой стране я живу? Конечно, я ехал ее узнавать, но интересовали меня прежде всего безлюдные места.
Я не вел записей своих путешествий и не поручусь, что бабенку звали Татьяной. Но поручусь, что ей надо было выпить или не было денег на прожитье, и она решила, что я и заплатить способен. Впрочем, сам виноват: таким себя и аттестовал: платежеспособным. Но и после ее отъезда я не перестал замечать, до чего хороши твердо стукающие, местами с кирпичной крошкой и щебнем, местные тропы и начинающие ползти одуванчики вдоль них. Она мне задала задачу, но ведь я волен был и не ходить ночевать по названному адресу. По одной из таких шиповатых троп я пересек железнодорожные пути в обратном от прежде принятого направления (влево от платформы, если ехать из Москвы) и очутился среди частных, деревянных, обшитых тесом и крытых шифером домиков. Я обнаружил, что если пройду прямо через пути по одной из таких улиц, то через двести метров выйду в лозняк и дальше в неизвестный лес. Канавы и подступы к штакетнику облегала молодая плотная трава, за заборами кое-где цвело и осыпалось. (Т о г д а восприятие было точнее и красочнее, но с е й ч а с мне не дают выразиться определеннее). Я вышел к кустарнику и пошел заросшими колеями вдоль заборов, ища глазами номер дома, который бабенка указала. И много не доходя, замедлил с решением (не останавливаясь, однако). Было ясно, что она говорила правду: примет, пустит переночевать, накормит; так что решать было мне. Замедленно двигаясь, я решил наконец, что лучше не конкретизировать опытным путем создавшееся положение, лучше не выяснять, сестра, бывшая жена, жена шурина, одна из двоюродных сестер или кто еще отверз мне объятия, а обогнуть сие видимое опасное искривление пространства, в котором неизвестно какие проявленности способны предстать, и продолжить движение к озеру Воймега. Я-то его заочно полюбил за этот суффикс «га», но местные жители быстро меня поправили:
- Воймежское? Воймежское – это вот по этой дороге, понял? Там, возле того, двухэтажного, на углу, повернешь направо. И чеши прямо. Всё прямо, не сворачивая, - в него упресси. Не за что.
Парень, рабочий-путеец, был с виду сама надежность, и я не стал ему докладывать, что приехал порыбачить. И почесал все прямо по колдобистой, в пыли и рассыпчатом гравии, приподнятой на насыпи, дороге мимо приятных, отодвинутых от нее домиков. Иные были на цементных столбах и с автомашинами по подъездам. Но меня-то, как и певца Юрия Антонова, привлекали иные: попроще и живописнее, и я с удовольствием обозревал цветущие палисады и канавы.
Сразу бросалось в глаза, что местность низменная, пованивало болотом и донными отложениями, но и заросли гибких высоких лозин были все-таки природным образованием. Широкие картины лежащего в перспективе ивняка по колено в воде производили чуждое и неизведанное впечатление, но и они были все же несравненно милее московских улиц. Затем и приехал. А открывшаяся взору за последним огороженным выгоном, на луговине, уже на близких подступах кудрявых лозняков милая, отрадная картина красно-пестрой коровы с бубенцом и пастухом-стариком и вовсе влилась в сердце тихой отрадой. Чувствовалось, что старик именно пасет корову в этот закатный час, ревниво оберегает, так что веревкой привязан скорее он, а не корова к оструганному ольховому колу. Чувствовалось также, что придет старуха с чистым подойником, и втроем у них состоится длительное общение на лугу. Я было двинулся к нему простодушно поболтать и еще раз спросить уже известную дорогу на озеро Воймежское, но вовремя (тотчас) остановился, ощутив, что его святое уединение нельзя нарушать моим экскурсионным любознайством. А я и правда люблю людей, когда сам счастлив.
Неширокая прямая насыпная и приподнятая проселочная дорога пролегала на удивление прямо и просматривалась, казалось, на все свои пять километров вперед. По обе стороны от насыпи внизу стояли затопленные лозины – те мелкокудрявые сорта ив, верб, ракит, которые я никогда не умел различать. Лесом это не назовешь, но переплетено густо. Я двигался бодрым оживленным шагом. Недостатка в прямых и длинных удилищах у меня не будет, а червей авось до темноты накопаю. Ночь проведу у костра, а завтра с утра закину свои снасти. Разочарование состояло в том, что по впечатлению от топографической карты местности дорога представлялась почему-то проходящей в бору и сумрачном ельнике и предполагались даже медведи: они выходили на огонь костра, и у меня с ними начинались опасные разборки. В действительности же выяснялось, что тут полно воды. То есть даже чересчур.
Через двадцать минут упругой ходьбы я увидел впереди блестящую прогалызину озера и уперся в шлагбаум: и всё это встретило меня, приготовившегося шагать не менее часа, согласно наставлениям парня-железнодорожника, через 20 минут. Чего здесь так много лгут? Хоть я не впервые понимал, что все люди, по крайней мере в России, говорят путнику только отсебятину и любят его постращать, но разочарование от краткости столь приятной дороги все же легло на сердце. Я подлез под шлагбаум – и в несколько шагов вышел на берег довольно широкого, почти круглого озера, по которому гуляла крупная зыбь. Ветер на всем просторе озера просто свирепствовал, и это притом, что в пути я его не ощущал вовсе. На берегу почти впритык друг к другу возвышались круглая невысокая осыпавшаяся часовня и красного кирпича старинной кладки приземистый дом. Замызганная таблица на стене дома и рекламный щит гласили, что я попал на территорию охраняемого государством заповедного рыбоохотхозяйства «Воймежское». (Что-то в этом роде). Звучало грозно, я сразу почувствовал себя браконьером и большим сукой, специалистом по расхищению природных богатств. Напротив строений сразу за шлагбаумом виднелись бетонный отстойник торфа и узкая водная протока. К самой воде подступали несколько здоровенных деревьев, неистово шумевших на свежем разгулявшемся озерном ветру, качался неисправный катамаран. Мне показалось на минуту, что я попал в волшебную страну Александра Грина, в Зурбаган, стою на молу, и ветер меня сейчас всего омолодит, нальет тугой мощью. С таким жадным любопытством к зовущему водному простору выбегала бы Ассоль из прибрежных скал на побережье, где через сутки соберется шторм, а пока что только свежо. Это воображенное видение не укрепилось, потому что я сразу же прозяб до костей: ветер был на диво студеный. У меня у самого появилось такое чувство, что я на нем не очень-то уместен, как показавшийся из прорванного носка палец, что эта круглая, восьми, восемнадцати или, может, сорокавосьмикилометровая по общей площади дыра в мироздании, в которую, как в аэродинамическую трубу, свищет дыхание звездного космоса, меня всосет (точнее, выметет откуда пришел), что это с к в о з н о е место слишком открыто взору, и я здесь чужак.
И я не возражал – поспешно убрался с причала, оставил рюкзак под стеной сторожки и решил «обозреть-окрестности-онежского-озера-о-ольга-отдайся-озолочу-ольга-огрела-отца - онуфрия-оглоблей» (впрочем, фигурально-фонетический аудиоряд пришел в голову, конечно же, только сейчас, а не тогда). Но сперва следовало познакомиться с тем, кто это все стерег.
Что в доме кто-то есть, я понял сразу и теперь решал: позволить ему понаблюдать за мной – или идти знакомиться? Поймите тоже проблемы человека, которому уже грезился пустой берег и костер, а встретился форпост. Мешал он мне, зараза, этот человек, потому что опять следовало искать покровительства, понимания моих проблем, участия. Мое «хочу» опять натолкнулось на социально-общественное «надо». Надо так надо. Я поднялся по ступенькам и, волоча рюкзак, торкнул дверь.
Так и хочется написать: «гражданин кантона Ури висел тут же за дверкой», но увы: фраза – из сейчашнего озорного настроения, а правда чувств той минуты заключалась в том, что тотчас за дверкой я попал в узкую дощатую холодную-прехолодную веранду, где стояла незастеленная никелированная кровать без матраса. С другой стороны дверки стояла прислоненная к стене надувная лодка. Я торкнулся в следующую дверь напротив – и оказался, волоча рюкзак, в жарко натопленной комнатенке с одним окном, лавками вдоль стен, дощатым столом, застеленным газетами, и раскаленной печкой-буржуйкой в углу. (Я и сам не очень отчетливо представлял себе эти пресловутые «печки-буржуйки», пока вот ее не увидел: просто печка их хорошей металлической бочки с дверцей, похожей на заплату, с круглой трубой-кожухом из плотной жести). На плите этой печки, вдобавок к другим горячим миазмам, пыхтел чайник, а хозяин сидел в углу на лавке и, утопырив локти в столешницу, прилежно читал растрепанную книгу. Небольшой лысоватый мужик в водолазке и в золоченых очках, по виду и социальному положению – слесарь ремонтных мастерских. Я назвал себя, но очки (мои) запотели с холоду, и, сконфузившись, я руки не протянул. Мелькнуло тоже забавное соображение, что вот, мол, к рабочему, который читает книгу, вошел писатель, который книг принципиально не читает, и что-то сейчас между ними сварится. Поразило страшное убожество веранды и этой комнаты, но в другую комнату вела запертая сразу на два замка – врезной и висячий, наборно-цифровой – крепкая дубовая, нарядная дверь, крашенная медово-золотистой охрой. И это заинтриговывало: казалось, что мужика вроде как самого оттуда выставили, из этой янтарной комнаты с ее несметными богатствами, и он, бедняга, нечто вроде третьего запора: живой вдобавок к двум техническим. Он, видимо, давно изнутри меня заметил и теперь тоже сконфузился – оттого, что мне стала понятна незавидность его собачьей службы.
С точки же зрения, какая следует из названия всей этой книги, я тотчас определил: тесть. Отец моей бывшей жены, с которой я уже десяток лет как в разводе. И оттого, что я этот определительный штекер в эту розетку моментально и точно всунул, опять мне стало нехорошо. Вчуже не понравилось, что Господь мне показывает, что я езжу по родственникам (по гостям, собственно), но при этом те же самые отношения с родней разрешить напрямик и удовлетворительным образом не позволяет. Не то, чтобы я не поехал в Черусти, если бы был принят у бывшей жены. А то, что, приехавшего в Черусти, в наобум попавшееся захолустье с целью хорошо порадоваться, Он меня нерешенными проблемами тычет. Помог бы решить, раз такое дело.
Так что к мужику я расположения не ощутил. Но поговорили мы мирно, я спросил разрешения оставить рюкзак и осмотреть окрестности. Он разрешение дал.
На свете счастья нет, но есть покой и воля. Я вышел на крыльцо с ясным предвидением, что покоя и воли мне сегодня не видать, не говоря уж о счастье: м е с т о о х р а н я л о с ь. Я был человек без места. Ну, бляха-муха, задницей, видно, я влез в восковую келейку, куда все остальные пчелы вползали правильно – головкой. Я, может, и Александра Пушкина не одобряю, что он погиб впросте из-за непрерывно брюхатой бабы и оттого, частью, стал кумиром России. Разрешение быть мне дали. Но не в помещении. Несмотря на то, что по национальности я русский, а не цыган.
Уже немного скучный, только потому, что каптерщик наверняка посматривал за моими действиями из окна, я обошел вокруг отстойника и постоял у протоки, через которую, как он сказал, доставляли сапропель со дна озера. Постоял на ветру, убедился, что тропы вокруг озера, как и говорил хозяин, впрямь нет («в ботинках вам не пройти»). В последние годы люди часто давали понять мое настоящее положение в обществе, а также официальный титул: дурак, но еще раз убедиться в своей непредусмотрительности было неприятно для самолюбия. Но что делать: сапоги я выбросил, хорошо размахнувшись, прямо с ног в канаву в Конобееве Московской области, решив завязать с путешествиями и браться за ум, обрядившись в униформу горожанина, - ботинки, брюки, галстук, рубашку. Но сейчас было сухо, а дорога на Воймегу, как мы помним, мнилась пролегающей посреди высокого бора.
Постояв еще немного на мерзком ветру и обежав оба строения еще и с тылу, - там лежала вовсе непроходимая топь, - я почувствовал себя как вошь на кончике одинокого волоса: по нему же следовало и возвращаться. Было мало шансов, что хозяин пустит ночевать, тем более что я не заметил в его каптерке никаких постельных принадлежностей, кроме драной фуфайки на кровати в веранде, и на ней-то он, видимо, и спал. Я был авантюрист себе в убыток. Дурная голова и ногам покою не дает, есть такая русская пословица.
Но к тестю меня не звали. Да и не полагается показываться на глаза человеку, о котором давным-давно сказано его дочерью, что он умер. Ну, умер и умер, не ехать же проверять сей факт. А метонимический – вот он, на стрелке озера Воймега Шатурского, по-моему, района Московской области - с т е р е г ё т его от браконьеров и на случай, если пожалует богатое московское начальство – половить щук; а больше, конечно, для сапропельщиков, которые развернули здесь свою скудную деятельность по заготовке компостов и удобрений. На берегу под хорошо переплетенными корневищами здоровенных деревьев я заметил жестянку с дождевыми червями, но показалось, что я унижу самый ритуал рыбной ловли, если сейчас сооружу удочку и этих червей изужу. И потом: я уж давно, как известно внимательному читателю, постановил не рыбачить в волжских водоемах и реках. Зачем же я ехал сюда на рыбалку, спросит внимательный читатель. А кто ему сказал, что я ехал на рыбалку? Я ехал п о д п р е д л о г о м рыбалки.
Да я, может, и решился бы, будь я западным человеком, позлить этого невежу-сторожа, разложив на берегу костер и раскинув снасть, но я, увы, русский восточный человек, а на Востоке чтят родственников. Волны наскакивали на берег, как небольшие белые собаки, от катамарана веяло холодом крашеного железа, берега озера плотной каймой повсюду облегал лес, слоистые плоские тучи сползли к горизонту, как скорлупа с облупленного яйца, обнажив как раз над чашей озера аквамариновую прореху вечернего неба. Я дрог на ветру и прикидывал, что раз сегодня в Москву уже все равно не вернуться, завтра я отправлюсь странствовать и опять пешком. Имелись теплый свитер, сигареты, спички, нож, соль, несколько банок консервов, немного денег, просроченные служебные удостоверения (таскал, чтобы опознали при случае и чтобы контролеров общественного транспорта зря не дразнить), два пакетика растворимого кофе со сливками, термос с чаем, а главное – желание. А о н сидел за заподлицо врезанным окном нивелирно прямой кирпичной кладки точно в сейфе, а соседствовать, а тем более разговориться и задушевно полюбить друг друга нам не удавалось. Не удалось бы. Возможно, окажись на этом берегу за сотню лет до меня В.Г.Короленко, вы читали бы другую прозу.